Лермонтов М.Ю.: Найдич Э. - Этюды о Лермонтове. Спор о "Демоне"

Найдич Э. Спор о "Демоне" // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худож. лит., 1994. — С. 164—189.

Лермонтовская поэма «Демон» вот уже более века поражает читателя необычайной силой стиха. Она открыла Белинскому «миры истин, чувств, красот», вдохновила искусство Врубеля, получила отзвук в стихотворениях Блока и Маяковского. И все-таки «Демон» остается еще непокоренной скалой для исследователей. Речь идет не о частностях или деталях, интересующих небольшой круг специалистов, а о главном: по какому тексту печатать поэму, когда она написана, каково идейное содержание последней редакции?

По поводу «Демона» уже в прошлом столетии вспыхивали ожесточенные споры, и позднее они обострились. В этом легко убедиться, познакомившись с литературой о Лермонтове.

Образ «Демона» преследовал Лермонтова всю жизнь. В одном из ранних стихотворений поэт пророчески писал:

И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня...

В юношеские годы Лермонтов пять раз обращался к этому образу, стремясь написать большую поэму. Но эти попытки не удовлетворяли его. Лишь после первой ссылки ему удалось создать редакцию, удивительную по своим художественным достоинствам.

Поэта вдохновил Кавказ. Вместо прежней безымянной монахини в поэме появилась грузинская княжна Тамара, ее жених, ее отец. И для трагедии падшего ангела найдена достойная рама — природа, сверкающая всеми красками, исполненная первобытной мощи.

Когда же поэт впервые перенес действие поэмы на Кавказ?

На протяжении многих лет на этот вопрос отвечала лишь рукопись, законченная 8 сентября 1838 года, — единственный дошедший до нас список так называемой шестой редакции поэмы, исправленный и подписанный самим Лермонтовым. Эту рукопись поэт подарил любимой женщине — Варваре Александровне Лопухиной, приписав своею рукою в конце:

Я кончил — и в груди невольное сомненье!
Займет ли вновь тебя знакомый звук,
Стихов неведомых задумчивое пенье,
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?

Ф. Бахметева) отразилась в драме «Два брата», «Княгине Лиговской», «Княжне Мэри» (образ Веры).

Строка из посвящения к «Демону» («Займет ли вновь тебя давно знакомый звук...») свидетельствует о том, что Лермонтов и прежде читал ей свою поэму. Третья редакция поэмы (конец 1831 года) также сопровождалась посвящением Лопухиной («Прими мой дар, моя мадонна»), где поэт сравнивал себя с Демоном, а Лопухину — с героиней поэмы.

В 1939 году число рукописей «Демона» пополнилось новой находкой. 10 сентября 1939 года «Литературная газета» опубликовала найденную в Армении неизвестную редакцию «Демона», близкую к лопухинской, но созданную явно раньше, так как здесь вместо замечательных стихов «На воздушном океане» помещены другие стихи, написанные другим размером, — явно первый вариант одного из монологов Демона:

Взгляни на свод небес широкий:
Там беззаботно, как всегда,

Блуждают в синеве высокой
Светил свободные стада;
О скалы хладные цепляясь,
Все так же бродят облака, —
На них роскошно колебаясь,
То развиваясь, то свиваясь,
Как будто перья шишака, —
И пляской заняты воздушной,
На землю смотрят равнодушно, —
На них, красавица, взгляни,
Будь равнодушна, как они.

Ереванский список содержит несколько десятков новых лермонтовских строк и дает возможность точнее представить важнейший этап работы Лермонтова над «Демоном»; именно здесь действие поэмы впервые развертывается на Кавказе.

Однако подавляющее большинство литературоведов не придало значения этой находке. Исследователей смутило неясное происхождение текста и то, что он был скопирован уже после смерти поэта (дата: Москва. 25 февраля 1842 года). Сохранился лишь единственный экземпляр списка. В большом и малом академических изданиях Лермонтова в разделе «Варианты» новые стихи не приведены, а в примечаниях отсутствует даже простое упоминание о кучук-ованесяновской копии. Копия была обнаружена в Государственном архиве Армении в собрании ученого Х. И. Кучук-Ованесяна.

В защиту ереванского списка впоследствии энергично выступил Ираклий Андроников. «Кто знает эти стихи?» — так озаглавил он статью в «Известиях» (1964. 13 сент.), снова обращая внимание на остававшиеся в тени прекрасные (хотя в дальнейшем и замененные поэтом) строки из ереванского списка «Демона».

Вскоре в Ленинграде кандидат технических наук Тамара Федоровна Иванова обнаружила в книге, принадлежавшей ее отцу, копию «Демона» и решила подарить ее Ленинградской Публичной библиотеке. При первом же чтении копии выяснилось, что она близка к хранившемуся в той же библиотеке списку второй половины 40-х годов, на котором имеется французская надпись: «Мадемуазель Олимпии».

В это же время Ираклий Андроников сообщил мне, что в Ленинграде, в семье Сергиевских, сохранился альбом, заключающий необычную копию «Демона».

Елене Владимировне Сергиевской нетрудно было рассказать об Олимпии: это ее бабушка — Олимпиада Степановна Лермонтова, дальняя родственница поэта. Согласно семейному преданию, Лермонтов продиктовал поэму юной Олимпиаде Степановне, блиставшей в те годы на балах и отличавшейся красотой и остроумием. Олимпиада была поклонницей поэзии Лермонтова и особенно любила поэму «Демон». Кавказская тема своеобразно «преломилась» в жизни Олимпиады Степановны. Ее первым мужем был грузин — офицер Джаджанов, а свою дочь Софью она выдала замуж за грузина Чубинова. Внук Олимпиады Степановны — Георгий Николаевич Чубинашвили (1885—1973) — известный советский искусствовед, академик Академии наук Грузинской ССР.

Как мало мы знаем о Лермонтове! Ведь имя Олимпиады Степановны не упоминалось в специальной литературе. Перелистывая альбом Сергиевских, легко убедиться, что он датируется 50-ми годами прошлого века (на нескольких листах отчетливо виден фабричный штемпель). Но и рукопись Публичной библиотеки, и альбомная копия переписаны, видимо, с источника более раннего.

Тут можно задать вопрос: что нового дают все эти данные, помимо сведений о широком распространении поэмы, о ее популярности, какое имеют они отношение к творческой истории «Демона»?

Оказывается, имеют. И даже первостепенное. В альбоме Олимпиады Степановны Лермонтовой после копии поэмы приведены обширные варианты к ней, озаглавленные «Из другого манускрипта» и в точности совпадающие с той самой первой кавказской редакцией, что была опубликована в 1939 году в «Литературной газете» и до сих пор известна лишь в единственном экземпляре. Рукопись Сергиевских отметает все сомнения в авторитетности ереванского списка «Демона».

В 1838 году Лермонтов продолжал совершенствовать поэму, и популярность она приобрела уже после того, как возникла редакция, датированная 8 сентября 1838 года, посвященная В. А. Лопухиной и получившая название «лопухинской».

Итак, теперь мы располагаем двумя списками первой кавказской редакции — ереванской и сохранившейся в семье Сергиевских. Семейную реликвию, правда, Сергиевские пока решили оставить у себя. Но ксерокопии с драгоценной рукописи передали в Публичную библиотеку и Пушкинский дом.

Можно было бы привести целый ряд примеров в доказательство принадлежности Лермонтову неизвестных стихов в ереванском списке. Приведем только один из них. В ереванском списке имеются строки: «О скалы хладные цепляясь, / Все так же бродят облака... / То развиваясь, то свиваясь, / Как будто перья шишака...»

Сравнение облаков с перьями на военном шлеме встречается в стихах Лермонтова дважды — в поэме «Сашка» (строфа 136) и в черновом варианте посвящения к «Демону». Но эти произведения опубликованы лишь в 1880 и в 1882 годах. Поэтому те, кто счел бы ереванскую копию подделкой, должны были бы предположить, что за много лет до появления в печати лермонтовских строк об облаках и перьях на шишаке фальсификатор знал эти тексты и сумел искусно ими воспользоваться.

Теперь можно с уверенностью сказать, что ереванский список отражает подлинный текст поэта. Следовательно, собрания сочинений Лермонтова должны обогатиться новыми стихотворными строками (их более ста). Теперь яснее становится также история работы поэта над одним из лучших своих созданий.

Изучение творческой истории «Демона» после 8 сентября 1838 года (времени, обозначенном на лопухинском списке) очень затруднено. Объясняется это тем, что ни автографы, ни авторизованные копии последних редакций поэмы до нас не дошли.

Как известно, «Демон» распространялся в последние годы жизни поэта и после смерти его во множестве списков, порою значительно отличавшихся друг от друга.

Напечатан же «Демон» впервые (по-русски) в Германии, в Карлсруэ, в 1856 году.

В следующем году там же, в Карлсруэ, вышло второе издание, но оно не повторяло первое, а существенно отличалось от него. Кроме того, в 1856 году «Демон» был издан в Берлине. Берлинское издание отличалось от обоих карлсруйских. Нетрудно было установить, что в нем механически соединены различные редакции поэмы — лопухинская и последняя.

Внимание советских текстологов было обращено на первое карлсруйское издание. Именно по этому тексту печатал поэму видный советский литературовед, замечательный текстолог Б. М. Эйхенбаум.

Загадочные надписи существуют не только на древних камнях или старинных рукописях. Первая загадка заключалась в надписи, набранной типографским шрифтом на титульном листе карлсруйского издания «Демона», напечатанного в 1856 году:

«„ДЕМОН“. Восточная повесть, сочиненная Михайлом Юрьевичем Лермонтовым. Переписана с первой своеручной его рукописи, с означением сделанных им на оной перемарок, исправлений и изменений. Оригинальная рукопись так чиста, что, перелистывая оную, подумаешь, что она писана под диктовку или списана с другой.

Эта надпись сделана издателем рукописи Алексеем Илларионовичем Философовым.

Генерал Философов, родственник Лермонтова, занимал высокие посты при дворе. Сначала был адъютантом Михаила Павловича (брата Николая I), командующего гвардейским корпусом, а с 1838 года — воспитателем великих князей Михаила и Николая. Человек хорошо образованный, Философов ценил поэзию Лермонтова, был другом бабушки поэта Е. А. Арсеньевой и неоднократно использовал свои связи, чтобы облегчить участь ее внука. Материалы, поступившие из ФРГ в СССР в 1963 году, рассказывают, что Философов часто встречался с Лермонтовым и, несмотря на различие в возрасте (он был старше на четырнадцать лет), участвовал вместе с ним в домашних развлечениях.

«Демона», чтобы способствовать изданию поэмы в России. Экземпляры этого редкого издания он разослал избранным лицам: членам царской фамилии, высокопоставленным сановникам, в Публичную библиотеку, а один экземпляр — ее директору, бывшему своему подчиненному М. А. Корфу.

На титульном листе этого первого карлсруйского издания и напечатана странная надпись. Ее смысл исследователи объясняли по-разному. Но теперь видно, что все эти объяснения были неверными.

Б. М. Эйхенбаум в своем обширном комментарии к поэме в 1935 году заметил, что смысл этой справки «сначала кажется совершенно загадочным». Эйхенбаум предположил, что в распоряжении Философова было два рукописных источника («оригинальная и своеручная рукопись»), что издание «набиралось с бахметевского списка и потом дополнено выносками и прокорректировано по высланному Д. А. Столыпиным автографу». На самом деле никакой «бахметевской» копии (то есть списка последней редакции «Демона», подаренной Лермонтовым Лопухиной, в замужестве Бахметевой) не существовало в природе, а родственник поэта Д. А. Столыпин, как мы увидим в дальнейшем, посылать в Германию автограф поэмы не мог. Б. М. Эйхенбаума ввели в заблуждение ненадежные мемуарные материалы. Но тем более его заслуга! Даже не располагая необходимыми документами, ученый правильно оценил значение первого карлсруйского издания «Демона» и принял его за основу для воспроизведения текста поэмы.

В 1939 году в Центральном историческом архиве в Ленинграде, в фонде А. И. Философова, была обнаружена та самая рукопись, по которой набиралось в Карлсруэ первое издание поэмы. Ее подробно описала и исследовала А. Н. Михайлова. Казалось бы, теперь можно было вникнуть в смысл надписи (в наборной рукописи она представлена в несколько расширенном виде и более понятна). Но А. Н. Михайлова считала, что Философов написал справку в 1856 году и что он располагал двумя источниками: «придворным списком» (текстом последней редакции «Демона», представленным ко двору) и другим автографом, по которому внес поправки. Дату 13 сентября 1841 года А. Н. Михайлова отнесла к времени перехода рукописи от одного владельца к другому.

Д. А. Гиреев (в своей монографии о «Демоне») тоже ошибся; он полагал, что в справке говорится о двух рукописях, что обе они не авторитетны, и сделал вывод, что «Демона» следует печатать не по последней редакции, а по тексту «лопухинского» списка. Особенно настаивала на необходимости печатать поэму по этому списку Т. А. Иванова в книге «Посмертная судьба поэта» (1968). Она считала текст философовского списка грубой ошибкой, искажением замысла Лермонтова, а публикацию его — следствием ложных теоретических позиций Б. М. Эйхенбаума.

Документ, раскрывающий смысл надписи, опубликован уже давно, но прошел мимо внимания исследователей. Никто не обращался ко второму изданию сочинений Лермонтова под редакцией Д. И. Абрамовича (Академическая библиотека русских писателей. 1916). Объясняется это тем, что первое и второе издания считались идентичными, но первое издание вышло тиражом значительно большим.

А между тем некоторое расхождение в этих изданиях есть. Дмитрий Иванович Абрамович работал одно время в Отделе рукописей Публичной библиотеки, которым заведовал известный ученый-археограф Иван Афанасьевич Бычков, отличавшийся необыкновенной точностью в публикации документов (и Бычков, и Абрамович впоследствии стали членами-корреспондентами Академии наук СССР).

Познакомившись с примечаниями к первому изданию сочинений Лермонтова под редакцией Д. И. Абрамовича и узнав, что подготавливается второе, И. А. Бычков предоставил редактору копию письма А. И. Философова к М. А. Корфу от 11(23) декабря 1856 года. Д. И. Абрамович отрывки из него напечатал в своих примечаниях, но особого значения документу не придал, так как сам печатал поэму по другому источнику (корректуре А. А. Краевского) и сведения из письма были ему ни к чему, и он привел их лишь «для полноты картины». При этом комментатор поблагодарил И. А. Бычкова. Ссылка на Бычкова для нас очень важна: это абсолютная гарантия подлинности письма и точности передачи текста.

В письме Философов сообщает, что издание 1856 года сделано по копии, «списанной в 1841 году с оригинальной собственноручной рукописи со всеми перемарками и изменениями... Эта оригинальная рукопись впоследствии исчезла и едва ли не сгорела вместе с домом и всеми пожитками Якима Якимовича Хастатова в селе его Шелковом, Земной рай тож, на берегу Терека».

Это сообщение играет решающую роль в расшифровке надписи и выяснении судьбы последних рукописей «Демона», особенно если сопоставить его с некоторыми другими документами.

Сразу устанавливается, что «оригинальная» и «собственноручная» рукопись — одно и то же; издание осуществлено по одному, и весьма авторитетному, источнику. Из этого следует, что текст последней редакции «Демона» дошел до нас не в искаженном, а довольно точном виде.

В 1970 году удалось обнаружить полный текст этого письма в фонде А. Ф. Бычкова в архиве Академии наук СССР. Автограф подтвердил точность отрывка, опубликованного Д. И. Абрамовичем, и дал новые сведения:

В последнее мое пребывание в Карлсруэ оставил я Рейфу рукопись «Демона» Лермонтова, списанную в 1841 году с оригинальной собственноручной рукописи со всеми перемарками и изменениями, которые даровитый мой двоюродной племянник делал по мере того, как эта повесть выливалась из-под пера. Этих поправок и перемарок было удивительно мало. Чтобы сохранить потомству любопытный довод легкости, с которою Лермонтов писал свои сочинения, я просил Рейфа напечатать оный в 25-ти экземплярах, из коих три представляю вам, один собственно для вас, а два для Публичной библиотеки, где эта библиографическая редкость, возможно, найдет себе приличное место.

Сожалею, что Рейф не догадался составить несколько экземпляров с необрезанными полями — и напечатал только 28 экземпляров, так что едва достанется на раздачу членам семейства Лермонтова, т. е. Столыпиным.

Может быть, впоследствии духовная цензура смягчится и позволит напечатать и у нас это произведение в том виде, в котором вы имеете его в руках, т. е. не выпуская разговора Демона с Тамарой. Кто-то в Берлине имеет ту же мысль, что и я, и также напечатал «Демона», может быть, с копии моей рукописи. Я этого экземпляра не видал — не знаю, есть ли разница, полнее ли он или такой же — одно могу вам засвидетельствовать, что моя рукопись списана с оригинальной — тщательно мною сверена с нею, даже правописание автора, не всегда правильное, соблюдалось с точностию. — Я знаю также, что эта оригинальная рукопись впоследствии исчезла и едва ли не сгорела вместе с домом и всеми пожитками Якима Якимовича Хастатова в селе его Шелковом, Земной рай тож, на берегу Терека.

Много еще неизданных и вполне обработанных сочинений Лермонтова хранится у г-на Шан-Гирея в Пензенской губернии — ему они переданы были бабкою автора, вскоре после него умершею, которой он сам отдавал их на сохранение.

В Карлсруэ плохая зима без снега — но холодно, как везде на юге зимою. Я топлю напропалую, чтобы не замерзнуть.

Прощайте, любезный и почтенный Модест Андреевич, простите каракули и маранье.

Невеста выросла, но только все понимает по-русски, но говорит еще робко, зная славянский язык».

Помимо подробных сведений о первом издании поэмы, характеристики автографа «Демона», до конца раскрывающей смысл надписи на титульном листе карлсруйского издания и отметающей версию о механическом соединении разных списков, письмо это рисует нам А. И. Философова не только как ценителя поэзии Лермонтова, но и как человека безусловно компетентного, хорошо осведомленного о судьбе рукописей поэта. Он знает, что они находятся у А. П. Шан-Гирея в Пензенской губернии, что они были переданы ему Е. А. Арсеньевой, а попали к Арсеньевой от того же Шан-Гирея, которой он ранее отдал их на сохранение. Все эти сведения подтверждаются документально — письма А. И. Философова к Шан-Гирею хранятся в Публичной библиотеке.

Рассмотрим новые факты, касающиеся карлсруйского издания «Демона» 1856 года. Во-первых, выясняется тираж издания. Считалось, что оно редкое. Теперь мы знаем, что его тираж всего лишь 25, а точнее — 28 экземпляров. Становится понятным, почему его нет даже в Институте русской литературы (Пушкинском доме) АН СССР, где хранится ценнейшая лермонтовиана, в основу которой положено собрание лермонтовского кавалерийского училища. В Публичной библиотеке сохранились оба экземпляра, присланных Философовым.

Во-вторых, уточняется имя издателя. Печаталась поэма в типографии Гаспера. В «Литературном наследстве» (№ 45, 46) приведено письмо из архива Философова, сопроводительное при пересылке рукописи 27 декабря 1856 года от издателя Кейфа. Готическое R было принято за К. Настоящее имя издателя, как теперь выяснилось, Рейф.

И, наконец, для выяснения подлинного текста «Демона» очень важно заявление Философова, что он не видел берлинского издания 1856 года, не знает, есть ли разница между этим изданием и его публикацией в Карлсруэ. Это важно, поскольку второе карлсруйское издание 1857 года было подготовлено к печати священником Базаровым с использованием первого берлинского издания.

Чтобы не возвращаться далее к письму А. И. Философова, заметим, что невеста, которая подросла и изучает русский язык, это будущая жена великого князя Михаила Николаевича — Ольга Федоровна, дочь великого герцога Баденского Леопольда. Брак состоялся в 1857 году.

Но самое главное, что теперь появилась возможность определить, насколько авторитетны списки последней редакции «Демона», и подтвердить документами точность копии Философова. При этом раскрывается еще одно противоречие загадочной надписи: как увязать заявление Философова о многочисленных исправлениях и одновременно о чистоте оригинальной рукописи.

За исключением надписи Философова, наиболее раннее свидетельство о рукописях «Демона» — строки из воспоминаний Акима Павловича Шан-Гирея. Написаны они в мае 1860 года.

Шан-Гирей жил в Петербурге с начала 1834 года на одной квартире с Лермонтовым, был в курсе творческих замыслов поэта, писал под его диктовку и обсуждал написанное. После смерти Лермонтова именно он разбирал рукописи поэта.

«Один из членов царской фамилии, — пишет А. П. Шан-Гирей, — пожелал прочесть «Демона», ходившего в то время по рукам в списках, более или менее искаженных. Лермонтов принялся за эту поэму в четвертый раз, обделал ее окончательно, отдал переписать каллиграфически и, по одобрении к печати цензурой, препроводил по назначению. Через несколько дней он получил ее обратно, и это единственный экземпляр полный и после которого «Демон» не переделывался. Экземпляр этот должен находиться у г. Алопеуса, к которому перешел от меня через Обухова, товарища моего по артиллерийскому училищу. Есть еще один экземпляр «Демона», писанный весь рукой Лермонтова и переданный мною Дмитрию Аркадьевичу Столыпину».

Кто же из членов царской фамилии и когда пожелал прочесть «Демона»?

Правильный ответ на этот вопрос мы узнали из книги Э. Г. Герштейн «Судьба Лермонтова» (1964). Здесь приведены отрывки из дневника и письмо императрицы Александры Федоровны, из которых становится ясным, что 8 и 9 февраля 1839 года она познакомилась с лермонтовской поэмой. Это был не первый случай, когда Александра Федоровна проявляла интерес к лермонтовской поэзии. Однажды она попросила графа В. А. Соллогуба достать ей тексты нескольких стихотворений Лермонтова.

Поэма приобрела известность в Петербурге после 29 октября 1838 года, когда Лермонтов с большим успехом прочел ее в салоне Карамзиных...

Предстояло заново пересмотреть текст поэмы и позаботиться о подготовке списка. Лермонтов чрезвычайно не любил переписывать свои рукописи. Но тут пришлось это сделать, и сделать особенно аккуратно, чтобы потом не ошибся писец-каллиграф.

Итак, появилось две рукописи последней редакции «Демона» — автограф, предназначенный для переписчика, и каллиграфическая копия, представленная императрице и вскоре возвращенная обратно.

Именно с этого автографа вскоре после смерти Лермонтова снял копию Философов.

Здесь нам приходят на помощь жаркие схватки вокруг «Демона», развернувшиеся в конце 80—90-х годов прошлого столетия, когда первый биограф Лермонтова П. А. Висковатов опубликовал фальсифицированный список «Демона», считая его последней, окончательной редакцией. Спор длился долго, но, несмотря на поддержку Академии наук, Висковатов оказался чуть ли не единственным издателем этого списка.

В 1889 году Висковатов упрекнул историка литературы П. А. Ефремова за публикацию «Демона» по неавторитетному, с его точки зрения, списку Квиста, полученному последним «от какого-то Обухова», который, в свою очередь, получил его от своего брата. Стремясь дискредитировать издания Ефремова, Висковатов не подозревал, что на самом-то деле он укрепляет позицию своего противника. (Висковатов П. А. Поэма М. Ю. Лермонтова и ее окончательная вновь найденная обработка // Рус. вестник. 1889).

Оскар Ильич Квист, адвокат, племянник декабриста И. И. Горбачевского, был крупнейшим коллекционером. В его собрании хранились рукописи Пушкина, Лермонтова и многих других писателей: он собирал автографы и списки, восходящие к первоисточникам. Так было и в данном случае.

Список «Демона» он получил от Обухова: это был список авторитетный, но что в руках Обухова была «придворная» каллиграфическая копия «Демона», в 1889 году Висковатов не знал, так как воспоминания Шан-Гирея, где об этом сообщалось, увидели свет лишь в 1890 году.

Следовательно, П. А. Ефремов выбрал для своей публикации совсем неплохой источник. Другое дело, что из-за тогдашнего уровня текстологии он в нескольких случаях отступил от источника и принял карандашные пометки на копии Квиста за поправки самого Лермонтова.

Список Квиста хранится в Рукописном отделе Пушкинского дома, и мы имеем возможность сравнить его с философовской копией. Теперь нет никакого сомнения, что оба текста восходят к рукописям последней редакции «Демона», о которых рассказал Шан-Гирей.

Шан-Гирея правильно: до нас дошли достоверные копии названных им двух источников последней редакции «Демона». Одна из них пришла через Шан-Гирея, Алопеуса и Обухова, другая — через Д. А. Столыпина. Итак, круг замкнулся.

Откуда же взялись поправки в автографе, с которого снята копия Философова, и почему они так «чисты»?

Объясняется это просто: Лермонтов подготовлял поэму для каллиграфической переписки. Очевидно, он принялся за эту работу 4 декабря 1838 года. Это число обозначено на наборной рукописи, обнаруженной в Ленинграде в ЦГИАЛ.

«Демон. Восточная повесть, сочиненная Михайлом Юрьевичем Лермонтовым 4 декабря 1838 г.» Дата эта относится к первому слою рукописи — до правки, поэтому А. Н. Михайлова справедливо отнесла ее к так называемой седьмой редакции «Демона». Но, прежде чем передать рукопись переписчику, Лермонтов, по-видимому, посоветовался с друзьями и решил внести новые изменения (о них речь пойдет дальше). Эти изменения были написаны им главным образом на полях. Чтобы огромный текст поэмы не пришлось переписывать дважды, он писал с особенной тщательностью.

Философов же, по вполне понятной причине, исключил из справки, воспроизведенной на титульном листе, дату 4 декабря 1838 года — ведь он напечатал уже новую, «восьмую» редакцию.

были «кощунственные» слова: «Он занят небом — не землей» (поэтому отсутствуют они и в списке Квиста). Откуда мы это знаем?

Здесь в перекрестный допрос вступает еще один свидетель — П. К. Мартьянов. Последний сообщил, что по настоянию одного из знакомых Лермонтова, близких ко двору, это место было отмечено чертою, с тем чтобы при переписке оно не попало в текст придворной копии.

Нечто подобное Лермонтов сделал в автографе «Боярина Орши». Строки:

Пусть монастырский ваш закон
Рукою бога утвержден,
в этом сердце есть другой,
не менее святой... — отчеркнуты, а на полях рукою поэта сделана надпись: «вымарать». Лермонтов оставил эти строки для устного чтения и исключил для печати, поскольку они не отвечали требованиям цензуры.

Что произошло с автографом «Демона» дальше? 13 сентября 1841 года с него была снята копия Философовым, сам же автограф попал к Д. А. Столыпину, а затем — в фамильное кавказское имение Хастатовых, находившееся вблизи имения Столыпиных — Столыпиновки. В 1856 году, когда Философов попытался его разыскать, автограф был уже утрачен.

Когда же написана последняя редакция «Демона»? В советских изданиях поэма датировалась 1841 годом. В воспоминаниях А. П. Шан-Гирея последние рукописи поэмы отнесены ко второй половине 1838 — первой 1839 года. На это в свое время обратил внимание Д. Гиреев. И авторитетные списки «Демона», включающие стихи последней редакции, относятся тоже к более раннему времени. Так, например, на списке Краевского (ИРЛИ) имеется дата: 1839. Этот же год обозначен на недавно выявленном списке писателя Н. Кроля (Музей «Домик Лермонтова» в Пятигорске).

Теперь можно решительно утверждать: последняя редакция создана не позднее февраля 1839 года. Вот почему вскоре Лермонтов в поэме «Сказка для детей» мог с основанием сказать:

прежде пел про демона иного:
То был безумный, страстный, детский бред.

Окончательное подтверждение такая датировка получила после публикации В. Э. Вацуро записи о цензорском разрешении от 10 марта 1839 года (Лермонтов. Материалы и исследования. Л., 1979). Рукопись была представлена в цензуру Андреем Николаевичем Карамзиным, но по каким-то причинам не была в это время напечатана.

Откуда же произошла такая невероятная путаница в объяснении обстоятельств, связанных с последней редакцией «Демона»?

В конце прошлого века со статьями о «Демоне» выступил литератор Петр Кузьмич Мартьянов. В частности, он сообщил данные, которые ему рассказал Д. А. Столыпин незадолго до своей смерти, в 1892 году. В неопубликованном письме к редактору «Исторического вестника» С. Н. Шубинскому Мартьянов сетовал, что «Д. А. Столыпин старик и ревматик, но человек труда» и что «жаль, что он вдался в свои сельскохозяйственные заботы и поглощен ими». И действительно, Д. А. Столыпин на протяжении многих лет ни словом не обмолвился о Лермонтове. И лишь после появления в

П. Шан-Гирея, который упомянул его имя, он дал свои разъяснения.

Прошло более полувека после гибели Лермонтова, и Столыпин многие детали передал не совсем точно. Кроме того, и Мартьянов не отличался точностью в передаче фактов.

Вместе с тем работы Мартьянова целиком зачеркнуть нельзя. Еще в 1870 году, связанный с прогрессивным библиографическим кружком П. А. Ефремова, Мартьянов выступил против тенденциозных воспоминаний секунданта поэта А. И. Васильчикова и собрал в Пятигорске важнейшие данные о последней дуэли поэта; благодаря Мартьянову до нас дошли тексты последних эпиграмм Лермонтова. Он имел полное право сказать по поводу своей статьи «Последние дни жизни поэта М. Ю. Лермонтова»:

«Я долгом считаю окончить эту статью... из убеждения в необходимости осветить события смерти Лермонтова, представленные ныне в полумраке, и снять с его памяти некоторые несправедливые нарекания на него досужих биографов. Материал для того, кажется, только у меня и есть... если я не напишу, то факел, могущий осветить события, погибнет и ложь восторжествует» (письмо Шубинскому от 15 нояб. 1891 г. Публичная библиотека. Отдел рукописей).

В статьях о «Демоне», неточных во многих деталях, Мартьянов отстаивает правильные общие позиции: он защищает авторитетность первого карлсруйского издания и резко выступает против фальсифицированного списка П. А. Висковатова.

«При дворе «Демон» не стяжал особой благосклонности. По словам А. И. Философова, высокие особы, которые удостоили поэму прочтения, отозвались так: «Поэма — слов нет, хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лермонтов не пишет в стиле „Бородино“ или „Песни про царя Ивана Васильевича“?»

Эти слова, взятые в кавычки, предшествуют отзыву о «Демоне» великого князя Михаила Павловича и могут принадлежать только Николаю I, так как мнение императрицы было иным. Любопытно, что этот отзыв перекликается с мнением царя о «Герое нашего времени», где он назвал гениальный роман «жалкой книгой» и считал, что автор «из-за своей испорченности» не сделал главным героем благородного и простого Максима Максимовича.

Последняя редакция «Демона», напечатанная в 1856 году в Карлсруэ, относится к концу 1838 — началу 1839 года и является до последней строки лермонтовской; именно ее, а не лопухинскую следует считать основным источником текста «Демона». Вместе с тем для изучения творческой истории «Демона» лопухинская копия очень важна, так же как и предшествующий ей ереванский список. Что касается диалога о боге, то Лермонтов намеренно исключил его из придворного списка по цензурным соображениям. Стало быть, диалог надо печатать в основном тексте поэмы. Это единственно правильное решение, и удивительно, что Б. М. Эйхенбаум, не располагая данными, обнаруженными только теперь, правильно решил по косвенным признакам этот трудный вопрос.

Все эти герои олицетворяют «дух отрицанья», «дух сомненья». Как у байроновских персонажей, в глубине их пафоса отрицания таится «инстинкт идеалов».

1) Этот демон буквально раздираем внутренними противоречиями, он тяготится своим изначальным, «сеющим зло» предназначением, хочет освободиться от него.

2) Ни один из названных героев не стремился с такою силой к нравственному возрождению, к истине, познанию, добру и красоте, ни один из них не строил таких утопических картин гармонии и счастья.

человека с его мятущейся душой, пороками и лучшими устремлениями.

Лермонтов вступает на путь философско-символического повествования, дает новый подзаголовок поэме: «Восточная повесть». Такое жанровое обозначение впервые появилось у Лермонтова в последних (VII—VIII) редакциях поэмы и было его художественной находкой.

На смену ранним редакциям, где поэт сравнивал себя с Демоном («...как Демон мой, я зла избранник...»), теперь ведется объективное повествование, где нет прямого звучания авторского голоса. К такому повороту Лермонтов был подготовлен пушкинскими «Подражаниями Корану», своим опытом в «Герое нашего времени», где часть повествования идет от имени рассказчика. Схожие подзаголовки появляются в «Трех пальмах» («Восточное сказание»), в поэме «Беглец» («Горская легенда»).

Жанр восточной повести позволяет Лермонтову вести более свободно рассказ о Демоне, не увязывать каждый шаг героя со здравым смыслом, не давать однозначные мотивировки его поступкам. Важнее становится эмоциональный заряд, впечатление, которое передают стихи. Лермонтов предвосхищает более поздние направления в искусстве. Не случайно почти адекватное выражение и развитие настроений, заключенных в поэме, — в полотнах Врубеля и стихотворениях Блока о демоне.

Лермонтов не стремится к определенности и вместе с тем достигает наибольшего художественного результата: он затрагивает множество проблем, волнующих современников и последующие поколения.

«дух изгнанья», жертва внешних сил, навязавших чуждые его натуре зло и стремление к разрушению. Он готов преодолеть эти свойства, встать на путь любви, красоты, добра, истины. Эти же свойства придают ему огромную мощь, фантастические возможности. Поэтому его порыв к гармонии, попытка возрождения через любовь к земной женщине художественно убедительны.

Восстание Демона против установленного богом миропорядка, горькие слова о земле, «где преступленья лишь да казни», соединяются в страстных речах Демона с утопической картиной.

Осуществление всех возможностей, которые заключены в его натуре, стремление свести вместе «все, все земное» с красотою, многоцветностью и полнотою природы, всего сущего (закаты, облака, звезды, морское дно — все стихии вселенной).

Демон говорит о самой страшной тайне человека — мгновенности его бытия. Бессмертие, которым Демон томится как «дух зла», обреченный на одиночество, впервые перестает быть для него ужасом, а обещание дать Тамаре «вечность за миг» отвечает сокровенной мечте человека — избавлению от смерти.

Демон приходит к Тамаре с «умыслом жестоким», его поцелуй приносит ей гибель — но даже это не снимает убежденности и искренности клятвы Демона. В самой этой ситуации, возможно, проявляется до конца не осознанный автором, но вполне ощутимый символ трагического характера самой любви.

«отрава поцелуя» (стихотворение «Благодарность», 1840; смерть «Морской царевны» в одноименной балладе). Поэт, так много сказавший о воздействии общества и света на искажение и угасание любви, отважно продолжает высказанную Гейне в «Книге песен» мысль о любви-сфинксе, ее загадочности, трагедийности, гибельности. Вместе с тем жанр восточной повести освобождает Лермонтова от глубокомысленных выводов, а лишь наводит на размышления. По меньшей мере плоской представляется вошедшая в школьные учебники мысль, что тема «Демона» — бесплодность индивидуального, одинокого протеста, что само поражение Демона — возмездие за этот протест. Такому толкованию противоречит заявление Лермонтова в «Сказке для детей» — и нет оснований ему не доверять:

Но я не так всегда воображал
Врага святых и чистых побуждений.
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ. Меж иных видений.
царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно сладкой красотою,
Что было страшно.

как будто развенчал его, подтвердил силу и справедливость божественного промысла. Поэма, представленная в феврале 1839 года ко двору, а в марте — в комитет по печати, по мнению многих исследователей, говорит или об эволюции Лермонтова, изменении творческой концепции («И проклял Демон побежденный мечты безумные свои»), или о приспособлении Лермонтова к условиям цензуры.

Но ведь таким поэтам, как Лермонтов, препятствия не страшны, они даже в условиях жесткого ограничения не отказываются от своего замысла, а делают его более убедительным. Крушение «безумной мечты» Демона не ослабляет впечатления от его порыва; поверженный Демон становится еще трагичней. Строфа о торжестве Ангела написана тем же звучным и точным лермонтовским стихом, но она выражает идеи, чуждые пафосу его поэзии. Про такие души, как у Тамары, сказано:

из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!
Ценой жестокой искупила
сомнения свои...
Она страдала и любила —
И рай открылся для любви!

Дни испытания прошли;
С одеждой бренною земли
зла с нее ниспали.
Узнай! Давно ее мы ждали!

Как подлинный художник, мастерски строя драматическое действие, Лермонтов передал слова Ангела; они в резком диссонансе с позицией автора, выше всего ставящего земную человеческую жизнь.

Широко распространено мнение, что в основе поэмы — диалектика добра и зла. При этом обычно опираются на авторитет Белинского. Действительно, Лермонтов в начале 30-х годов испытал воздействие философии Шеллинга и его русских последователей. Отразилось это на ранних редакциях «Демона». Но уже в 1835—1836 годах, как вы уже знаете, Лермонтов в поэме «Сашка» (первой ее части) писал: «...к тому же я совсем не моралист, ни блага в зле, ни зла в добре не вижу...» Эти «самокритические» строки следуют после описания в «Сашке» событий французской революции, кровавого якобинского террора, но они имеют и более общее значение — прощание с отвлеченным, оторванным от реальности мышлением.

В зрелые годы представления меняются: «Зло порождает зло», — заявляет Печорин. Конечно, Лермонтов не отказывается от идеи отрицания. Но абстрактные формы диалектики ему теперь чужды. Возрождение Демона возможно только через любовь, через приятие красоты природы и земных ценностей. Поэма задела за живое русское общество, получила колоссальный успех уже в списках. «„Демон“ сделался фактом моей жизни, — писал Белинский, — я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня — миры истин, чувств, красоты.

содержанию шагнул бы дальше Пушкина» (письмо Белинского переводчику и литературному критику В. П. Боткину от 17 марта 1842 года).

Обычно приводятся ответные слова Боткина, с которыми Белинский якобы был согласен. Но Боткин значительно сузил художественное значение поэмы, дал лишь одно из ее измерений. Он видел в «Демоне» «отрицание духа и миросозерцания, выработанного средними веками, или еще другими словами — пребывающего общественного устройства». Такое определение правильно, но недостаточно, оно не отражает всей глубины и многоплановости «Демона».

Несмотря на коренную переделку поэмы ее начальная строка осталась неизменной:

«Демон... от зависти и ненависти решается погубить ее». От редакции к редакции расширяются тирады влюбленного Демона, обозначается противоречие между «умыслом жестоким» и стремлением возрождения через любовь.

Во всех редакциях, вплоть до пятой и шестой (где затем следует финал), поэма заканчивалась встречей Демона с Ангелом и двустишием:

Посла потерянного рая
Улыбкой горькой упрекнул.

Не изменяя сюжетной основы, Лермонтов сумел вместо отвлеченного, отчасти схематического построения поэмы создать полнокровное художественное произведение со зримыми, вещественными кавказскими реалиями, с психологически разработанными характерами действующих лиц, с поистине животрепещущими современными проблемами.

«Демона» выясняется, что Лермонтов изменил характер Тамары и внес коррективы в образ Демона. Проследить отличия этих двух редакций необходимо, потому что даже беглый обзор раскрывает направление художественных поисков Лермонтова, а само их воспроизведение знакомит читателя с драгоценными лермонтовскими строками, которые прекрасны в обеих редакциях.

Начнем с описания пляски Тамары — с мгновения, когда Демон ее впервые увидел.

Устраняется страстный характер пляски в шестой редакции: «Уста бледнеют и дрожат». В последней редакции: «И улыбается она, веселья детского полна».

Лермонтову хотелось показать становление характера Тамары от детской непосредственности, веселья, природной полноты жизни и гармоничности к сомнениям и размышлениям, к печали, пробуждению страсти. Если бы в самом начале поэмы героиня представала страстной, то менее ясной была бы роль Демона как пробудителя таящихся в ней внутренних сил.

Во второй части поэмы эпизод, который мы условно назовем «Тамара в монастыре ждет Демона», представляет апофеоз страстности Тамары:

грудь ее и плечи,
Нет сил дышать, туман в очах,
Объятья жадно ищут встречи,
Лобзанья тают на устах...

и трепетом полна,
Тамара часто у окна
Сидит в раздумье одиноком...

Лермонтов устраняет в последней редакции строки, противоречащие отношению к Тамаре как воплощению природной земной красоты и гармонии.

...........
На ней был светлый отпечаток
Небесной родины людей,
прежнего остаток,
Отлив померкнувших лучей,
В ней было то полуземное,
Что ищет сердце молодое
В пылу затейливой мечты...

То вдруг помчится легче птицы,
То остановится — глядит —
............
И по ковру скользит, плывет
божественная ножка...

Примечательны и новые черты в облике Демона:

Сиял он тихо, как звезда;
Манил и звал он... но куда?..

Привлекательность, загадочность, некая неопределенность наметились уже в лопухинской редакции, но здесь они получили развитие.

«Ничто пространство мне и годы» заменен новым, ставшим знаменательной поэтической формулой: «Я царь познанья и свободы». Встреча Тамары с Демоном позволила ей избежать «судьбу печальную рабыни», освободиться от внутреннего рабства: «душа рвала свои оковы». Эти строки, возникшие в последней редакции, еще раз демонстрируют искусство Лермонтова в трех-четырех словах концентрировать содержание. Не случайно в 1838—1839 годах Лермонтов создает небольшие стихотворения, заключающие значительную идейную емкость. Поэт вносит еще одну существенную поправку в облик Демона: оказывается, злодейские деяния занимали короткий отрезок времени после его изгнания из рая.

я людьми недолго правил,
Греху недолго их учил.
...........
Недолго... пламень чистой веры
навек я залил в них...
...........
Но злобы мрачные забавы
Недолго нравилися мне!

Слово «недолго», трижды в одном монологе повторенное, как бы развивает и уточняет смысл строки ранних редакций «И зло наскучило ему». Но в этом же монологе говорится о бесполезности злонамеренной деятельности Демона — оно бесплодно, потому что зло и безверие разлиты в мире и без участия Демона:

стоили ль трудов моих
Одни глупцы да лицемеры?

Зло, которое творил Демон, лишь усугубляло зло, господствующее в человеческих отношениях. Убийство жениха Тамары совершено в том месте, где проходили непрерывные междоусобицы и стычки возле часовни, поставленной там, где был убит другой человек.

Из поэмы изымается строка о ненависти Демона ко всему живому: «И все живущее клянет».

Появляются строки о желании «духа изгнанья» уподобиться человеку:

жить, как ты, мне было больно,
И страшно — розно жить с тобой.

В последней редакции «Демона» Лермонтов дополняет свою клятву стихами о печальной судьбе Тамары. Эти строки, которые по поэтической силе и гуманности можно сравнить со стихотворением Тютчева 1840-х годов «Русской женщине», исполнены огромного лирического и интимного смысла.

Нет! Не тебе, моей подруге,
Узнай, назначено судьбой
молча в тесном круге
Ревнивой грубости рабой
малодушных и холодных,
Друзей притворных и врагов,
Боязней и надежд бесплодных,
и тягостных трудов!
Печально за стеной высокой
Ты не угаснешь без страстей,
Среди молитв, равно далёко
От божества и от людей.

В лопухинской редакции это как бы отражение ее жизненного пути:

Что в ней? Насмешка ль над судьбой,
Непобедимое ль сомненье?

Иль к жизни хладное презренье?
с небом гордая вражда?
Как знать? Для света навсегда
Утрачено ее значенье!
Она невольно манит взор,
Как древний надписи узор,
может быть, под буквой странной
Таится повесть прежних лет...

Последняя редакция сознательно противопоставлена этой картине:

ничего в ее лице
Не намекало о конце
пылу страстей и упоенья...

Об улыбке мертвой Тамары сказано совершенно по-иному:

В ней было хладное презренье
Души, готовой отцвести,
Последней мысли выраженье,
беззвучное прости.
Напрасный отзвук жизни прежней,
Она была еще мертвей,
Еще для сердца безнадежней
Навек угаснувших очей.
в час торжественный заката,
Когда, растаяв в море злата,
Уж скрылась колесница дня,
Снега Кавказа, на мгновенье
Отлив румяный сохраня,
в темном отдаленье.

Стихи о мертвой Тамаре превращаются в поэтический реквием. Их можно сопоставить с другим стихотворным реквиемом — описанием смерти Ленского. Возможность этого заключалась в лопухинской редакции, где содержатся стихи, заимствованные у Пушкина:

Белей и чище покрывала
Был томный цвет ее чела.

«Евгении Онегине»: «Был томный мир его чела»). В основе пушкинских стихов — противопоставление жизни и смерти, сравнение уходящей жизни с гаснущим огнем («Так, на солнце искрами блистая, спадает глыба снеговая», «Увял на утренней заре», «Потух огонь на алтаре»).

И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.

Финал «Демона» открывал путь к «Мцыри» — страстному гимну жизни, утверждению абсолютной ценности бытия.