Найдич Э. "Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме..." // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худож. лит., 1994. — С. 10—34.
«Всегда кипит и зреет что-нибудь
в моем уме...»
Вокруг ранних произведений Лермонтова вскоре после его смерти развернулись споры. Некоторые из литераторов считали, что юношеская лирика, поэмы, драмы художественно незрелы. Высказывались мнения, что не надо предлагать читателям творения, не достойные славы поэта, которые он сам никогда не думал выпускать в свет.
Иную позицию занимали истинные ценители поэзии Лермонтова, прежде всего Белинский: он считал, что юношеские произведения не менее драгоценны, ибо «везде видны следы льва, где бы ни прошел он...».
Подобные споры разгорелись и в 50-е годы нашего века, когда шла речь об издании произведений Лермонтова в «Библиотеке поэта» — одной из замечательных издательских серий, ориентированных на публикацию лучших произведений поэзии прошлого.
Неужели нужно печатать 310 юношеских стихотворений и 14 поэм, возражали составителю в главной редакции, ведь автор, столь взыскательный к своему творчеству, отказался от их печатания, кроме баллады «Русалка» и стихотворения «Ангел»? В конце концов, можно выпустить небольшим тиражом научное издание для узкого круга специалистов.
Но возобладало другое мнение: разве не интересно увидеть каждому, как формировался великий писатель? Лермонтов сразу заявил об исключительности своего призвания, обратился к кардинальным вопросам жизни, стремился освоить художественный опыт русской и мировой литературы, выработать свои собственные поэтические представления.
Лермонтов начинал как последователь Пушкина и поэтов-декабристов. В поэме «Кавказский пленник» (1828) он откровенно подражает одноименной поэме Пушкина. Поэт овладевает техникой стиха, умением строить сюжет произведения, рисовать характеры героев. Ему были близки романтическая устремленность, байронизм поэмы Пушкина и самый материал — изображение природы Кавказа, быта и нравов горцев.
Образ Пленника у Лермонтова приобретает черты вольнолюбивого молодого человека, тоскующего о родине и свободе, о своих друзьях. Поэт стремится усилить этнографические мотивы (ведь он уже мальчиком побывал на Кавказе), сильнее драматизировать повествование. Лермонтов заимствует отдельные описания и у других поэтов: А. А. Бестужева-Марлинского, В. В. Капниста, И. И. Козлова. Эпиграф к поэме он взял из стихотворения немецкого поэта К. Ф. Конца.
В 1829—1830 годах Лермонтов пробовал свои силы в литературном кружке С. Е. Раича, поэта и переводчика, преподавателя Благородного пансиона при Московском университете, где учился юный поэт. Раич — знаток античной и итальянской поэзии — руководил практическими занятиями по русской словесности. Следы итальянского благозвучия, увлечения латинскими грамматическими формами остались в ранних стихотворениях Лермонтова.
Воздействие поэзии Пушкина было в эти годы ощутимо. Так, дружеские послания находятся в прямой зависимости от пушкинской лирики. «Посвящение N. N.» (1829) восходит к стихотворению Пушкина «Коварность»:
Вот, друг, плоды моей небрежной музы!
Оттенок чувств тебе несу я в дар.
Хоть ты презрел священной дружбы узы,
Хоть ты души моей отринул жар...
Но час придет, своим печальным взором
Ты все прочтешь в немой душе моей;
Тогда — беги, не трать пустых речей, —
Ты осужден последним приговором!..
Близость к Пушкину просматривается и в стихотворениях «Совет», «Пир», «Элегия».
В любовном стихотворении «Я видел раз ее в веселом вихре бала...» (1830—1831) совпадает не только основная поэтическая мысль («другие милые мне виделись черты»), но и отдельные словесные обороты, рифмы, ритм и даже число строк.
Уступая Пушкину в художественном совершенстве, Лермонтов все же делает заметные успехи в этих ранних произведениях, стремится к обострению ситуаций, большей экспрессии, сознательно избегает пушкинской гармоничности.
Особое значение для Лермонтова имели пушкинские стихотворения «Демон» и «Ангел». То, что было для Пушкина одной из художественных и жизненных проблем, стало определяющим для творчества Лермонтова на многие годы. Но об этом далее.
К 1829 году относятся «Жалобы турка» — стихотворение, продолжающее декабристские традиции: с обычными для поэтов-декабристов иносказаниями (заменой России другой страной) и лексикой (слова-сигналы «рабство», «цепи», «отчизна»).
После поражения восстания 1825 года произведения декабристов часто отличались мрачностью и безысходностью. Этими мотивами проникнута поэма Лермонтова «Последний сын вольности» (вторая половина 1830 — первая половина 1831). Поэма построена на исторической новгородской тематике, за которой, как это было обычно у писателей-декабристов, легко угадывается современность.
Полулегендарный юноша Вадим, к образу которого обращались многие писатели, в том числе и Пушкин и Рылеев, пытается со своими друзьями восстановить новгородскую вольность.
«Ужель мы будем только петь
Иль с безнадежием немым
На стыд отечества глядеть,
Друзья мои? — спросил Вадим...
Поединок Вадима с тираном князем Руриком, поработившим Новгород, заканчивается поражением:
Он пал в крови, и пал один —
Последний вольный славянин.
Гибнет и соблазненная Руриком прекрасная Леда, девушка, в которую был безнадежно влюблен Вадим.
И. Одоевского еще до неудачи восстания). Посвящение поэмы другу и товарищу Н. С. Шеншину напоминает по тональности, лексике и основной мысли посвящение А. А. Бестужеву поэмы Рылеева «Войнаровский».
Не случайно у Вадима оказывается пять товарищей-единомышленников. Это совпадает с числом участников лермонтовского студенческого кружка, в который входили: молодой публицист А. Д. Закревский; Н. С. Шеншин, в дальнейшем соученик Лермонтова по школе гвардейских прапорщиков, офицер генерального штаба, ушедший из жизни на двадцать третьем году жизни; В. А. Шеншин, переводчик глав «Байрон в Греции» из книги Нерулоса (Женева, 1828); Н. И. Поливанов, учившийся затем с Лермонтовым в юнкерской школе, и А. А. Лопухин — близкий друг Лермонтова. Эту группу молодежи называли в Москве «la bande joyeuse»1. Заметим, что в драме «Странный человек» (1831) у главного (автобиографического) героя Владимира Арбенина также пять товарищей-студентов.
В «Последнем сыне вольности» в песне Ингелота (наставника Вадима) содержится весьма прозрачный рассказ о восстании декабристов:
Тридцать юношей сбираются,
Месть в душе, в глазах отчаянье...
Большинство из них гибнет, и остаются только шесть, продолжающих их дело:
Но есть поныне горсть людей
В дичи лесов, в дичи степей, —
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнанье, долгом и глухом,
Как вольность пробудить опять.
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны...
С декабристскою поэзией связано и стихотворение «Новгород» (1830). Гражданские традиции в лирике
Лермонтова продолжает в романтической форме цикл стихотворений о «гибели на плахе» — подвиге героя: «Кровавая меня могила ждет...» (из стихотворения «1831-го, июня 11 дня»), «Из Андрея Шенье» («За дело общее, быть может, я паду...»), «Стансы» («Не могу на родине томиться, прочь отсель, туда, в кровавый бой...»), «Настанет день — и, миром осужденный...». Этот цикл завершается в 1837 году стихотворением «Не смейся над моей пророческой тоскою...», очевидно, навеянным настроением во время ареста по делу о создании и распространении «Смерти поэта».
Что касается воздействия Пушкина, во многом определившего направление поэтической мысли Лермонтова, то следует вернуться к стихотворению «Мой демон» (1830—1831), завершенного пророческими словами:
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства —
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствие блаженства,
Не даст мне счастья никогда.
Этот образ стал символом душевного состояния Лермонтова. В юношеском творчестве поэта он был неотделим от романтической патетики и неопределенности. Демонизмом проникнуты и более поздние произведения: «Вадим», «Маскерад», «Герой нашего времени», «Песня про купца Калашникова» (образ Кирибеевича).
Конечно, в сознании Лермонтова возникали и образы демонических героев Байрона (Люцифер в «Каине»), Гете (Мефистофель в «Фаусте»), Альфреда де Виньи («Элоа»). И все же основой для Лермонтова осталось пушкинское понимание демонизма, раскрытое позднее в статьях Белинского о Пушкине: «...он отрицает для утверждения, разрушает для созидания... он тем и страшен, тем и могущ, что едва родит в вас сомнение... как уже кажет вам издалека идеал новой истины... В сущности, это преблагонамеренный демон. Это... демон движения, вечного обновления, вечного возрождения».
Зерно столь значительной для творчества Лермонтова темы было заключено в стихотворениях Пушкина «Демон» и «Ангел».
С присущим раннему творчеству Лермонтова максимализмом, он в развернутой редакции стихотворения «Мой демон» (1830—1831) сформулировал основные черты своего героя: причастность злу («Собранье зол его стихия...»), свойственная не только демону, но и натуре человека вообще; неприятие действительности («К ничтожным хладным толкам света привык прислушиваться он...»), безверие и сомнение («Ему смешны слова привета и всякий верящий смешон...») и одновременно уверенность в том, что отрицание и скептицизм — не только разрушительная, но и созидательная сила («И ум мой озарять он станет лучом чудесного огня...»).
Стремление к совершенству и блаженству неотъемлемы от образа демона, хотя они и не могут дать реального жизненного результата:
Покажет образ совершенства —
И вдруг отнимет навсегда!
И, дав предчувствие блаженства,
Не даст мне счастья никогда.
Восприятие этого стихотворения обогащается в контексте ранней лирики и созданного в 1831 году поэтического размышления:
Когда б в покорности незнанья
Нас жить создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать.
«Блаженство» стало одним из ключевых слов в юношеской лирике Лермонтова, который ввел, наподобие слов-сигналов поэзии декабристов, философские термины («самопознание», «совершенство», «блаженство» и др.). Это отвечало эстетике московских поэтов-любомудров, выступивших во второй половине 20-х годов XIX века с призывом создать «поэзию мысли». В. Ф. Одоевский (будущий друг Лермонтова), Д. В. Веневитинов, А. С. Хомяков, С. П. Шевырев печатались в журнале «Московский вестник», усердным читателем которого был Лермонтов.
Особенно близок ему был Д. В. Веневитинов. В своем программном выступлении «Несколько мыслей в план журнала» Веневитинов развил воззрения о поэзии мысли: «Надобно бы совершенно остановить нынешний ход словесности и заставить ее думать, нежели производить».
Поэзия мысли не предполагала сухой рациональности: «Чувство только порождает мысль, которая развивается в борьбе и тогда, уже снова обратившись в чувство, является в произведении. И поэтому истинные поэты всех народов, всех веков были глубокими мыслителями, были философами и, так сказать, венцом просвещения».
Эти воззрения Веневитинова содержали начала диалектического мышления (развитие через противоречие), которое разрабатывалось в русской науке московскими шеллингианцами профессорами М. А. Максимовичем, М. Г. Павловым и др.
После выхода в свет первой главы «Евгения Онегина», полемизируя с редактором журнала «Московский телеграф» Н. П. Полевым, Веневитинов заметил, что при сопоставлении Пушкина и Байрона необходимо помнить, что все произведения Байрона носят отпечаток одной глубокой мысли — мысли о человеке, причем человек дан и в отношениях с окружающей его природой, и «в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своим чувством». Он снова сформулировал свое кредо: «поэзия неразлучна с философией». Несмотря на то, что юный поэт и критик отважился на основе первой главы давать советы автору, Пушкин сказал: «Это единственная статья, которую я прочел с любовью и вниманием. Все остальные — или брань, или переслащенная дичь».
После выхода второй главы романа Веневитинов написал небольшую критическую статью, опубликованную в «Московском вестнике» (1828, № 4) уже после его ранней гибели. Она содержала глубокую оценку характера Онегина и прозорливые замечания о возможном развитии сюжета.
Наиболее ярко Веневитинов раскрыл свои философские и эстетические взгляды в диалоге «Анаксагор. Беседа с Платоном» (напечатано в альманахе «Денница» за 1830 г., издаваемом профессором Московского универститета М. Максимовичем). Здесь снова утверждается, что стремление к счастью и совершенствованию заключено в самой природе человека, говорится о важности самопознания для правильного понимания основных целей человека и общества, о достижении «утраченного блаженства», золотом веке («Верь мне, Анаксагор, верь: она снова будет, эта эпоха счастия, о которой мечтают смертные»).
В свете этих воззрений становится очевидной связь Лермонтова с программой «Московского вестника» и позицией Д. В. Веневитинова. В частности, о жадных поисках самопознанья он пишет в стихотворении «1831-го, июня 11 дня».
В 1947 году мне удалось доказать, что лермонтовское стихотворение «Эпитафия» (1830) посвящено Веневитинову.
Простосердечный сын свободы,
Для чувств он жизни не щадил,
И верные черты природы
Он часто списывать любил.
Он верил темным предсказаньям,
И талисманам, и любви,
неестественным желаньям
Он отдал в жертву дни свои.
И в нем душа запас хранила
Блаженства, муки и страстей.
Он умер. Здесь его могила.
Он не был создан для людей.
Это стихотворение свидетельствует о близости Лермонтова творческим принципам Веневитинова, о его любви к безвременно погибшему юноше, не достигшему двадцати двух лет (1805—1827). Смерть Веневитинова вызвала множество поэтических откликов. Друзья поэта — любомудры создали романтический культ вокруг его имени. В 1829—1831 годах они собрали все написанное Веневитиновым и выпустили его сочинения. Высоко оценили деятельность поэта Белинский, Герцен, Огарев, Станкевич, Кольцов, позднее Чернышевский, назвавший его «энергичным юношею, талант и ум которого опередил эпоху и самые лета его».
В «Эпитафии» передаются черты, которые в 1830 году были для Лермонтова наиболее существенными.
Первая строка: «Простосердечный сын свободы...» — совпадает с характеристикой героя драмы «Люди и страсти» Юрия Волина до произошедшей с ним перемены: «Я не тот Юрий, которого ты знал прежде, не тот, который с детским простосердечием и доверчивостью кидался в объятия всякого, не тот, которого занимала несбыточная, но прекрасная мечта земного, общего братства, у которого при одном названии свободы сердце вздрагивало и щека покрывалась румянцем».
«Для чувств он жизни не щадил» — это цитата из стихотворения Веневитинова «Поэт и друг»: «Кто жизни не щадил для чувства...».
Заключительные строки первого четверостишия:
И верные черты природы
Он часто списывать любил, — концентрируют внимание на постоянном мотиве поэзии Веневитинова:
«Открой глаза на всю природу, —
Мне тайный голос отвечал, —
Но дай мне выбор и свободу
Твой час еще не наставал:
Теперь гонись за жизнью дивной
И каждый миг в ней воскрешай,
На каждый звук ее призывный
песнью отвечай».
Последние четыре строки Белинский выбрал для эпиграфа к статье 1841 года о стихотворениях Лермонтова.
Во второй строфе «Эпитафии» говорится о романтических настроениях Веневитинова.
Речь идет об отношении Веневитинова к княгине З. А. Волконской, хозяйке литературного салона, поэтессе, автору музыкальных произведений. Она была замужней женщиной, старше Веневитинова на шестнадцать лет, что не мешало ей оказывать большое внимание поэту, который был в нее пылко и страстно влюблен. Она подарила ему перстень (по преданию, найденный при раскопках Геркуланума в Италии, города, погибшего при извержении Везувия).
Подражая Пушкину, Веневитинов писал:
О будь мой верный талисман,
Храни меня от тяжких ран.
В стихотворении Веневитинова «К моему перстню» имеются и «темные предсказанья»:
...Я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
Осуществилось и другое предсказание:
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нем тебя откроет вновь.
После эксгумации могилы Д. В. Веневитинова в 1940 году перстень был снят с его руки и передан в государственный литературный музей в Москве, где он хранится в экспозиции, посвященной поэту.
Под «неестественными желаньями» Лермонтов разумеет постоянные размышления о самоубийстве в последних стихотворениях Веневитинова.
Наконец обратимся к последнему четверостишию:
И в нем душа запас хранила
муки и страстей.
Он умер. Здесь его могила.
Он не был создан для людей.
Мечта о блаженстве, о золотом веке — излюбленная тема Веневитинова.
Строка третья фиксирует посещение Лермонтовым могилы поэта. На могилу Веневитинова в Симоновом монастыре постоянно приходили его друзья и почитатели. О нем вспоминал Герцен в «Былом и думах»: «Недалеко от могилы Вадима (Пассека) покоится другой прах, дорогой нам прах Веневитинова».
Отметим, что автограф «Эпитафии», хранящийся в лермонтовской тетради в Пушкинском доме, обозначен поэтом номером один. На той же странице под цифрой «2» следует автограф стихотворения «Sentenz».
Когда бы мог весь свет узнать,
Что жизнь с надеждами, мечтами
Не что иное, как тетрадь
С давно известными стихами.
Сентенция варьирует стихотворение Веневитинова «Жизнь», заканчивающееся словами:
Как пересказанная сказка
Усталому пред часом сна.
Очевидно, что оба стихотворения Лермонтова связаны с Веневитиновым.
На внутреннюю связь поэтов впервые обратил внимание Ю. Н. Тынянов в статье «Пушкин и Тютчев» (1926). Он написал о Веневитинове: «В таких его стихотворениях, как «Послание к Рожалину» или «К моей богине», культура стиха лермонтовская — до Лермонтова».
в зрелом творчестве Лермонтова и оказались перспективными для развития русской поэзии. С ними соотносится исполненная мысли и страсти поэзия Тютчева и более поздних поэтов.
Понятие «блаженство», встречающееся у Веневитинова дважды, встречается у Пушкина в «Андрее Шенье» (1825) как завоевание французской революции, попранное якобинцами, завоевание, которое необходимо восстановить:
...Оковы падали: Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: «блаженство!»
(Курсив Пушкина.)
И далее в скорбных словах Шенье:
я не у́зрю вас, дни славы и блаженства:
Я плахе обречен.
В юношеском творчестве Лермонтова это понятие стоит в одном ряду с самопознанием и совершенством. Оно отвечает определению, данному в толковом словаре В. И. Даля («счастье, благополучие, благоденствие, высшая степень духовного наслаждения»). В частотном словаре языка Лермонтова, то есть в словаре наиболее часто употребляемых слов (ЛЭ. С. 721, 764, 766), зарегистрировано 79 употреблений этого слова. Оно входит в тысячу наиболее часто встречающихся, особенно в период с 1828 по 1832 год.
В одном из центральных юношеских стихотворений «1831-го, июня 11 дня» Лермонтов пишет:
Нет звуков у людей
сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства.
В стихотворении блаженство связывается с размышлениями о любви и счастье:
Я видел тень блаженства, но вполне,
Свободно от людей и от земли,
суждено им насладиться мне.
Еще одна грань раскрывается в стихотворении «Ужасная судьба отца и сына»:
Ужель теперь совсем меня не любишь ты?
О, если так, то небо не сравняю
Я с этою землей, где жизнь влачу мою,
на ней блаженства я не знаю,
По крайней мере я люблю!
Это очень важное заявление: подлинное блаженство может быть только на земле.
Об ироническом отношении к блаженству за гробом свидетельствует стихотворение 1832 года «Что толку жить?! Без приключений...»
Но ни дыханием, ни взглядом
возмутится ваш покой —
Что за блаженство, боже мой!
Презрение к безмятежному счастью выражено в стихотворении «Поток» (1837):
Я праздный отдал бы покой
За несколько мгновений
иль мучений.
Своеобразным прощанием с идеей осуществления блаженства явилось стихотворение, относящееся, по-видимому, к переходному периоду в творчестве Лермонтова (1834?). В ответ на безрассудную молитву слышится «голос чудный»:
Твое блаженство было ложно
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
его, пускайся в даль...
Вернемся к раннему творчеству, где блаженство связано с утопическими представлениями о будущем:
Наш прах лишь землю умягчит
Другим, чистейшим существам.
................
них ни злата, ни честей
Не будет. Станут течь их дни,
Невинные, как дни детей.
Меж них ни дружбу, ни любовь
Приличья цепи не сожмут,
братьев праведную кровь
Они со смехом не прольют.
(«Отрывок», 1830)
Святослава Афанасьевича Раевского (1806—1876). После окончания в 1827 году нравственно-политического (юридического) факультета Московского университета он жил в Москве, где слушал лекции последователей Шеллинга — М. Г. Павлова и М. А. Максимовича.
Биограф поэта П. А. Висковатов писал, что он «еще в Москве сочувствовал его (Лермонтова) литературным интересам, принимал деятельное участие в разных планах поэтического творчества» (курсив мой. — Э. Н.). С. А. Раевский увлекался идеями утопического социализма, критически относился к действительности, был знатоком русского фольклора, его собирателем.
Заявление Висковатова о деятельном участии Раевского «в разных планах поэтического творчества» уже в московские годы, несомненно, следует учитывать.
Позднее Раевский помогал Лермонтову в проведении «Маскерада» через цензуру; он по указаниям поэта, находившегося в эти месяцы в Тарханах, осуществлял правку основной редакции драмы. С мая 1836 года до начала 1837-го под диктовку Лермонтова Раевский записал значительную часть романа «Княгиня Лиговская». Перешедший к этому времени на службу в Петербург в департамент государственных имуществ, он был главным организатором распространения списков стихотворения «Смерть поэта». Для копирования он привлекал служащих департамента. За это Раевский поплатился ссылкой в Олонецкую губернию. «По внушению Святослава Афанасьевича Раевского, втягивавшего Лермонтова в нашу народность, Лермонтов написал... „Песнь про купца Калашникова“» (свидетельство П. А. Висковатова).
А. Раевским имела для Лермонтова большое значение.
Очевидно, «Посвящение» (1830), первоначально предназначенное для драмы «Испанцы», было обращено к Раевскому. В нем с благодарностью и уважением говорилось о лице, которое сыграло значительную роль в становлении характера и творчества поэта:
Тебе я некогда вверял
Души взволнованной мечты;
Я беден был — ты это знал, —
бедняка не кинул ты.
Ты примирил меня с судьбой,
С мятежной волею страстей;
Тобой, единственно тобой,
Я стал, чем был с давнишних дней.
муза по моей мольбе
Сошла опять с святой горы.
Но верь, принадлежат тебе
Ее венок, ее дары!..
Получить такое признание от гордого, уверенного в себе юноши мог только очень авторитетный и близкий ему человек. Таким человеком для Лермонтова, говорящего в 1830 году «на равных» с Байроном и Пушкиным, Наполеоном и Карлом X и даже с самим господом богом, мог быть только С. А. Раевский. Очевидно, философия и политика, предназначение литературы были предметом собеседований Лермонтова и Раевского, который был на шесть лет старше поэта.
«Молитвы» 1829 года («Не обвиняй меня, всесильный...») заключался в противоречии между традиционной религиозностью и «страшной жаждой песнопенья». Грешные песни оказываются не совместимы со смиренной молитвой. В душе поэта возникают горькие сомнения: как сочетаются вера и творчество, божественная проповедь, призывающая к смирению, и любовь к земле с ее бурными страстями?
Постоянный мотив лермонтовских стихотворений — сомнение в бессмертии души. В стихотворении «Слава» он приходит к мысли, что бессмертие — в деяниях человека, в его вдохновенном труде, творчестве, поэтому смерть страшна не сама по себе, а забвением после смерти, «ничтожеством».
Зрелостью мысли удивляет и стихотворение «Монолог» (1829):
Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?
..............
Здесь сжато передано лермонтовское отношение к самому главному в жизни каждой личности — к самоосуществлению, реализации своих способностей. «Монолог» заключает зерно будущих произведений — прежде всего «Думы» и «Героя нашего времени».
Лермонтов был знаком с отдельными главами «Евгения Онегина», где эта центральная для жизни и литературы проблема была поставлена Пушкиным. Нужно было обладать незаурядным умом и талантом, чтобы до появления VIII главы «Онегина» в печати с такой ясностью и краткостью написать о главном предназначении человека, определяющем его судьбу.
«Монолога» (уступающем по художественной силе стихотворению в целом) он применил метафору «остывшей жизни чаша», восходящую к пушкинскому стихотворению «Кривцову» (1819).
Стихотворение «Он был рожден для счастья, для надежд!..», написанное уже после выхода в свет VIII главы «Онегина», содержит две строфы. Первая из них — о трагической судьбе личности, не осуществившей свое предназначение, — содержит чисто лермонтовские экспрессию и интонации. Эта строфа частично использована в «Думе» (1838) и «Памяти А. И. Одоевского» (1839). Продолжающая мысли и настроения Лермонтова вторая строфа совпадает с онегинской темой, дается даже реминисценция из «Онегина»: «Он равных не находит, за толпою идет, хоть с ней не делится душою».
Идея самоосуществления личности — подобно Пушкину, но в других формах и поворотах — связывается Лермонтовым с ролью любви в жизни человека. Связь эта оказывается противоречивой, порою трагичной. Если, минуя традиционно-романтический цикл стихотворений, посвященных Сушковой, обратиться к ранней любовной лирике Лермонтова, то сразу же обнаруживается стремление связать любовное чувство с важнейшими духовными интересами личности.
В центральном стихотворении юношеской лирики («1831-го, июня 11 дня»), заключающем в тридцати двух восьмистрочных строфах концентрацию всей ранней поэзии, встречаются столь характерные для Лермонтова строки о любви:
Я не могу любви определить,
это страсть сильнейшая! любить
Необходимо мне, и я любил
Всем напряжением духовных сил.
Юношеская лирика Лермонтова ставит любовь в центр жизни, без нее невозможна полноценная реализация личности, гармоническое сочетание различных сил, данных человеку природой.
Лермонтов в эпических произведениях стремится показать судьбу личности, которая не может реализоваться. В поэме «Сашка» (1835—1839) отсутствие полезной деятельности компенсируется свободным любовным союзом Сашки и Тирзы, но и это не в силах остановить ранней гибели героя.
«Сашке» («лишний человек»), приводят Печорина к «искажению страстей» (термин, выдвинутый Фурье), стремлению властвовать над женщиной. Это становится причиной гибели Бэлы, тяжелой душевной драмы Мери. Даже истинная любовь Печорина приносит несчастье Вере. Одна из причин привлекательности творчества Лермонтова — в прямой и бескомпромиссной постановке проблемы самоосуществления, затрагивающей каждого.
Лермонтов высоко ценил вольнолюбивую лирику Пушкина, но его произведения начиная со второй половины 1820-х годов («Стансы», «Друзья», «Молитва», «К вельможе») он, подобно многим современникам, воспринимал как отход от гражданских позиций, борьбы за свободу.
Очевидно, в середине 1830 года он написал не отосланное Пушкину стихотворение «К ***» («О, полно извинять разврат...»). По поводу этого послания велась долгая полемика. Предположение о том, что оно адресовано Пушкину, сделано М. Горьким в его лекциях по истории литературы на Капри (1909). В 1915 году на семинаре известного историка литературы С. А. Венгерова оно было аргументировано Г. Масловым (статья последнего напечатана посмертно в 1926 г.). В 1938 году известный пушкинист Б. В. Томашевский выступил с докладом, содержащим возражения по поводу аргументации Маслова и даже предложил (скорее это была дань полемике) считать адресатом послания поэта А. Мицкевича.
В том же году поклонник Лермонтова член-корреспондент АН СССР геолог С. В. Обручев предположил, что стихотворение обращено к ссыльному поэту А. И. Полежаеву. Позднее гипотеза Обручева вошла в его книгу «Над тетрадями Лермонтова» (М., 1945).
Крупнейшие историки литературы в 1940-х годах, авторы монографий и комментариев отказались от гипотезы Горького — Маслова. Большинство из них склонилось к имени Полежаева.
«Лермонтов и Пушкин».
Автор этой книги в 1952 году на страницах сборника «Литературное наследство» (Т. 58) дал более обоснованную и полную аргументацию, поддерживающую мнение Горького. С тех пор почти все издания сочинений Лермонтова связывают послание с именем Пушкина.
В 1834 или 1835 году Лермонтов сказал о Пушкине: «Поэт, восставший в блеске новом От продолжительного сна» (стихотворение «Опять, народные витии...»). Как раз в начале 1830-х годов после публикации в «Литературной газете» послания «К вельможе» начались нападки на Пушкина, обвинения в отходе от гражданских позиций и даже в пресмыкательстве.
В приложении к журналу «Московский телеграф» появилась злая пародия Н. Полевого «Утро в кабинете знатного барина». Со стороны Ф. В. Булгарина в «Северной пчеле» и А. Ф. Воейкова в журнале «Славянин» развернулась откровенная травля. По этому поводу Пушкин в черновых заметках писал: «Все журналы пришли в благородное бешенство... Сие несчастное послание «К вельможе» было всенародно предано проклятию, и с той поры слава Пушкина упала совершенно».
Выступление Лермонтова было существенно иным. Это было стихотворение последователя, возмущенного отходом учителя от прежних позиций. В своем послании Лермонтов призвал Пушкина быть верным самому себе, остаться поэтом-гражданином.
В первой строке: «О, полно извинять разврат» — последнему слову придается политическое значение (ср. у Тютчева: «Вас развратило самовластье).
После обращения к Пушкину:
Но ты остановись, певец,
Златой венец — не твой венец, — дается восторженный очерк вольнолюбивой поэзии Пушкина. Не поддающиеся ранее объяснению строки:
пел о вольности, когда
Тиран гремел, грозили казни, — получает серьезную мотивировку.
Действительно, Пушкин в период декабрьского восстания не выступал в печати. Однако Лермонтову был хорошо известен отрывок из элегии «Андрей Шенье» (1825), исключенный цензурой из издания «Стихотворения Пушкина» и получивший широкое распространение как отклик на восстание. Именно так он был воспринят современниками и ходил в списках с надписью: «На 14 декабря».
Этот список представлял песню о вольности и передавался из рук в руки воспитанниками Благородного пансиона вместе с другими запрещенными произведениями.
В связи с этим отрывком по доносу И. Н. Скобелева (см. этюд «Эпиграммы») возник политический процесс 1826—1828 годов по делу о запретных стихах из Андрея Шенье. К этому процессу был привлечен А. Ф. Леопольдов, служивший надзирателем в пансионе в 1824—1826 годах и, очевидно, познакомивший с ними воспитанников. Приведем текст отрывка:
лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца.
...............
Где вольность и закон? Над нами
властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, — не виновна ты...
раз твой не́ктар освященный,
Всё ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так — он найдет тебя. Под сению равенства
объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
На допросе Пушкин отверг все обвинения и доказал, что речь шла о французской революции, а стихотворение написано до декабрьского восстания.
Пушкинский гимн вольности был русской общественностью воспринят иначе. Поэтому «трудные строки» послания Лермонтова вполне объяснимы.
Знакомство Лермонтова с этим отрывком подтверждается его стихотворением «Пир Асмодея», где имеется четверостишие:
стол твой я принес вино свободы;
Никто не мог им жажду утолить,
Его земные опились народы
И начали в куски короны бить.
Здесь явная зависимость от приведенной выше песни о вольности:
вкусивший раз твой не́ктар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим.
Заключительные строки лермонтовского послания правильно истолкованы М. Горьким в лекциях по истории русской литературы: «Лермонтов имел историческое право на такое заявление:
пел, и в этом есть краю
Один, кто понял песнь твою».
Следует добавить, что Лермонтов — автор поэмы «Последний сын вольности» — действительно считал себя наиболее глубоким восприемником гражданских традиций Пушкина.
________
Увлечение Лермонтова Байроном началось в середине 1830 года.
А. Сушковой (к ней Лермонтов тогда испытывал юношескую влюбленность), был неразлучен с огромным томом Байрона.
По справедливому предположению А. Гляссе2, книгой, с которой поэт не расставался в Середникове (подмосковном имении Столыпиных), были вышедшие в 1830 году «Письма и дневники лорда Байрона, с замечаниями о его жизни». Здесь цитировались Томасом Муром как раз те стихотворения, отмечает Гляссе, которые вскоре нашли отклик в поэзии Лермонтова, а также рассказывалось о чертах и фактах биографии Байрона, отразившихся в стихотворении Лермонтова 1830 года «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья...» и в автобиографических записях поэта.
К ***
Не думай, чтоб я был достоин сожаленья,
теперь слова мои печальны, — нет,
Нет, все мои жестокие мученья —
Одно предчувствие гораздо больших бед.
Я молод, но кипят на сердце звуки,
И Байрона достигнуть я б хотел:
одна душа, одни и те же муки, —
О, если б одинаков был удел!..
Как он, ищу забвенья и свободы,
Как он, в ребячестве пылал уж я душой,
Любил закат в горах, пенящиеся воды
бурь земных и бурь небесных вой.
Как он, ищу спокойствия напрасно,
Гоним повсюду мыслию одной.
Гляжу назад — прошедшее ужасно;
Гляжу вперед — там нет души родной!
мысли, многочисленными откликами на его гибель в войне за свободу Греции.
Гений Байрона получил общеевропейское признание.
Патриарх мировой поэзии — Гете говорил о нем как о величайшей и неповторимой личности, прославил его в образе Эвфориона — сына Фауста и прекрасной Елены. В кабинете Онегина Татьяна увидела:
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
шляпой, с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
Культ Байрона и Наполеона, какими бы оговорками он не сопровождался, прочно вошел и в русский быт.
Стремление достигнуть Байрона, восклицание: «О, если б одинаков был удел!» — дерзкая мечта и вместе с тем твердая уверенность в своих поэтических силах, осознание внутренней близости к Байрону.
К этому времени Лермонтов уже написал стихотворения, где центральное место занимала личность героя: «Молитва» (1829), «1830, маия 16 число» («Боюсь не смерти я. О нет! Боюсь исчезнуть совершенно»), «Монолог». Авторское «я», объединяющее лирику, имеет типологическое сходство с главными героями ранних поэм и драм. Это единство личности в юношеском творчестве Лермонтова роднило его с поэзией Байрона, создавало благоприятную почву для ее восприятия.
осознание себя изгнанником и странником, гордость и одиночество, разочарование, презрительное отношение к великосветскому обществу. Еще до знакомства с английским поэтом у Лермонтова звучит кавказская (восточная) и наполеоновская темы, характерные для Байрона.
Подобно Байрону, Лермонтов уже в ранние годы горестно воспринимает крушение надежд, европейскую реакцию, сменившую бури Великой французской революции. Эти настроения обострились «тихими временами» николаевского царствования, наступившими вскоре после поражения восстания декабристов. В 1830-е годы в России — безнадежно глухой, удушливый период полицейского террора и цензурного произвола.
Лермонтов имел основание писать: «У нас одна душа, одни и те же муки». Он отыскал и биографическое сходство: «Как он, в ребячестве пылал уж я душою...»
В названной книге Т. Мура рассказанно о Байроне, влюбленном в девочку, когда ему не было восьми лет, приводится дневник поэта, который вспоминал: «Как красив ее идеальный облик в моей памяти». В автобиографической записке Лермонтова 1830 года 8 июля читаем, что он в десять лет «испытал истинную любовь: с тех пор я еще так не любил». Первые стихи, замечает двенадцатилетний Байрон, вызваны «взрывом страстей к моей двоюродной сестре, Маргарите Паркер». Лермонтов четырнадцати лет влюбился в свою двоюродную сестру А. С. Столыпину и написал ей, в числе других, стихотворение «Мое завещание» («Про дерево, где я сидел с А. С.»), представляющее вольный перевод стихотворения Байрона «A Fragment» (приведено в книге Т. Мура).
Стихотворения о неразделенной любви к Мэри Чаворт, напечатанные в книге Т. Мура, находят аналогию с юношескими стихами Лермонтова, обращенными к Е. А. Сушковой.
«Любил закат в горах, пенящиеся воды». Как известно, бабушка поэта Е. А. Арсеньева несколько раз брала мальчика лечиться на Кавказ.
Из книги Т. Мура узнаем, что после тяжелой болезни мать восьмилетнего Байрона повезла его в горы. О впечатлениях детства, о любви к горам Байрон писал во многих произведениях.
Стихотворение Лермонтова «Кавказ» («Хотя я судьбой на заре моих дней, о южные горы, отторгнут от вас...») напоминает стихи Байрона, напечатанные в книге Т. Мура.
Гимн горам и описание заката даны в стихотворении «1831-го, июня 11 дня»:
Что может быть прекрасней пирамид
этих гордых снежных гор.
К 1832 году относится стихотворение Лермонтова в прозе «Синие горы Кавказа, приветствую вас!..»
Особого внимания в первом стихотворении, посвященном Байрону, заслуживают строки:
Как он, ищу забвенья и свободы...
В первоначальном варианте строка звучала иначе:
он, ищу блаженства и свободы...
Если любовь к свободе — очевидная аналогия, то отношение к забвенью у Лермонтова более сложно.
Колебание между поисками блаженства и забвения отражало одно из различий: беспредельный скептицизм и отчаянье Байрона и мировосприятие Лермонтова, о котором Белинский позднее писал: «Я с ним говорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого».
В лермонтовских поэмах некоторые эпиграфы взяты из Байрона. Заимствованы отдельные сюжетные ходы, заметна общность проблем, хотя их трактовка часто различна.
К поэзии Байрона Лермонтов обращался и в более поздние годы (стихотворения «Умирающий гладиатор», «Еврейская мелодия», поэма «Сашка»).
Поэтическое мышление Байрона, его страстность и остроумие, парадоксальность и афористичность — все это осталось навсегда близко Лермонтову, не говоря уже о субъективном начале, объединяющем автора и многих его героев. Сохранилось и воздействие Байрона на разнообразные ритмики лермонтовского стиха, на строфическую организацию.
И все же в чем-то существенном Лермонтов отличен от Байрона. Пушкин в «Оде Хвостову» дал шутливую характеристику Байрона, которую позднее развил в заметках «О Байроне»: «Велик он, но единообразен».
«Полнота чувства, глубокость и разнообразие идей, необъятность содержания — суть родовые характеристические приметы поэзии Лермонтова».
Характеры героев у Лермонтова сложнее и противоречивее, более разработаны психологически. За мыслью Байрона, его мировой скорбью не всегда следует конкретный жизненный анализ, хотя движение Байрона в сторону реализма, конечно, неоспоримо.
В одной из лучших статей на тему «Лермонтов и
Байрон»3 рассматриваются эти различия, в частности отношение поэтов к теме мести, занимающей значительное место в их творчестве.
«Заветные мечты поэта»). Обозначились и различия поэтов в оценке Великой французской революции.
Казалось бы, концентрация внимания на проблеме личности, на ее борьбе за свои права может привести к романтическому субъективизму. Однако у Лермонтова этого не произошло.
На основе самопознания он приходит к проблемам, многосторонне охватывающим все сферы жизни, к становлению реализма, обогащенного углубленным психологическим подходом.
В 1832 году Лермонтов вносит коррективы в свои отношения к Байрону:
Нет, я не Байрон, я другой,
неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
В этой поэтической декларации речь идет о стремлении Лермонтова к самоопределению и выходу из сферы чрезмерного воздействия Байрона. Растет интерес поэта к национальным темам, фольклорным формам, в которых заключены особенности духовного мира, обычаев и быта народа.
Ко второй половине 1831 года относится несколько обработок русских народных песен: «Воля», «Желтый лист о стебель бьется...» и др.
«Поле Бородина» уже найдена более поздняя строфа:
«...Ребята, не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали».
И мы погибнуть обещали,
клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
В 1832 году Лермонтов пишет одно из лучших патриотических стихотворений «Два великана», обращаясь к былинно-сказовым аллегорическим образам. Конечно, все это меркнет перед небывалым литературным дебютом поэта — «Песней про купца Калашникова...».
В 1832 году Лермонтов затрагивает все струны своей юношеской поэзии: здесь и байроническое стихотворение «Как в ночь звезды падучей камень...», и открыто философское: «Безумец я! Вы правы, правы! Смешно бессмертье на земли...», и продолжающее декабристские традиции «Приветствуя тебя, воинственных славян Святая колыбель», и явно зависимое от Пушкина стихотворение «Прелестнице» (перекликающееся с пушкинским «Когда твои младые лета»), и «Он был рожден для счастья, для надежд...», по мысли и лексически связанное с VIII главой «Евгения Онегина». Лермонтов завершает цикл любовной лирики, посвященной Наталии Федоровне Ивановой. История этой любви и самое имя возлюбленной раскрыто Ираклием Андрониковым в известном рассказе «Загадка Н. Ф. И.» и в его исследовании «Лермонтов и Н. Ф. И.».
В том же году поэт обращается со стихотворениями к Варваре Александровне Лопухиной, предмету самого стойкого и серьезного чувства поэта. Образ Лопухиной пройдет позднее через многие произведения поэта. Ей посвящена поэма «Демон» (в том числе Кавказская (VI) редакция).
«Счастливый миг» (1831), «Девятый час; уж тёмно; близ заставы...». Заложенные в них начала подготовили Лермонтова к юнкерским поэмам (1833—1834), весьма грубоватым, лишенным пушкинского изящества и остроумия.
Это было, как он сам признавал, глубоким падением в годы учения в военной школе, совпавшим с духовным кризисом поэта.
Несколько позднее подобный эротический материал дан был Лермонтовым уже с резко критической оценкой для характеристики фальшивых семейных и любовных отношений, сложившихся в крепостническом обществе (см. этюд «Нравственная поэма»).
Ранний период творчества заканчивается вершинами юношеской лирики — «Два великана», «Русалка», «Парус».
Сноски
1 (фр. ).
2 Гляссе А. Лермонтов и Е. А. Сушкова // М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. М., 1979. С. 91—101.
3 Нольман