Розанов М.Н. - Байронические мотивы в творчестве Лермонтова (старая орфография)

Байроническіе мотивы въ творчестве
Лермонтова.

Среди юношескихъ черновыхъ заметокъ Лермонтова мы находимъ, между прочимъ, одну, относящуюся къ 1830 году и чрезвычайно характерную: «Наша литература, — пишетъ молодой поэтъ, — такъ бедна, что я ничего не могу изъ нея заимствовать»¹. Понимать это въ буквальномъ смысле, конечно, нельзя, такъ какъ известная зависимость Лермонтова отъ Пушкина и некоторыхъ другихъ русскихъ поэтовъ не подлежитъ сомненію, но, въ то же время, тутъ, несомненно, подчеркивается то громадное вліяніе, какое оказала иностранная литература на геніальнаго писателя. Она являлась для него сокровищницей богатейшаго поэтическаго матеріала, источникомъ, обильно питавшимъ личное вдохновеніе юнаго таланта. Его художественное дарованіе созревало поразительно быстро, значительно опережая накопленіе собственныхъ переживаній, личнаго опыта. Творческія силы кипели, не находя достаточно матеріала въ непосредственныхъ впечатленіяхъ отъ окружающей жизни; приходилось прибегать къ изобильнымъ запасамъ чужихъ, иностранныхъ вдохновеній.

Неудивительно, поэтому, что начальный періодъ поэтической деятельности Лермонтова проходитъ преимущественно подъ знакомъ литературныхъ вліяній: это періодъ подражаній и заимствованій всякаго рода и изъ самыхъ разнообразныхъ источниковъ, отвечавшихъ тому или другому настроенію поэта. Само собою разумеется, что по мере накопленія «ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ заметъ», по мере расширенія и углубленія собственнаго житейскаго опыта, дававшаго реальный матеріалъ для поэтическихъ переживаній, Лермонтовъ все более и более выходилъ на тотъ широкій и свободный путь самостоятельнаго творчества, къ которому былъ предназначенъ, какъ истинный поэтъ «Божьей милостью». Провести точную демаркаціонную линію между этими періодами, однако, весьма затруднительно. Съ одной стороны, довольно рано попадаются у него настоящіе поэтическіе шедевры (какъ «Ангелъ» 1831 г. или «Не обвиняй меня, Всесильный» 1829 г.), предвещающіе тотъ изумительный по художественному совершенству расцветъ творчества, которымъ ознаменованы последніе года его кратковременной жизни, когда къ каждому новому стихотворенію такъ и хотелось бы применить собственную характеристику поэта:

На мысли, дышащія силой,
Какъ жемчугъ нижутся слова.

Съ другой стороны, врядъ ли можно утверждать, что въ эти последніе годы поэтъ совершенно освободился отъ какихъ бы то ни было вліяній и воздействій литературнаго характера. Конечно, колоссально возрасли самостоятельность и оригинальность его творчества, но, вместе съ темъ, те живительные ключи, которые раньше питали это творчество, не могли совершенно изсякнуть, хотя и не играли уже прежней роли.

Такимъ образомъ является возможность говорить объ известныхъ литературныхъ воздействіяхъ на всемъ протяженіи его столь же кратковременнаго, сколько и блестящаго поприща. При этомъ, если вначале эти воздействія выливались въ форму явныхъ подражаній любимымъ образцамъ, то впоследствіи они носили скорее характеръ матеріала, которымъ свободно и властно распоряжался уже созревшій художникъ для лучшаго достиженія своихъ собственныхъ творческихъ целей. Роль подобныхъ воздействій на молодой талантъ прекрасно выяснилъ Пушкинъ въ одной заметке: «Талантъ неволенъ, и его подражаніе не есть постыдное похищение — признакъ умственной скудости, но благородная надежда открыть новые міры, стремясь по следамъ генія, или чувство въ смиреніи своемъ еще более возвышенное — желаніе изучить свой образецъ и дать ему вторичную жизнь»².

Это компетентное разъясненіе Пушкина всегда нужно иметь въ виду, когда идетъ речь о всякаго рода литературныхъ вліяніяхъ, воздействіяхъ и отголоскахъ, въ которыхъ иные изследователи, правда, очень немногочисленные, склонны какъ будто видеть нечто унизительное для изучаемаго писателя. Лермонтовъ, конечно, былъ далекъ отъ пріемовъ «постыднаго похищенія», напротивъ того, его окрыляла «благородная надежда открыть новые міры», имъ владело «возвышенное желаніе» возродить заимствованное «къ вторичной жизни». Такая надежда и такое желаніе такъ блестяще осуществлялись въ его поэзіи, геніально претворявшей и чужое въ свое собственное, что врядъ ли можно говорить о какомъ-либо ущербе, нанесенномъ этими воздействіями его самостоятельности.

I.

Пестрая ткань разнообразныхъ литературныхъ вліяній въ лермонтовскомъ творчестве уясняется все более и более. Последнюю сводку всего добытаго въ этомъ отношеніи даетъ, съ наибольшею обстоятельностью, французскій изследователь Дюшенъ³. Въ длинномъ списке западныхъ писателей, такъ или иначе отразившихся въ поэзіи Лермонтова, мы находимъ, прежде всего, представителей романтизма: Шатобріана, Гюго, Барбье, Виньи, Мюссе, Байрона, В.Скотта, Мура, Гейне, Мицкевича, — а также Шекспира, Гете, Шиллера, Оссіана и др. Однако, въ этой сложной и пестрой ткани доминирующую роль, несомненно, играютъ те обильныя и яркія нити, которыя связываютъ лермонтовское творчество съ поэзіей Байрона. Разсматривать ихъ мы должны, конечно, при свете техъ общихъ соображеній, которыя только что были приведены.

Какъ ни скудны сведенія объ юности поэта, все же мы знаемъ, что онъ довольно рано научился англійскому языку, имелъ воспитателя англичанина, читалъ Байрона въ подлиннике и порою не разставался съ толстымъ томомъ его сочиненій. Находясь подъ обаяніемъ Пушкина, юный поэтъ выбираетъ для подражанія «Кавказскаго пленника» и некоторыя другія стихотворенія въ байроническомъ вкусе⁴. Съ 1830 г. въ его творчестве начинается настоящій потокъ байроническихъ отголосковъ всякаго рода: переводовъ, переложеній, подражаній, заимствованій и т. д., которыя мы не будемъ перечислять и анализировать, такъ какъ это не разъ делалось раньше. Въ этомъ же году уже ярко обозначаются глубокія симпатіи поэта къ Байрону, причемъ обнаруживается, что онъ восхищенъ не только поэзіею Байрона, но и его личностью, что имело, конечно, большое значеніе для скрепленія узъ между ними. Теперь онъ начинаетъ проводить параллели между собою и Байрономъ. Вследъ за повестью «Джуліо» онъ заноситъ въ свою тетрадь: «1830. Замечаніе. Когда я началъ марать стихи въ 1828 г., я какъ бы по инстинкту, переписывалъ и прибиралъ ихъ. Они еще теперь у меня. Ныне я прочелъ въ жизни Байрона, что онъ делалъ то же — это сходство меня поразило»⁵. Черезъ несколько страницъ онъ опять замечаетъ: «1830. Еще сходство въ моей жизни съ Байрономъ. Его матери въ Шотландіи предсказала старуха, что онъ будетъ и будетъ два раза женатъ; про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей бабушке. Дай Богъ, чтобъ и надо мной сбылось, хотя бъ я былъ такъ же несчастливъ, какъ Байронъ»⁶«Говорятъ (Байронъ), что ранняя страсть означаетъ душу, которая будетъ любить священныя искусства. Я думаю, что въ такой душе много музыки»⁷.

Съ біографіей Байрона, его письмами и дневниками Лермонтовъ познакомился по известному изданію Томаса Мура⁸, послужившему прекраснымъ комментаріемъ къ произведеніямъ англійскаго поэта, уже увлекавшимъ его восторженнаго русскаго читателя. Съ того времени стоятъ на одинаковой высоте въ его глазахъ и личность, и поэзія Байрона, являясь идеаломъ для личныхъ достиженій:

Я молодъ, но кипятъ на сердце звуки,
И Байрона достигнуть я-бъ хотелъ:

О, если-бъ одинаковъ былъ уделъ!..

Полнее, чемъ въ прозаическихъ заметкахъ, перечисляетъ здесь Лермонтовъ точки соприкосновенія между собою и англійскимъ поэтомъ:

Какъ онъ, ищу забвенья и свободы,
Какъ онъ, въ ребячестве пылалъ ужъ я душой,

И бурь земныхъ и бурь небесныхъ вой.
Какъ онъ, ищу спокойствія напрасно,
Гонимъ повсюду мыслію одной.
Гляжу назадъ — прошедшее ужасно,

Къ детской любви прибавляется, такимъ образомъ, еще любовь къ природе. Какъ Байронъ пріурочиваетъ свою детскую любовь (къ Мэри Дэффъ) ко времени пребыванія въ горной Шотландіи, такъ Лермонтовъ связываетъ подобный же эпизодъ въ своей жизни съ горами Кавказа. Вместе съ темъ, нельзя не заметить, что стихотвореніе «Кавказъ», написанное въ это время, несколько напоминаетъ не только содержаніемъ, но и формою юношеское стихотвореніе Байрона «Lachin y Gair», подчеркивающее любовь его къ горной Шотландіи.

и любовь къ природе, действительно присущіе поэзіи Байрона и вместе съ темъ проходящіе красною нитью черезъ все творчество его русскаго собрата, инстинктомъ угадавшаго свою конгеніальность съ «властителемъ думъ» тогдашняго поколенія.