Найдич Э. "Из пламя и света рожденное слово..." // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худож. лит., 1994. — С. 156—163.
«Из пламя и света рожденное слово...»
Знакомое каждому стихотворение Лермонтова «Есть речи — значенье...» не располагает к рациональному толкованию, не дает возможности однозначного определения его смысла.
Поражает цельность и мелодичность стихотворения, заключенная в нем эмоциональная энергия, библейское величие.
Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово;
в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
Каждая из пяти строф заключает законченное предложение. Переход от одной строфы к другой не нарушает мелодического единства: стихотворение написано как бы на одном дыхании. Вместе с тем каждое четверостишие неожиданно своим новым непредсказуемым смысловым поворотом. От строки к строке усиливается эмоциональный заряд, таинственная притягательность.
Стихотворение написано редко встречающимся размером — двустопным амфибрахием со сплошными женскими рифмами. Это создает взволнованную приподнятость и одновременно выделяет почти каждое слово, потому что оно находится или под ударением в начале строки, или в конце строки под ударением и рифмой.
«Из пламя и света рожденное слово» — находятся в центре двадцатистрочного стихотворения. Предшествующие строки подготовляют, помогают автору найти это исполненное значимости определение.
Приведем рассказ редактора журнала «Отечественные записки» А. А. Краевского: «...„А кстати вот тебе новое стихотворение“, — Лермонтов вынул листок и подал мне. Это было «Есть речи — значенье...». Я смотрю и говорю: «Да здесь и грамматики нет — ты ее не знаешь. Как же можно сказать «из пламя и света»? Из пламени!» Лермонтов схватил листок, отошел к окну, посмотрел. «Значит, не годится?» — сказал он и хотел разорвать листок. «Нет, постой, оно хоть и не грамматично, но я все-таки напечатаю». — «Как, с ошибкой?» — «Когда ничего придумать не можешь. Уж очень хорошее стихотворение». — «Ну черт с тобой, делай, как хочешь», — сказал Лермонтов».
В воспоминаниях писателя и журналиста И. И. Панаева, находившегося в это время в кабинете Краевского, подтверждается этот рассказ и подробнее интерпретируется одна деталь: Лермонтов пытался исправить центральную строку: «...обмакнул перо и задумался. Так прошло минут пять. Мы молчали. Наконец Лермонтов бросил с досадой и сказал: „Нет, ничего нейдет в голову. Печатай так, как есть, сойдет с рук...“» (Воспоминания. С. 308).
Действительно, с точки зрения нормативной грамматики Краевский был прав. Однако во многих русских говорах, в разговорной речи и, главное, в художественной практике ряда русских писателей XVIII — начала XIX века, как об этом писал известный исследователь
русского литературного языка Л. И. Булаховский, слова «имя», «время» и подобные им склоняются по образцу «поле». Живые народные формы этих слов относительно свободно употребляли Кантемир, Радищев, Державин, Крылов, Лермонтов и даже позднее Л. Н. Толстой в «Войне и мире».«Погаснувших от время и страстей» (стихотворение «1831-го, июня 11 дня»), «Не выглянет до время седина» (поэма «Сашка»), «Ни даже имя своего» (стихотворение «А. О. Смирновой», вариант из альбома М. П. Полуденского).
Это необходимо знать: лермонтовские строки о могуществе слова не противоречат по своей грамматической форме традиции русского литературного языка.
Первоначальный вариант стихотворения «Есть речи — значенье...» имел интимный смысл: он относился к речи любимого, близкого человека (очевидно, к П. А. Бартеневой), сестры владелицы альбома (см. этюд «Она поет, и звуки тают...»).
С основным текстом стихотворения (1840) совпадали лишь две первые строфы (кроме двух слов):
Есть речи — значенье
Порою —
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Тоскою
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья.
.........
Надежды в них дышат,
жизнь в них играет,
Их многие слышат,
Один понимает.
Лишь сердца родного
Коснутся в день муки
слова
Целебные звуки:
Душа их с моленьем,
Как ангела, встретит,
И долгим биеньем
сердце ответит.
Третья строфа основной редакции направила стихотворение по другому руслу, придала ему более широкий смысл. Центральная поэтическая формула и последующие строки раздвинули рамки интимной лирики, создали совершенно другой масштаб стихотворения.
В написанном почти одновременно «Журналисте, Писателе и Читателе» Лермонтов сказал о поэтическом творчестве:
Восходит чудное светило
В душе проснувшейся едва;
мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова.
В «Есть речи — значенье...» говорится о слове, «рожденном из пламя и света». Не только о его смысле, но и о звуке, эмоциональной окраске, силе воздействия. Это может быть слово любви, оно может быть пророческим. Но всегда — выражением внутреннего огня, пламени и света человеческой личности. Такое понимание не устраняет таинственности, невозможности односложного рационального толкования лермонтовской поэтической формулы.
Секрет лермонтовского стихотворения в том, что оно как бы непроизвольно отвергает различные представления о слове, свойственные романтизму, проникает в изначальную полноту и действенность слова.
Многие исследователи подошли к стихотворению Лермонтова как к типично романтическому, не оценив его новаторства. Действительно, для В. А. Жуковского (стихотворение «Невыразимое») поэзия была языком сердца; для романтиков более всего значила эмоциональная сторона языка, выражение внутреннего мира души. Отсюда боязнь, что слово не вместит всего этого богатства. Такое истолкование «Есть речи — значенье» дано в «Лермонтовской энциклопедии»: «Именно в звуках, а не в их значении, «пустом и ничтожном», кроется для Лермонтова истинная причина покоряющей силы слова. Противоречие между звуком и значением у Лермонтова — это противоречие между чувством и возможностью его выразить». Более подробное обоснование развернуто в специальной статье1.
Мнимые противоречия, поставленные романтизмом, Лермонтов снимает не литературной полемикой, а проникновением в существо слова. Не разделяет он и представление, сформулированное Е. А. Баратынским: «Все мысль да мысль! Художник бедный слова» (1840). То есть утверждается тезис о том, что мысль убивает поэзию и саму жизнь.
Стихотворение Лермонтова о целостности и могуществе слова отвергает трагические размышления об этой мнимой враждебности чувства и мысли.
Лермонтов сам был поэтом мысли. Эту особенность поэзии Лермонтова, его личности отмечали современники поэта, таким он и вошел в историю литературы.
Поэзия Лермонтова была не совместима с представлениями Жуковского и Баратынского, наиболее отчетливо выразивших тенденции романтизма.
речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно, — вовсе не свидетельствует о солидарности с романтизмом. Эти исходные строки получают развитие.
Трудно согласиться с еще одной романтической трактовкой, настаивающей на том, что Лермонтов говорит о «надмирном» слове, соединяющем земное и запредельное2. Истоки такого взгляда заключены в давнем споре Лермонтова и В. Ф. Одоевского, который высшие истины видел в божественном откровении и стремился обратить поэта в свою веру.
К теме звука и слова Лермонтов обращался в юношеском творчестве.
«Ангел» «звуки небес» противопоставлены «скучным песням земли», то через десять лет «высокие и святые звуки» — уже не отражение запредельного, а проявление страстного, личного, человеческого. Справедливости ради заметим, что и в юношеском творчестве отношение к слову как
«звуку небес» было далеко не постоянным, поэтому «Есть речи — значенье...» подготовлено противоречиями, сомнениями, размышлениями и эмоциями многих лет.
Что касается земного, человеческого характера лермонтовского произведения, то оно подтверждается не только его контекстом, логикой развития образа, поэтическим заявлением о том, что «из пламя и света рожденное слово» выше молитвы («Не кончив молитвы, На звук тот отвечу»), но и текстом последней редакции, заменяющей центральную строку:
Их кратким приветом,
он домчится,
Как божиим светом
озарится.
Приведенная строфа означает, что эти слова относятся к человеческой сфере и лишь сравниваются с «божиим светом». Это то самое «чудное светило», солнце внутри человека, о котором сказал Лермонтов в том же 1840 году в «Журналисте, Читателе и Писателе».
А. Соллогуба в литературном сборнике «Вчера и сегодня» (1846. Ч. 2)
Волшебные звуки
Есть речи — значенье
иль ничтожно,
им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Тоскою желанья!
них слезы разлуки,
В них трепет свиданья...
Их кратким приветом,
Едва он домчится,
божиим светом
озарится.
Средь шума мирского
И где я ни буду,
сердцем то слово
Узнаю повсюду;
кончив молитвы,
На звук тот отвечу
брошусь из битвы
Ему я навстречу,
Надежды в них дышат,
жизнь в них играет, —
многие слышат,
Один понимает.
Лишь сердца родного
Коснутся в дни муки
слова
Целебные звуки,
Душа их с моленьем,
Как ангела, встретит,
долгим биеньем
сердце ответит.
Автограф соллогубовской публикации не сохранился. Из текста, приведенного в сборнике, очевидно, что в распоряжении Соллогуба были две не напечатанные ранее редакции: первоначальная из альбома М. А. Бартеневой (вошедшая в издания сочинений как вариант) и последняя, отвергнутая Лермонтовым (переделка после замечания А. А. Краевского).
В своей переделке Лермонтов стремился обойти строку «из пламя и света» и написал две новые строфы, оставив неизменной пятую, заключительную:
кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
брошусь из битвы
Ему я навстречу.
Вместо того чтобы напечатать отдельно неизвестные в то время первый и последний варианты, Соллогуб сначала привел первые две строфы, почти совпадающие во всех трех редакциях, затем напечатал две строфы, переделанные Лермонтовым, и заключительную, пятую строфу. Однако он на этом не остановился и, чтоб донести до читателя все неизвестные лермонтовские строки, опубликовал после явной концовки еще три строфы первоначальной редакции, не заметив, что они даже грамматически не согласуются с предшествующим текстом: после слов «на звук тот отвечу» неожиданно во множественном числе говорится: «Надежды в них дышат / И жизнь в них играет...»!
Дело здесь, конечно, не в неудачной доработке Лермонтова, а в неловко выполненном, искусственном соединении (контаминации) В. А. Соллогуба. В «Волшебных звуках», опубликованных Соллогубом, сочетаются два конца: приведенный выше одинаковый в основной и последней редакции и из первоначального варианта:
долгим биеньем
сердце ответит3.
Такое «пристегивание» трех строф из этого варианта к законченному стихотворению необоснованно, потому что оно его возвращает из общего в первоначальный, интимный план.
Тщательное рассмотрение вариантов необходимо, поскольку речь идет о творческой истории стихотворения, ставшего событием в русской литературе. От него идут нити к поэзии Тютчева и Блока, стремящихся проникнуть в неизведанные стороны человеческого сознания.
Сноски
1 Л. Г. Стихотворение Лермонтова «Есть речи — значенье» // Науч. доклады высшей школы. Филолог. науки. 1971. № 4. С. 28—31.
2 Ломинадзе С. Не кончив молитвы // Вопросы литературы, 1970, № 1. С. 127—128.
3 Л. Андрониковым. Собр. соч. Т. 3. М., 1981. С. 512.