Розанов И.Н. - Отзвуки Лермонтова (старая орфография)

Отзвуки Лермонтова.

I.

Отголоски лирики Лермонтова.

Не разъ поднимался ненужный споръ о томъ, кто выше — Пушкинъ или Лермонтовъ, какъ-будто потомство хотело поссорить тени великихъ поэтовъ, которымъ въ действительности не изъ-за чего ссориться. Споръ этотъ оставался бы только досужимъ споромъ, «увы, безславнымъ и безвреднымъ», если бы не соединялся обыкновенно съ совершенно ложнымъ противоположеніемъ Пушкина, какъ поэта чистаго искусства, — Лермонтову, какъ поэту общественной мысли, какъ-будто у Пушкина нетъ общественныхъ мотивовъ, а у Лермонтова «звуковъ сладкихъ и молитвъ». Можно говорить о разнице въ степени того и другого, а не о контрасте. Пушкина, «неуимчиваго» Пушкина, который всей своей жизнью и смертью доказалъ свою мятежность, сделали проповедникомъ смиренія и патрономъ эстетовъ! Отголоскомъ этого недоразуменія является и производимое иногда деленіе русскихъ поэтовъ на пушкинскую и лермонтовскую школу. Къ первой относятъ «поэтовъ чистаго искусства»: Полонскаго, Фета, Майкова и др., а къ лермонтовской — Огарева, Ив. Аксакова. Тургенева, Плещеева, Некрасова¹. Целью нашей статьи и будетъ между прочимъ показать, что на поэтовъ такъ называемаго «чистаго искусства» Лермонтовъ оказалъ никакъ не меньшее вліяніе, чемъ на поэтовъ гражданскихъ. Мы имеемъ въ виду главнымъ образомъ текстуальныя сближенія, т.-е. заимствованіе мотивовъ, образовъ, выраженій, что является наиболее осязательнымъ, такъ какъ вліяніе на настроеніе почти не поддается учету².

Вліяніе Лермонтова очень заметно въ русской лирике 40-хъ годовъ, и, что вполне естественно, особенно поддались ему молодые, начинающіе поэты. Но и лермонтовское поколеніе, нередко находя въ его стихахъ близкіе, родственные мотивы и настроенія и притомъ выраженные съ магической силой истиннаго поэтическаго генія, не могло не откликнуться.

Изъ поэтовъ, ближайшихъ къ Лермонтову по годамъ рожденія, остановимся на трехъ: на гр. Ростопчиной (р. въ 1811 г.), Огареве (1813) и Губере (1814). Первая была почти другомъ детства автора «Демона», второй былъ наиболее талантливъ, а третій наиболее походилъ на Лермонтова по своей жизненной судьбе и, пожалуй, по темпераменту.

За два месяца до своей смерти, уезжая последній разъ на Кавказъ, Лермонтовъ подарилъ гр. Ростопчиной альбомъ для стиховъ, въ который вписалъ посвященное ей известное стихотвореніе:

Я верю: подъ одной звездою
Мы съ вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Насъ обманули те же сны, и т. д.

Въ своемъ стихотвореніи «Предопределеніе» гр. Ростопчина разсказываетъ про одного «мечтательнаго ребенка», вначале не называя его:

Онъ росъ одинъ, то кротокъ, то угрюмъ,
То резвъ и смелъ: печать тревожныхъ думъ

Тяжелую судьбу... Не мудрено!...
Ласкъ матери ему ведь не дано!...

Такъ и кажется, что тутъ речь идетъ о Лермонтове, но изъ дальнейшаго обнаруживается, что гр. Ростопчина разсказываетъ про свое детство. Такимъ образомъ признаніе поэта, что они рождены подъ одною звездою, имеетъ здесь подтвержденіе, но въ томъ же лермонтовскомъ стихотвореніи, дальше, есть указаніе, что теперь судьба влечетъ ихъ «къ брегамъ различнымъ».

Въ свою очередь и гр. Ростопчина написала ему стихотвореніе «На дорогу», не лишенное трогательности: бабушка поэта вымолитъ у неба «конецъ ему всехъ бедъ.... и минетъ срокъ его изгнанья, и онъ вернется невредимъ!» Конецъ всехъ бедъ скоро действительно наступилъ для мятежнаго поэта, — и гр. Ростопчина пишетъ на смерть Лермонтова два стихотворенія: «Нашимъ будущимъ поэтамъ» и «Пустой альбомъ». Въ последнемъ изъ нихъ лучшее место — характеристика тревожности его исканій:

И все рвался впередъ,... все ждалъ, искалъ,...
Все спрашивалъ загадки вечной слова
О счастіи земномъ,... о цели сердца,
Столь полнаго восторга и огня...
И, можетъ быть, въ последній смертный часъ,
Смущенный духъ, взволнованная грудь
Снедающимъ горели любопытствомъ...

Черезъ несколько летъ гр. Ростопчина пишетъ стихотвореніе «Поэтическій день». Такъ называетъ она день, когда, получивъ новое изданіе стихотвореній Лермонтова, она стала ихъ перечитывать и плакала надъ ними, и искренняя нота звучитъ въ ея восклицаніи:

О, эта книга!... для меня

Изъ стихотвореній Лермонтова на поэзію гр. Ростопчиной особенное вліяніе оказали религіозныя. Такъ, «Ветка Палестины» повліяла на стихотворенія: «Крестъ у дороги» (1845) и «Сосна на Корнише» (1845). Две последнія строчки лермонтовской

«Молитвы» разогнаны на несколько въ стихотвореніи «Что лучше?» (1841).

...Но если втайне намъ мечтается порою,
Иль сладко плачется, и рвется сердце въ насъ
На небо вознестись беззвучною мольбою,
Иль на земле вкусить восторга светлый часъ: —
...Какъ чисты, какъ теплы те слезы умиленья₂
Какъ сердцу после нихъ отрадно и легко!...

А у Лермонтова всего только:

И верится, и плачется,
И такъ легко, легко!

Гр. Ростопчина принадлежала къ тому же светскому кругу, какъ и Лермонтовъ. Отсюда заимствованія у своего великаго собрата и тамъ, где она возстаетъ «противъ мненій света».

Лермонтовъ:	Гр. Растопчина:
Когда предъ общимъ приговоромъ голову склоня. («Оправданіе»).	И что жъ? Подъ приговоромъ тайнымъ, Мы нынче, голову склоня... («Прости».)

Но въ силу своей женственности она осталась совершенно чужда и лермонтовскому сарказму и лермонтовской жажде бурь. Если великому поэту хотелось на балу смутить веселость праздной и пошлой светской толпы «и дерзко бросить имъ въ глаза железный стихъ, облитый горечью и злостью», гр. Ростопчина въ стихотвореніи «Зачемъ я люблю маскарады?» (1850 г.) заявляетъ: «я рада, что посмеяться разъ могу въ глаза надъ нимъ (т.-е. надъ светскимъ обществомъ) я смехомъ искреннимъ и мстительнымъ моимъ!» Это только въ маскараде? Подумаешь: какая смелость! Лермонтовъ же всякое светское сборище считалъ маскарадомъ («приличьемъ стянутыя маски»).

Огаревъ во многихъ своихъ мотивахъ близокъ къ Лермонтову, но эта близость объясняется темъ, что онъ, будучи, какъ и Лермонтовъ, однимъ изъ лучшихъ представителей своего поколенія, болелъ теми же недугами; но и по натуре и по міросозерцанію онъ не былъ особенно близокъ къ нему. Огаревъ далъ, правда, сочувственную характеристику людей лермонтовскаго типа въ стихотвореніи «Характеръ» (1842 г.), въ целомъ ряде стихотвореній близокъ къ нему по настроенію (напр., «На нашъ союзъ», «Танталъ», «Вы были девочкой», «Ночью», пожалуй, некоторыя строфы въ «Монологахъ»), но говорить о вліяніи тутъ Лермонтова, какъ делаютъ некоторые, мы не видимъ достаточныхъ основаній. Вліяніе мотивовъ допускаемъ мы въ стихотвореніях: «Когда среди людей» (ср. «Мне грустно оттого, что я тебя люблю») и «Sehnsucht)» (ср. «Выхожу одинъ я на дорогу»); несомненное же вліяніе образовъ и выраженій видимъ только въ очень немногихъ стихахъ Огарева, преимущественно въ мотивахъ разочарованія.

Огаревъ:	Лермонтовъ:
И никогоподалъ руку...	И скучно и грустно, и некому руку
..........................	подать...
Такъ съ чаши полной капли яда	..........................
Перетекаютъ за края...	Какъ кубокъ смерти, яду полный
..........................	..........................
Но слезы — вечный следъ въ	Но остался влажный следъ въ
.	морщине.
(«Посланіе къ друзьямъ» 1843 г.)

Любопытно сопоставить еще некоторыя выраженія:

Лермонтовъ:	Огаревъ:
Когда онъ верилъ и любилъ.	Когда я верилъ и любилъ.
(«Демонъ».)	(«Разстались мы...» 1844 г.).
Лепечетъ мне таинственную сагу.	Веютъ таинственно саги
	старинныя.
(«Когда волнуется...».)	(«Рейнъ» 1842).
... въ глаза железный	...въ нихъ
стихъ	Могу я бросить желчный стихъ.
(«1-е января»	(«Юморъ» 1840—41.)

Особнякомъ стоитъ замечательное стихотвореніе (1842— 1846 гг.?) «Въ тиши ночной аккордъ печальный»:

Въ тиши ночной аккордъ печальный
Тревожитъ миръ души моей,
Какъ-будто отголосокъ дальній
Былого счастья, лучшихъ дней...
О, если бъ вамъ въ отчизне дальней
Случайно, какъ-нибудь, во сне
Раздался мой аккордъ печальный —
Вы вспомянули бъ обо мне?
И не любя, но сострадая, —
Подумали бъ, какъ въ поздній часъ,
Подъ скорбный звукъ изнемогая,

Остовъ этого стихотворенія можно передать такъ: я, въ поздній ночной часъ, слыша печальный аккордъ, желаю, чтобы вы въ поздній ночной часъ, слыша печальный аккордъ, подумали о томъ, что я въ этотъ поздній часъ, слыша этотъ аккордъ, думаю о васъ. Въ русской лирике мы знаемъ только еще одно стихотвореніе такой же сложности, где дается отраженіе отраженія, это — знаменитый «Сонъ» Лермонтова, названный Влад. Соловьевымъ сномъ, возведеннымъ въ третью степень, и признаваемый «геніальнымъ произведеніемъ и по форме, и по своеобразному замыслу, и по глубине нежнаго, щемящаго чувства любви и тоски»³. Мы считаемъ возможнымъ предположить здесь лермонтовское вліяніе на Огарева, темъ более, что: 1) и у Огарева говорится о сне, 2) у Лермонтова некоторыя выраженія повторяются. Напр., «Шелъ разговоръ веселый обо мне. Но въ разговоръ веселый не вступая»; у Огарева повторяется «аккордъ печальный», 3) есть синонимическія выраженія: «въ родимой стороне»=«въ отчизне дальней». Хронологическихъ препятствій для такого предположенія о вліяніи тоже не предвидится: «Сонъ» написанъ въ 1841 г., напечатанъ въ 1843 г., стихотвореніе же Огарева отнесено г. Гершензономъ къ періоду 1842—1845 гг.

Совершенно забытый теперь поэтъ Ѳ. Губеръ интересенъ темъ что кое-что въ его біографіи и натуре напоминаетъ самого Лермонтова. Такъ же рано лишился онъ матери, такъ же поражаетъ онъ насъ своимъ преждевременнымъ умственнымъ развитіемъ. Восьми летъ онъ уже писалъ стихи (сначала на немецкомъ и латинскомъ языкахъ) и заносилъ ихъ въ особую тетрадь, на заглавной странице которой написалъ: «Полное собраніе сочиненій Эдуарда Губера. Издать после моей смерти». Впоследствіи онъ поражалъ своихъ знакомыхъ «резкостью тона, меткостью речи, угрюмостью, прерывавшеюся самыми школьническими выходками». Въ своей неудовлетворенности окружающей жизнью онъ дошелъ до отчаянія, до насильственнаго равнодушія ко всему, бросился въ разгулъ, самъ подточилъ свое здоровье и умеръ молодымъ (33 летъ).

Обычные мотивы его лирики — тоска одиночества, мрачное сознаніе своей обреченности гоненіямъ злого рока, гордое презреніе къ жалкому міру и жалкимъ людямъ. Все это чередуется съ молитвеннымъ настроеніемъ. Заметно сильное вліяніе Пушкина, главнымъ образомъ его байроническихъ произведеній. Вліянію же своего великаго ровесника Губеръ подчинился уже въ последніе годы своей жизни. Наибольшее вліяніе оказали на него стихотворенія «Дума», «Не верь себе, мечтатель молодой», «Гляжу на будущность съ боязнью», «Благодарность», т.-е. самыя мрачныя и желчныя. Толпа у него обращается къ поэту съ такими же речами, какъ и у Лермонтова.

Лермонтовъ:	Губеръ:
Какое дело намъ, страдалъ ты или	Какое дело намъ до суетныхъ
нетъ?	желаній
Зачемъ намъ знать твои волненья,	Любви восторженной твоей,
Надежды глупыя первоначальныхъ
летъ,	мелочныхъ страданій
Разсудка злыя сожаленья?	Твоихъ безсмысленныхъ страстей?
(«Не верь себе» 1839.)	(«Инымъ» 1844.)

Сильное вліяніе Лермонтова, особенно его «Думы» и «Благодарности» можно видеть въ стихотвореніи Губера «Проклятіе» (1844 г.). Поэтъ говоритъ, что онъ не станетъ лицемерить, что, прощаясь съ жизнью, полной тревогъ и слезъ и «тайной муки», онъ ничего не пошлетъ ей, кроме проклятія.

Губеръ:	Лермонтовъ:
Я прокляну ее за то, что съ	Богаты мы едва изъ колыбели...
колыбели	..........................
Я былъ игралищемъ судьбы,	И жизнь ужъ насъ томитъ, какъ
За то, что дни мои я проволокъ	ровный путь безъ цели.
,	..........................
Въ тревогахъ суетной борьбы.
Я прокляну ее за длинный рядъ
виденій,
Игравшихъ жизнію моей;
За безконечный рядъ коварныхъ
заблужденій
И неразгаданныхъ страстей...
...........................
За то, что думу я отравою
сомненья,
Что сердце ядомъ напоилъ;
За то, что никогда въ душе
благословенья
Ни для кого не находилъ;
Что, идя за толпой, я по тропе
избитой
следа;	Толпой угрюмою и скоро
Что не оставлю я ни мысли	позабытой
плодовитой,	Надъ міромъ мы пройдемъ безъ
Ни благодарнаго труда.	шума и следа,
Я прокляну ее за все, что въ міре	Не бросивши векамъ ни мысли
виделъ,	плодовитой,
За все, что въ жизни презиралъ,	Ни геніемъ начатаго труда.
	(«Дума».)
ненавиделъ,	И все, что предъ собой онъ виделъ,
Что съ тайнымъ страхомъ	Онъ презиралъ, онъ ненавиделъ.
проклиналъ.	(«Демонъ»).

Если Лермонтовъ бросаетъ гордый вызовъ Богу, то делаетъ это смело и безъ колебаній (см. его «Благодарность»), Губеръ же заканчиваетъ свои проклятія знаменательнымъ для него и, можетъ быть, единственнымъ глубоко искреннимъ во всемъ стихотвореніи стихомъ: «что съ тайнымъ страхомъ проклиналъ». Лермонтовскій протестъ оказался Губеру не по плечу. Характерно еще, что въ своей «Думе» Лермонтовъ, осуждая современное поколеніе, делаетъ это съ такою силой, что его самого никакъ ужъ нельзя причислить къ числу людей «къ добру и злу постыдно равнодушныхъ», и тамъ, где у него сказано «мы», читать надо «вы». Губеръ же охотно призналъ себя однимъ изъ представителей этого «больного поколенія» и предается самобичеванію. То же самообличеніе, не чуждое впрочемъ местами и следовъ Печоринскаго раздумья надъ собой («я цели тайной не заметилъ»), выражаетъ стихотвореніе Губера «Расчетъ» (1843).

Въ стихотвореніяхъ, где выражаются минутныя просветленія души, минуты примиренія съ жизнью, Губеръ могъ безопаснее заимствовать у своего современника: «Ты — храмъ души моей» говоритъ онъ любимой женщине. У Лермонтова — «моя душа — твой вечный храмъ» и т. д. Едва ли не лучшимъ произведеніемъ Губера признается его последнее стихотвореніе, написанное за несколько дней до смерти — «Ave Maria».

Ave Maria! Къ Тебе простираю
Въ страхе невольномъ дрожащія руки,

Съ теплою верой Тебе поручаю
Тайныя слезы и скрытыя муки,

Ave Maria!
...Я за нее, за мою я царицу,
Ныне къ царице небесъ прибегаю;
Грешной земли молодую жилицу
Съ теплой мольбой подъ твою я десницу,
Въ тихой надежде склонясь, укрываю.

Ave Maria!
Мне — испытаніе, слезы и горе,
Ей — наслажденіе, чистую радость,

Счастіе жизни на вольномъ просторе,
Тихую пристань на жизненномъ море,
Светлые годы, веселую младость!

Ave Maria! etc.

Вліяніе лермонтовской молитвы «Я, Матерь Божія» тутъ слишкомъ очевидно, но то, что у Лермонтова занимаетъ 16 стиховъ, у Губера растянуто на 35. Многословіе въ стихахъ — верный признакъ поэтической неталантливости. Припомните, какъ Пушкинъ длиннейшую эпиграмму своего дядюшки Василія Львовича сумелъ изложить въ 4 строчкахъ: «Мальчишка Фебу гимнъ поднесъ».

Если бы мы обратились къ многочисленнымъ сборникамъ стихотвореній того или другого малоизвестнаго автора, появившимся на книжкомъ рынке въ 40-хъ годахъ (напр., Аскоченскаго, Лизандера и т. д.), то везде почти нашли бы довольно беззастенчивое переложеніе мелодичныхъ лермонтовскихъ стиховъ большею частью дубоватыми стихами... Отъ всехъ подобныхъ стихотворцевъ Губеръ выгодно отличается хотя бы темъ, что стихомъ во всякомъ случае онъ владелъ хорошо.

Переходимъ къ младшимъ современникамъ Лермонтова. Галлерею эту открываемъ Розенгеймомъ (р. въ 1820 г.). Поэтъ этотъ, правда, способенъ былъ рифмовать «дорого» и «котораго», но въ исторіи лермонтовскихъ вдіяній обойти его невозможно: два изъ его стихотвореній: «Пусть міръ нашъ прекрасенъ, пусть жизнь хороша» и «А годы несутся, а годы летятъ» одно время приписывались Лермонтову. Когда Лермонтовъ былъ въ школе гвардейскихъ подпрапорщиковъ, онъ познакомился съ однимъ кадетомъ, писавшимъ стихи. Этотъ кадетъ и былъ Розенгеймъ. Вскоре после знакомства судьба ихъ развела. Лермонтовъ за свое стихотвореніе на смерть Пушкина, прославившее его, былъ высланъ на Кавказъ, Розенгеймъ уехалъ въ Варшаву. Въ конце 1840 г., прочитавъ «Героя нашего времени», Розенгеймъ послалъ Лермонтову восторженное письмо, на которое тотъ ответилъ въ горько разочарованномъ тоне. Въ ответъ на это Розенгеймъ написалъ первое «Посланіе къ Лермонтову», начинающееся словами: «Мне грустно, не смешно... ». Розенгеймъ убеждалъ великаго поэта свой чудный даръ употребить съ пользой для согражданъ. Лермонтовъ предложилъ Розенгейму почаще перечитывать его стихотвореніе «Не верь себе, мечтатель молодой». Тогда молодой поэтъ шлетъ ему второе «Посланіе къ Лермонтову», где между прочимъ говоритъ:

Я, бедный труженикъ, безсильный быть полезнымъ,
Когда бы мне былъ данъ могучій твой глаголъ,
Когда бы я владелъ стихомъ твоимъ железнымъ,
Съ какой бы радостью на битву я пошелъ!
Съ какимъ бы торжествомъ имъ, выродкамъ позора,
Закона торгашамъ, ватаге пришлецовъ,
Перчатку тяжкую правдиваго укора
Я бросилъ бы при всехъ въ безстыдное лицо⁴.

Письмо съ этимъ стихотвореніемъ до Лермонтова уже не дошло и вернулось къ отправителю за смертью адресата. Вліяніе Лермонтова на Розенгейма не ограничивалось только мотивами негодованія, при чемъ индивидуальный характеръ этого негодованія Розенгеймъ заменялъ гражданскимъ пафосомъ. Онъ рабски подражаетъ Лермонтову въ балладахъ. Въ балладе «Русалка» онъ рисуетъ картину лунной ночи. «Плыветъ луна надъ сонною рекою... Русалка молодая плыветъ одна по дремлющей реке».

Она поетъ. И жалобные звуки,
Сливаяся съ журчаніемъ реки,

Полны такой несказанной тоски...

(у Лермонтова: «полна непонятной тоской»).

Она поетъ, скользя по глади водной:
«Не пробудить ничемъ его, ничемъ!
Онъ все лежитъ, недвижный и холодный,
На мой призывъ, жестокій, глухъ и немъ!

Далее русалка объясняетъ, что тотъ, кто теперь лежитъ на дне, любилъ ее, когда она была крестьянской девушкой. Она насмеялась надъ его любовью, и онъ утопился, и вотъ теперь, последовавъ за нимъ и сделавшись русалкой, она никакъ не можетъ пробудить его.

Напрасно я хочу огнемъ моихъ лобзаній
Его согреть въ объятіяхъ моихъ;
Ни жгучихъ ласкъ, ни плача, ни страданій
Не слышитъ онъ, не чувствуетъ онъ ихъ!...
Она поетъ, и жалобные звуки,
Сливаяся съ журчаніемъ реки,
Несутся въ даль, полны и слезъ и муки,
Полны такой несказанной тоски...

Такъ «Русалка» Лермонтова, изумительное стихотвореніе по мелодіи стиха и красоте образовъ, было искажено, обезображено и растянуто въ 60 стиховъ «беднымъ труженикомъ».

А вотъ баллада «Ночной ездокъ»:

На площади шумной столицы
Скала вековая лежитъ,

Увенчанъ гигантскій гранитъ.
На всаднике длинная тога,
Лавровый венецъ на челе,
Съ простертою царственно дланью
Несется онъ вскачь по скале.
И ликъ величаво-спокойный
Изъ бронзы на городъ глядитъ...
Но каждый годъ ночью однажды
Ѣздокъ покидаетъ гранитъ...
Несется онъ къ крепости сонной,
Где грехъ былъ великій сокрыть... т.-е. къ Петропавловской крепости.

На паперть тяжелой стопою
Взойдетъ онъ къ церковнымъ дверямъ,
Но заперты на глухо двери,
................................

И долго, въ глубокомъ томленьи,
Подъ гнетомъ убійственныхъ думъ,
Подъ гнетомъ тоски и сомненья,
... и т. д.

Такъ пушкинскаго меднаго всадника Розенгеймъ заставилъ играть роль Наполеона.

Отъ Розенгейма естественно перейти къ Ивану Аксакову (р. въ 1823 г.), «изъ гражданскихъ поэтовъ — самому гражданскому». И его стихотворенія: («Клеймо домашняго позора» и «Зачемъ душа твоя смирна?») приписывались тоже одно время Лермонтову, что довольно удивительно, такъ какъ такія выраженія, какъ «святыня убежденья», «подвигъ правды и труда», «ты примиряешься удобно съ неправдой быта твоего», — а все это мы находимъ во второмъ стихотвореніи, — не въ духе Лермонтова. Въ другомъ стихотвореніи «Клеймо домашняго позора» , такихъ резкихъ диссонансовъ нетъ. Иванъ Аксаковъ напоминаетъ Лермонтова только сосредоточенной энергіей стиха (но у Лермонтова это была не единственная манера) — и ничемъ больше! Лучшее его произведеніе — поэма «Бродяга» — и по стихосложенію, кроме, пожалуй, самаго начала, ничего не имеетъ общаго съ Лермонтовымъ. Некоторое вліяніе «Думы» и стихотворенія «Не верь себе» можно еще видеть въ стихотвореніи Аксакова 1846 г. «Смотри: толпа людей нахмурившись стоитъ» (ср. «Взгляни, передъ тобой играючи идетъ толпа» и т. д.). Наоборотъ: вліяніе Пушкина очень заметно. Аксаковъ, напримеръ говоритъ:

Пускай поэтъ — небесъ избранникъ,
Но къ долу снидя съ высоты,
Онъ снова узникъ, рабъ и данникъ
Страстей и мелкой суеты!

Это — пушкинскій мотивъ: «и межъ детей ничтожныхъ міра...». Стихи Аксакова пестрятъ пушкинскими выраженіями («поэзіи живой», «могучей власти» и т. д.). Гордость Аксаковъ называетъ «преступной», советуетъ усмирять «гордыню духа» и искать въ каждой «пошлой душе» «мгновеній чистыхъ и прекрасныхъ».

Однимъ словомъ, если и до сихъ поръ Ивана Аксакова считаютъ близкимъ къ Лермонтову, то это — чистое недоразуменіе.

Очень сильное вліяніе Лермонтова испыталъ на себе Плещеевъ (р. въ 1825 г.). Когда онъ выпустилъ книжку своихъ стихотвореній въ 1846 г., Валеріанъ Майковъ приветствовалъ ее такими словами: «Плещеевъ — безспорно первый нашъ поэтъ въ настоящее время». «Плещеевъ нередко говоритъ въ своихъ стихахъ о самомъ себе; но это не плаксивыя жалобы на судьбу, не стоны разочарованія, не тоска по утраченномъ личномъ счастіи, — нетъ, это вопли души, раздираемой сомненьемъ, глухая и упорная борьба съ действительностью, безобразіе которой глубоко постигнуто поэтомъ, и среди которой ему душно и тесно, какъ въ смрадной темнице. Онъ хотелъ бы выломить железныя решетки...» Въ это же время другой последователь Белинскаго ⁵ такъ определялъ поэзію Лермонтова: «это стоны богатыря, который сквозь окно темницы видитъ ратный станъ и толпы враговъ, но, пригвожденный къ гранитной скале, то потрясаетъ въ бешенстве цепями, то въ утомленіи проливаетъ слезы безсилія, то съ гордостью переноситъ страданія». При такомъ пониманіи Лермонтова, Плещеевъ могъ показаться прямымъ заместителемъ великаго поэта, но дело въ томъ, что при такомъ, не неверномъ, но узкомъ пониманіи Лермонтова приходится выбросить за бортъ целый рядъ лучшихъ его стихотвореній: «Отчизна», «Сонъ», «Я, Матерь Божія». Что же въ нихъ? — «гордое страданіе» или «слезы безсилія»?

У Плещеева мы не находимъ такихъ безвкусныхъ переложеній балладъ Лермонтова, какія мы видели, напр., у Розенгейма, но врядъ ли кто другой такъ много заимствовалъ лермонтовскихъ образовъ и выраженій.

Возьмемъ несколько примеровъ. Напримеръ, «После чтенія газетъ» (1866).

Плещеевъ:
...Отчизну я люблю глубоко и	Люблю отчизну я, но странною
желаю	любовью.
Всей полнотой души цвести и	...Ни слава, купленная кровью,
крепнуть ей,	Ни темной старины заветныя
Но къ племенамъ чужимъ и т. д...	преданья
............................	Не шевелятъ во мне отраднаго
Разсказъ о подвигахъ на поле	мечтанья. («Отчизна».)
грозной битвы	Мечты поэзіи, созданія искусства
Восторгомъ пламеннымъ	Восторгомъ пламеннымъ нашъ умъ
волнуетъ кровь...	не шевелятъ.
	(«Дума».)

Къ тому же 1856 г. относится стихотвореніе «Въ степи».

Плещеевъ:	Лермонтовъ:
...душа моя	..Такъ пела русалка надъ синей
Полна какою-то тоскою	рекой,
непонятной.	Полна непонятной тоской...
............................
Жалею ль я чего? Или въ краю
иномъ
Грядущее сулитъ мне мало
	Жду ль чего? Жалею ли о чемъ?
...........................
Какъ часто у судьбы я допросить
хотелъ,
Какую пристань мне она	...Поведать, что мне Богъ
готовитъ...	готовилъ,
... Зачемъ она моимъ надеждамъ	Зачемъ такъ рано прекословилъ
прекословитъ.	Надеждамъ юности моей.

Въ 40-хъ годахъ такихъ заимствованій было у Плещеева еще больше. Укажемъ незначительную только часть его стихотвореній, где мы находимъ вліяніе Лермонтова: «Дума» (1844), «Встреча» («...Жизнь моя однообразна... меня

томилъ». Ср. у Лермонтова «И жизнъ ужъ насъ томитъ, какь ровный путь»), «Соседъ» (1845), «Ты хочешь песенъ?», «Снова я, раздумья полный», «О еслибъ знали вы, друзья моей весны», «Листокъ изъ дневника», «Когда я въ зале многолюдной» (1846). Есть заимствованія и целыхъ строчекъ, напр.:

Какъ иногда въ реке широкой	Угрюмъ и одинокъ,
Грозой оторванный листокъ	Грозой оторванный листокъ,
Несется бледный, одинокій,	Я выросъ въ сумрачныхъ стенахъ.
Куда влечетъ его потокъ.	«Мцыри»).
(«Ее мне жаль» 1845 г.)

Да и самое знаменитое плещеевское стихотвореніе «Впередъ, безъ страха и сомненья!» (1846) не избежало лермонтовскаго вліянія даже въ отдельныхъ выраженіяхъ:

Плещеевъ:
...Провозглашать любви ученье	Провозглашать я сталъ любви
Мы будемъ...	И правды чистыя ученья.
...Блаженъ, кто жизнь въ борьбе	.........................
кровавой,	Скорее жизнь свою въ заботахъ
Въ заботахъ тяжкихъ истощилъ.	истощи...

Лермонтовскіе краски въ заимствованіяхъ Плещеева обыкновенно тускнеютъ: у Лермонтова въ стихе «сквозь туманъ кремнистый путь » дана чудесная картина, Плещеевъ же сетуетъ, «зачемъ должны (мы) не разъ кремнистый путь земной и кровью запятнать и оросить слезами». Здесь у него отвлеченіе.

Отъ Плещеева естественно перейти къ Ап. Григорьеву (р. въ 1822 г.), котораго тотъ же Вал. Майковъ въ той же статье назвалъ «не менее замечательнымъ поэтомъ», чемъ Плещеевъ (странная непоследовательность: кто же тогда изъ нихъ «безспорно первый»?). «Стихотворенія» его вышли въ томъ же 1846 г. Пламенный и неугомонный, всегда впопыхахъ — про него говорили: «Когда войдетъ въ комнату Аполлонъ Григорьевъ, хочется спросить, где пожаръ?» — онъ сильнее всехъ поддался обаянію лермонтовскихъ поэмъ «Мцыри» и «Демонъ», что особенно отразилось на его поэме, написанной, какъ и «Мцыри», мужскими рифмами, — «Олимпій Радинъ». Любопытно, что ту же фамилію «Радинъ» носитъ герой драмы Лермонтова «Два брата». Какъ и уПлещеева, целикомъ заимствуется лермонтовскій стихъ: «Грозой оторванный листокъ».

Помню я,
Какъ собиралась вся семья
Въ свой тесный искренній кружокъ,
И лишь она, одна она,
Грозой оторванный листокъ,
Вдали садилась...
Слова молитвъ ея языкъ
Произносить уже отвыкъ...

Съ героемъ поэмы происходитъ нечто въ роде того, что и съ лермонтовскимъ демономъ... Одно время казалось, что «возвратъ первоначальной чистоты ему возможенъ». Вотъ что таилось въ одномъ женскомъ взгляде:

Любви такъ много было въ немъ,
Печали много: можетъ быть,
Воспоминанія о томъ,
Чего во векъ не возвратить...

И въ этотъ мигъ для героя «былая Лина ожила».

И онъ забылся, верить вновь

Хоть на минуту...

...Увы! потомъ
Къ страданью снова возвращенъ,
Онъ снова проклялъ светлый сонъ...
Его проклясть, но не забыть
Онъ могъ — хоть гордо затаить
Умелъ страданіе въ груди.

Приведемъ отрывки и изъ другой его поэмы «Изъ сказаній объ одной темной жизни»

IV.

(Его) высокое чело
Носило резкую печать
Высокихъ думъ... Но угадать
Вамъ было бъ нечего на немъ...
Да взглядъ его сіялъ огнемъ...
Какъ бездна, теменъ и глубокъ,
Тотъ взглядъ одно лишь выражалъ —
Высокій промыслъ иль упрекъ...
На немъ такъ ясно почивалъ
Судьбы таинственный призывъ...

Изъ думъ любимыхъ ни одной,
Въ деревне, при смерти больной,
Онъ смерти верить не хотелъ —
И умеръ... И его уделъ
Могилой темною сокрытъ...

VII.

Онъ помнилъ вечеръ... такъ ясна
Плыла апрельская луна,
Такой молочной белизной
Сіяла неба синева,
Такъ жарко жизнью молодой
Его горела голова,
Такъ было грустно одному
И такъ хотелося ему
Открыться хоть кому-нибудь
И перелить въ чужую грудь⁶,
Хоть разъ одинъ, что онъ таилъ,

Чему онъ съ верою служилъ
И что мучительнымъ огнемъ

Его сжигало, — а теперь,
Въ груди его открывши дверь,
На Божій міръ взглянуло разъ
И съ нимъ слилося въ этотъ часъ
Въ созвучьи тайномъ.

Прямыхъ заимствованій изъ Лермонтова у Аполлона Григорьева меньше, чемъ у Плещеева, но обвеянность лермонтовской поэзіей чувствуется на каждомъ шагу. Въ этомъ смысле укажемъ стихотворенія «Е. С. Р.» (1842), «Женщина» (1843), где встречается стихъ «Неверіемъ обманутыхъ страстей», у Лермонтова: «Неверіемъ осмеянныхъ страстей», —«Героямъ нашего времени» (1846) (вліяніе «Думы» Лермонтова»), «Памяти одного изъ многихъ», два стихотворенія «Къ Лавиніи» (въ одномъ вліяніе лермонтовскаго «Выхожу одинъ я...»), «Надъ тобою мне тайная сила дана» (1843), «Памяти В**» (1843). Есть подражаніе стихотворному языку «Сказки для детей», но безъ ея оригинальнаго построенія строфъ. Первая книжка стиховъ Ап. Григорьева была и последней: авторъ посвятилъ себя деятельности критика.

Сильное вліяніе Лермонтова на Полонскаго заметно уже въ первомъ его сборнике етихотвореній «Гаммы» (1844 г.) и продолжалось всю жизнь. Вліяніе это сказывается прежде всего тамъ, где Полонскій заботился о сохраненіи восточнаго колорита. Отъ 1847 до 1852 г. онъ жилъ, какъ известно, въ Тифлисе.

Въ поэме «Магометъ» пальме присвоиваются лермонтовскіе эпитеты «широколиственная»⁷, «махровая» (у Лермонтова собственно о «главе пальмы»), поэма «Келіотъ» носитъ следы вліянія «Мцыри», въ стихотвореніи «Тамара и певецъ ея Руставель», при описаніи прелести пустыни встречается стихъ «звезды будутъ лучами играть», заставляющій вспомнить лермонтовскаго пророка, котораго въ пустыне слушаютъ звезды, «лучами радостно играя». «Три пальмы» оказали вліяніе на «Беду-проповедника» и «Статую».

И ныне все пусто и дико кругомъ.	И было все глухо и дико кругомъ.
	Помню я, какъ летучій песокъ
...Отъ знойныхъ лучей и летучихъ	Знойный ветеръ, крутя,
песковъ.	подымалъ.

«Свиданіе» отразилось на стихотвореніяхъ
«У двери», где тотъ же мотивъ — ожиданіе, и «Н. Грибоедова»⁸.

Твоя измена черная	Такъ вотъ ты какъ — изменница!
Понятна мне, змея!	Лукавая змея!

Выходятъ цепью белою	Бредутъ...
Четы грузинскихъ женъ.	Толпы грузинскихъ женъ.

«Дары Терека» отразились на «Разсказе волнъ», —«Демонъ», напр., на «Кумире» и на интересномъ стихотвореніи «Въ потерянномъ раю».

У Лермонтова:	У Полонскаго:
...Безъ упованья, безъ любви...	...И безъ любви, безъ упованья...
...И чуденъ былъ вокругъ	...........................
Весь Божій міръ; но и гордый	И озиралъ злой духъ съ
духъ
Презрительнымъ окинулъ окомъ	Добычу смерти — пышный міръ.
Творенье Бога своего

Есть также вліянія «Сосны», «Соседа», «Соседки», «Выхожу одинъ я...», «Наедине съ тобою, братъ» и т. д. Къ мысли лермонтовскаго «Паруса» Полонскій присоединяетъ характерную для него мысль:

Въ тишину мы просимъ бури,
Въ бурю просимъ тишины.

Къ числу любимыхъ образовъ Полонскаго, какъ и у Лермонтова, относится «Змея»; часто повторяются лермонтовскіе размеры, лермонтовскія рифмы; есть тяготеніе къ певучимъ размерамъ; есть религіозное чувство и вызывается оно часто картинами природы («Дубокъ», «У храма» и т. д.).

Дубокъ:	У Лермонтова:
Тихо проносится ночь благовонная.	Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу.
Міръ, внемля Богу, молчитъ.

«Орелъ и Змея» или хотя бы следующія строки:

Исчезнетъ онъ⁹, какъ чувство безъ названья,
Какъ облетевшаго листка благоуханье,
Какъ вздохъ, которому истолкованья нетъ.

Сравнительно мало вліяли на Полонскаго такія лермонтовскія стихотворенія, которыя обычно вдохновляли гражданскихъ поэтовъ. Здесь нужно указать неизбежную «Думу» (ср. стихотвореніе «Проходите толпою, трусливо блуждающей»).

Тощій умъ тощій плодъ принесетъ.

Такъ тощій плодъ, до времени созрелый.

Видно сознательное преднамеренное пользованіе такого рода произведеніями, сопровождаемое эпиграфами изъ Лермонтова. «Пустыя ножны» это какъ бы ответъ на лермонтовскаго «Поэта». «Ножны — вы пусты... Но не нуженъ поэту мстительный клинокъ», въ стихотвореніи «Есть речи» — наоборотъ: лермонтовскія речи, которымъ «безъ волненья внимать невозможно» — это у Полонскаго гражданскіе призывы. Въ стихотвореніи «Рознь» есть сознательный перифразъ стиха изъ «Отчизны»: «Доверья, полнаго покоя» («Полный гордаго доверія покой»). Сознательныя заимствованія, по нашему мненію, гораздо менее важны, чемъ безсознательныя вліянія. Полонскому присуще было какое-то милое детское простодушіе; его влекло въ міръ фантазіи и сказки, и Лермонтова онъ воспринималъ главнымъ образомъ не съ идейной, а съ художественной стороны; лермонтовская тоска, напряженная и острая, съ ея мрачными предчувствіями, осталась ему недоступной, и если онъ съ опасеніемъ иногда смотрелъ на свое будущее, то это была боязнь матеріальной нищеты, въ связи съ сознаніемъ своей непрактичности. Это мы видимъ въ его стихотвореніи «Среди хаоса», которое заканчивается такъ же, какъ одно изъ самыхъ мрачныхъ лермонтовскихъ стихотвореній — «Не смейся надъ моей пророческой тоской».

У Полонскаго:	У Лермонтова:
...и пусть толпа, толкая	Пускай толпа растопчетъ мой
Другъ друга, топчетъ мой,	.
ненужный ей, венокъ.

Простодушія и наивности совершенно не было у Аполлона Майкова (р. въ 1821 г.), одного изъ самыхъ трезвыхъ и уравновешенныхъ русскихъ поэтовъ. Той мятежности, которая проявлялась у Пушкина главнымъ образомъ въ жизни, а у Лермонтова и въ жизни и въ поэзіи, Майковъ остался совершенно чуждъ. Если онъ и протестуетъ, то протестуетъ, какъ эстетъ: «Мне душно здесь! Вашъ міръ мне тесенъ! Цветовъ мне надобно, цветовъ!» Вотъ почему этотъ созерцательный и несколько холодный поэтъ такъ мало воспринялъ у Лермонтова. Ему, несомненно, очень нравился лермонтовскій стихъ: «Какъ пиръ на празднике чужомъ»: этотъ стихъ много разъ перефразировался имъ: «Онъ все чужой на празднике чужомъ» («Две судьбы», «На чуждый пиръ судьбой случайно брошенъ» (тамъ же), «Какъ будто всемъ чужой, сижу на чуждомъ пире» («Рыбная ловля»); по вкусу ему пришелся лермонтовскій эпитетъ къ «северу» — «милый» («Съ милаго севера въ сторону южную»): «северъ нашъ бледный, но милый» и тотчасъ же поясняетъ: «милый затемъ, что родной»; воспользовался онъ лермонтовской «Сосной» при своемъ переводе этого гейневскаго стихотворенія («какъ ризой»

«дремлетъ», «пальма растетъ»), есть, конечно, и еще заимствованія, напр.

Лермонтовъ:	Майковъ:
И я скажу: нужна отвага	Ихъ нахватать — нужна отвага
Чтобы открыть... хоть вашъ журналъ.	(речь идетъ о ледяныхъ градинахъ).

Неизбежное вліяніе «Думы» сказалось на «Элегіи» (1844) и на поэме «Две судьбы» (1845). По поводу этой поэмы Майковъ впоследствіи писалъ следующее: «хотелось... и въ себе не чувствовалъ. Отъ этого этотъ Владимиръ такой двойственный: въ немъ и русскія чувства изъ «Москвитянина», оне же и мои истинныя, и Белинскаго западничество... Но это поощрялось литературой и испортило многія пьесы... этой средней эпохи моей». Приведемъ отрывокъ изъ поэмы:

На бледныя смотря ихъ поколенья,
Владимиръ часто думал: «Боже мой!

Купить должны мы этой пустотой,
Ничтожностью, развратомъ униженья?...
...И грустные, идете вы какъ тени,
Безъ силы, безъ страстей, безъ увлеченій?

...Иль, ленію окованнымъ позорно,
Не по плечу вамъ мысли блескъ живой?»

Къ 1854 г. — году севастопольской кампаніи, относится рядъ гражданскихъ и патріотическихъ стихотвореній Майкова, где отразилось вліяніе Лермонтова («Весенній бредъ», «Бывало, уловить...», «Посланіе въ лагерь», «Коляска»). Эти произведенія, какъ и поэму «Две судьбы», Майковъ впоследствіи не помещалъ въ собраніяхъ своихъ сочиненій.

«Лирическій Пантеонъ» одного и «Мечты и звуки» другого — вышли еще при жизни Лермонтова, въ 1840 г., т.-е. въ одинъ годъ съ первымъ изданіемъ стихотвореній самого Лермонтова. Въ лице Фета и Некрасова мы имеемъ двухъ столь своеобразныхъ поэтовъ, что они могутъ казаться даже взаимно исключающими другъ друга. И у того и у другого есть свои фанатическіе поклонники, готовые поставить Фета выше Лермонтова или Некрасова выше Пушкина и глумиться надъ кумирами другъ друга. Стихи Фета клеймятся какъ «совершенно безсодержательные», стихи Некрасова, какъ «больничные», «исправительные». Но люди, ценящіе поэзію везде, где она есть, даютъ высокую оценку и Фету и Некрасову¹⁰. Крайне своеобразно и отношеніе этихъ двухъ поэтовъ къ Лермонтову. По собственному признанію Фета (см. его поэму «Студентъ» 1883 г.), Лермонтовъ былъ въ числе любимыхъ поэтовъ его и его друга (Аполлона Григорьева) въ ихъ студенческіе годы, когда они жили вместе въ одной квартире.

...Какъ намъ казались сладки
Поэты, насъ затронувшіе, все:
И Лермонтовъ, и Байронъ, и Мюссе.

«вопросъ», признается Фетъ, «окончательно решенный мною для себя въ томъ же смысле, въ какомъ Лермонтовъ говоритъ:

О томъ, что какъ-то чудно
Лежитъ въ сердечной глубине,
Высказываться трудно.»

Фетъ немного ошибся: строки эти принадлежать Огареву, а не Лермонтову, зато мысль — характерно лермонтовская. Возьмемъ примеръ хотя бы изъ юношескаго стихотворенія «1831 г. іюня 11»:

Довольно сильныхъ, чтобъ изобразить
Желаніе блаженства. Пылъ страстей
Возвышенныхъ я чувствую, но словъ
Не нахожу; и въ этотъ мигъ готовъ

Хоть тень ихъ перелить въ другую грудь¹¹.

Такимъ образомъ Фетъ, какъ певецъ неуловимаго, мучительно остро сознававшій безсиліе слова для выраженія наиболее ценнаго и интимнаго («О, если бъ безъ слова сказаться душой было можно»), какъ сознали это безсиліе еще до него Лермонтовъ и Тютчевъ (у Пушкина мы такихъ жалобъ не находимъ), самъ возводитъ одинъ изъ характернейшихъ мотивовъ своего творчества къ Лермонтову и даже когда онъ, совсемъ ужъ не по-лермонтовски, пользуется ложноклассическимъ символомъ — музой, посещающей поэта, речь ея онъ характеризуетъ словами въ духе Лермонтова: речь эта «была полна печали... невысказанныхъ мукъ и непонятныхъ слезъ», и долго после посещенія музы душа поэта «была больна и несказаннаго стремленія полна». Это совсемъ уже не пушкинская муза, съ ея «пиромъ воображенія». По напряженности и остроте переживаній, остроте почти болезненной, Фетъ также, думается намъ, стоитъ ближе къ Лермонтову, чемъ къ гармоническому Пушкину. Не даромъ такъ много стихотвореній Фета посвящено грезамъ, снамъ, предчувствіямъ, гаданіямъ, звукамъ и звездамъ — всему тому, что такъ любилъ Лермонтовъ. И онъ грезитъ, какъ въ лунную ночь «русалка белая небрежно выплываетъ» («Уснуло озеро...» 1847 г.), какъ «надъ водой качается жаръ-птица» (ср. у Лермонтова: «На ветвяхъ зеленыхъ качаются райскія птицы»), какъ водометы « жемчужной пеной мещутъ» («Фантазія» 1847. У Лермонтова: «И старалась она доплеснуть до луны серебристую пену »), и снится ему, какъ «тучки... жемчужныя мчатся» надъ нимъ, а въ душе его такъ безотрадно («Сплю я. Тучки дружныя» 1887 г. Ср. «Тучки небесныя, вечные странники... цепью вы»), и воспеваетъ онъ «воздушный хоръ светилъ» «Талисманъ» 1842. Ср. «На воздушномъ ... хоры стройные светилъ»); «былое стремленіе» для него далеко, какъ «выстрелъ вечерній» ¹² («Какъ мошки зарею» 1844); у Лермонтова «выстрелъ вечерній» возбуждаетъ былое стремленье («Ты помнишь ли, какъ мы съ тобою»). Когда передъ умственнымъ взоромъ уже престарелаго Фета встаютъ «былыя божества, кумиры прежнихъ дней», и поэтъ убеждается, что теперь они для него «развенчанные боги», все-таки

Мольба къ нимъ тщетная стремится

У ногъ ихъ все еще дымится

(«Въ полуночной тиши» 1888.)

не варіація ли это лермонтовскаго мотива: «такъ храмъ оставленный все храмъ, кумиръ поверженный — все Богъ?» Приведемъ и еще параллели:

Лермонтовъ:
«У жемчужнаго фонтана»...	«И пыль »...
.............. («Споръ».)	(«У окна» 1870 г.)
«И все мне кажется... мы вновь	«И все мне кажется, что снова...
».	(«Весь вешній день» 1891 г.)
(«Изъ-подъ таинственной».)

«Тихая слеза — жемчужина	А блаженства и
страданья».	томленья.
(«Кинжалъ».)	жемчужиной.
	(«Нетъ, даже не тогда» 1891 г.)
Тамъ, быть можетъ, перестанетъ	Но
биться	И ничего не будетъ ужъ любить.
Это сердце, полное тобой.	«Еще весна! Какъ будто...» 1846(?)
(«Нехочу на родине»...)
Моя душа — твой вечный храмъ.	Я знаю, жизнь не дастъ ответа
«В. Л.» напечатано въ 1859 г.)	Твоимъ несбыточнымъ мечтамъ,
	И лишь одна душа поэта —
	Ихъ вечно храмъ.
	(«Чемъ безнадежнее и строже»
	1861 г.)

Встречаются у Фета лермонтовскія сочетанія: «одинокая гробница», «темный дубъ», «милый северъ» и т. д.

Въ духе Лермонтова написаны стихотворенія: «Разстались мы, ты странствуешь далеко» (1857), «Среди несметныхъ звездъ полночи» (1849); отчасти — «Въ пору любви...» (1854), «Ошибка». Но особенно важно подражаніе Лермонтову въ мелодіи стиха; напр., чередованіе двухстопнаго амфибрахія съ трехстопнымъ:

Лермонтовъ:	Фетъ:
И следуя строго	Хоть въ сердце нетъ веры
	Въ живое преданій наследство,
Въ надежду на Бога	Люблю я химеры,
Хранитъ она строгую веру.
(«Кн. Щербатовой».)

Такимъ размеромъ Пушкинъ не пользовался, Фетъ же, следуя Лермонтову, употребляетъ въ следующихъ стихотвореніяхъ: «Какъ мошки зарею» (1844), «Какъ отрокъ зарею» (1847), «Где северъ — я знаю» (1849). Иногда не только размеръ, но и самый характеръ мыслей и выраженій при этомъ совершенно лермонтовскій:

Услышу ли слово
Твоей недоверчивой речи,

Стремиться до будущей встречи.

Оригинальнейшимъ размеромъ лермонтовской «Любви мертвеца» Фетъ воспользовался въ стихотвореніяхъ: «Молчали листья, звезды рдели» (1859) и «Одна звезда межъ всеми дышитъ» (1874).

Лермонтовъ:	Фетъ:
	Чемъ мы горимъ, светить готово
Нетъ, не должна!	Во тьме ночей —
Ты мертвецу святыней слова
Обручена!	Не у людей.

Лермонтовъ иногда строилъ мелодію — и притомъ очень удачно — на нарушеніи правильнаго размера. (Напр., знаменитая его «Русалка», «Поцелуями прежде считалъ», черновые наброски: «Лилейной рукой поправляя», «На бурке, подъ тенью...»). Изъ всехъ поэтовъ своего поколенія Фетъ только одинъ воспользовался этимъ пріемомъ («Измученъ жизнью, коварствомъ надежды», «Свеча нагорела...», «Вдали огонекъ...» и т. д.). Въ наше время его воскресилъ А. Блокъ.

Стремленіе къ вечному, звездныя думы — все это одинаково характерно и для Лермонтова и для Фета, но Лермонтовъ былъ, кроме того, и «героемъ своего времени», а Фетъ пытался быть въ своемъ творчестве «вневременнымъ»:

«Прямо гляжу я изъ времени въ вечность» и резко и упорно подчеркивалъ свое нежеланіе откликаться на земныя битвы. Онъ остался совершенно глухъ къ такимъ стихотвореніямъ Лермонтова, какъ «Дума», «Не верь себе», «Поэтъ» и др. Лермонтова воспринялъ онъ односторонне, но своеобразно и глубже другихъ.

Про Некрасова однимъ изъ его современниковъ было сказано «что за талантъ у этого человека, и что за топоръ его талантъ!» Къ Лермонтову же не такъ давно применено было его сравненіе поэта съ кинжаломъ. Въ этихъ сравненіяхъ есть значительная доля правды. Въ обыденной жизни топоръ нужнее кинжала! Жесткость стиха и грубость формы у Некрасова обусловливается предметомъ его поэзіи, но когда говорятъ, что Некрасовъ «вложилъ въ свою поэзію положительное начало, жизненный идеалъ», котораго не доставало будто бы Лермонтову¹³ Кроме стихотворенія «Жизнь» (въ «Мечтахъ и звукахъ»), где размеръ и некоторыя мысли заставляютъ насъ предположить вліяніе «Думы», напр.:

Но чуждо намъ добро, искусства намъ не новы.
Не сделавъ ничего, спешимъ мы отдохнуть;
Мы любимъ лишь себя, намъ дружество оковы,
И только для страстей открыта наша грудь... «темный дубъ, таинственно шумящій» (1853) у Лермонтова: « склонился и шумелъ» — нечего почти и указать; языкъ, стихотворные размеры — все совершенно иное. Кое-где есть сознательныя ссылки на Лермонтова, напр., въ «Беседе журналиста съ подписчикомъ» («Соврем.») 1851 г. № 8). Одно стихотвореніе «Въ неведомой глуши, въ деревне полудикой» (1846), не желая, чтобы ему придавали автобіографическое значеніе, Некрасовъ, какъ часто это делалъ, выдалъ сначала за переводъ изъ Ларры, испанскаго сатирика, который, кстати сказать, стиховъ и не писалъ, а когда Ап. Григорьевъ («Время» 1862 г., № 7) нашелъ въ стихахъ кое-что арбенинское. Некрасовъ прежнее заглавіе «Изъ Ларры» заменилъ другимъ — «Подражаніе Лермонтову». Кроме того,

Некрасовъ не разъ писалъ пародіи на Лермонтова (такъ мало онъ ему былъ дорогъ!). Напр., «И скучно, и грустно, и некого въ карты надуть» (1846), «Спи, пострелъ, пока безвредный! Баюшки-баю! («Колыбельная песня» 1846), иногда пародируются отдельныя выраженія, напр., въ стихотвореніи «Три друга обнялись при встрече». «Герои времени» иронически назвалъ онъ 2-ю часть своихъ «Современниковъ» («Отеч. Зап.» 1876). Въ пародіяхъ «Новаго поэта» (коллективный псевдонимъ Некрасова, Панаева и др.) одна озаглавлена «Признанія провинціальнаго Печорина». Однимъ словомъ, нетъ поэта, который бы такъ мало воспринялъ отъ Лермонтова, какъ Некрасовъ.

литературы¹⁴. Французскій ученый Лирондель въ своемъ прекрасномъ изследованіи о гр. Алексее Толстомъ говоритъ: «Если нужно во что бы то ни стало, какъ это любятъ делать въ Россіи, зачислять поэта въ одну изъ двухъ поэтическихъ школъ, ведущихъ свое происхожденіе — одна отъ Пушкина, другая отъ Лермонтова, то намъ кажется ошибочнымъ относить А. Толстого къ последователямъ Пушкина. Его тоска о небесномъ, порывистость его вдохновенія, то горячаго сердца біенье, которое такъ часто слышится въ его стихахъ, все это приближаетъ его къ Лермонтову, нисколько не умаляя впрочемъ его оригинальности». Стремленіе гр. А. Толстого къ небесному носитъ не столь мятежный характеръ, какъ у Лермонтова. У Лермонтова душа на земле томится по небесномъ («Ангелъ»), а у гр. А. Толстого — наоборотъ: душа на небе томится по земномъ, и звуки небесъ не могутъ ее утешить («Горними тихо летела душа небесами»). Г-нъ Лирондель приводитъ рядъ стихотвореній, навеянныхъ, по его мненію, Лермонтовымъ, но намъ кажется, что въ большинстве случаевъ это веяніе Лермонтова слишкомъ мало заметно. Въ стихотвореніи «Вотъ ужъ снегъ последній въ поле таетъ» поэта удивляетъ контрастъ между великолепіемъ картинъ природы и настроеніемъ души человеческой. То же видимъ мы и въ первыхъ восьми строчкахъ лермонтовскаго «Выхожу одинъ я...».

...Ночью звезды светятъ такъ	Въ небесахъ торжественно и
	чудно...
Отчего жъ въ душе твоей такъ	...Что же мне такъ больно и такъ
мрачно,
И зачемъ на сердце тяжело?

«Боръ сосновый въ стране одинокой стоитъ» можетъ быть сближено съ «Когда волнуется желтеющая нива»: и тамъ и здесь есть разсказъ ручья. Некоторыя строфы «Донъ-Жуана» напоминаютъ «На воздушномъ океане». Въ «Кургане», какъ и лермонтовской «Могиле бойца», есть сходныя мысли, но вообще приводимыя въ книге аналогіи («Сказка для детей» — «Портретъ», «Тамара» — «Грешница», «Хаджи-Абрекъ» — начало «Донъ-Жуана» и т. д.) кажутся намъ мало убедительными, чтобы можно было говорить тутъ о вліяніи. Только въ одномъ случае мы пошли бы дальше г. Лиронделя: въ «Князе Ростиславе» мы, кроме близости къ «Русалке», признаемъ вліяніе и «Воздушнаго корабля». Въ «Посланіи къ Аксакову» вліяніе лермонтовской «Отчизны» несомненно: указаны те же дорогія сердцу черты русской природы, ежедневныя картины. гр. А. Толстой прибавляетъ только русскую тройку и «бурлацкія суда», две строчки онъ прямо повторяетъ изъ Лермонтова (про «пляску»), заменяя «мужичковъ» «мужиками» и обозначая эти строчки курсивомъ. Въ общемъ же прямого вліянія Лермонтовъ оказалъ на гр. А. Толстого не особенно много.

Никитина называли Лермонтовымъ мещанства: онъ такъ же обостренно переживалъ чувство одиночества на почве своего превосходства надъ окружающей средой, только среда была другая, такъ же искалъ утешенія въ природе. Вліяніе Лермонтова следуетъ признать господствующимъ¹⁵, особенно въ первомъ періоде его литературной деятельности. «Оставь печальный твой разсказъ» является пересказомъ, местами почти буквальнымъ, лермонтовскаго «Не верь себе, мечтатель молодой»; разница въ томъ, что Лермонтовъ советуетъ поэту совсемъ замолчать, Никитинъ же — не говоритъ только о лич ныхъ страданіяхъ (Ср. еще стихотвореніе «Певцу»). Отраженіе лермонтовской «Думы» можно видеть не менее, чемъ въ восьми стихотвореніяхъ. Особенно характерно въ этомъ отношеніи «Наскучивъ роскошью блистательныхъ забавъ». Иногда отдельныя строчки удивительно совпадаютъ: напр., въ «Новой борьбе» строчка «съ какимъ презреніемъ потомокъ оскорбленный» создалась надъ вліяніемъ лермонтовской «потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ», но особенно часто перефразируетъ Никитинъ стихъ «Какъ пиръ на празднике чужомъ» («Грусть старика», «Бегутъ часы»). Образомъ этимъ Никитинъ пользуется при изображеніи безцельности жизни. Я умру — говоритъ онъ —«какъ лишній гость въ пиру чужомъ». («Я помню счастливые годы»). Сильно вліяніе Лермонтова и тамъ, где Никитинъ говоритъ о природе. Особенно повліяли «Три пальмы» и «Когда волнуется,» «Выхожу одинъ я».

Лермонтовъ:	Никитинъ:
...И звезда съ звездою говоритъ.	звездъ, горящихъ
Въ небесахъ торжественно и
чудно...	Языкъ торжественный и чудный.
	(«Надъ светлымъ озеромъ» 1855.)
Тогда смиряется	Смолкла дневная тревога...
тревога...	присутствіе Бога
...И въ небесахъ я вижу Бога.	Въ этомъ молчаніи умъ.
	«Ночь на берегу моря» 1850).

(Ср. еще «Когда закатъ прощальными лучами» и «Степь»). Измененъ сюжетъ, но сохраненъ размеръ «Трехъ пальмъ» многія выраженія и отчасти тема въ стихотвореніи «Ключъ»...

...Не шепчутся листья съ гремучимъ	И листья зеленые тихо шептали...
	...Лишь старый скелетъ обнаженной
...Его лишь песокъ раскаленный	березы
заноситъ
Да коршунъ хохлатый...	Да изредка ветеръ...

Изъ отдельныхъ лермонтовскихъ выраженій, какъ наиболее характерныя у Никитина, отметимъ «Корабль одинокій», дубъ «стоитъ одиноко», «венецъ терновый». Такъ какъ Никитинъ не подражалъ рабски, а видоизменялъ, вліяніе Лермонтова на него можно считать благотворнымъ.

Упомянемъ мимоходомъ о вліяніи Лермонтова и на стихотворенія Тургенева, (р. въ 1818 г.). Въ поэме «Разговоръ», написанной размеромъ «Мцыри». Тургеневъ высказываетъ осужденіе своему поколенію за дряблость и отсутствіе энергіи, повторяя и развивая мотивъ лермонтовской «Думы»; поэму «Параша» снабжаетъ онъ эпиграфомъ изъ той же «Думы»: «И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно». Въ стихотвореніяхъ «Толпа» и «Старый помещикъ» можно видеть вліяніе — въ первомъ — «Не верь себе», во второмъ — «Завещанія», отчасти «Мцыри». Въ посланіи «къ А. С.» одинъ стихъ «сіяя страшной красотой» приводитъ на память демона изъ «Сказки для детей», который такъ же «сіялъ такою... ». Кроме того, лучшее произведеніе Тургенева въ стихахъ, не забытая еще и до сихъ поръ его баллада «Передъ воеводой, молча, онъ стоитъ» по сюжету и настроенію родственна Лермонтову.

Отзвуки поэзіи Лермонтова слышатся даже кое-где и у такого «эллина», какимъ былъ Щербина (р. въ 1821 г.), напр.

Щербина:	Лермонтовъ:
Звездное небо въ	Молча сижу подъ окошкомъ
видно.	темницы.
«Сердцу» 1846.)	Синее небо отсюда мне видно.

(Ср. еще стихотвореніе «Мраморъ».)

«Вечеръ», «Притворство», «Дитя».

За поколеніемъ людей 40-хъ годовъ, поразительно талантливымъ въ литературномъ отношеніи, последовалъ рядъ поколеній, которыя въ области словеснаго творчества действительно ужъ «прошли», не бросивши векамъ ни мысли плодовитой, ни геніемъ начатаго труда». Въ области стихотворной поэзіи причины такого явленія очень ясны: съ конца сороковыхъ годовъ въ журналистике началось гоненіе на стихи. Новый поэтъ (собирательное имя, подъ которымъ писали Панаевъ, Гаевскій, Некрасовъ и другіе сотрудники «Современника») объявилъ себя непримиримымъ врагомъ всехъ посредственныхъ стихотворцевъ и сталъ писать на нихъ пародіи, не щадя и талантливыхъ поэтовъ, если находилъ у нихъ слабыя, по его мненію, вещи. Но вместе съ плевелами стали вырывать и пшеницу: многія лучшія вещи Тютчева, Полонскаго и Фета были осмеяны. Но такъ какъ, вероятно, трудно стало отличать плохіе стихи отъ хорошихъ, «Современникъ» почти три года (1848—1850) совсемъ не печаталъ стиховъ, даже стиховъ Некрасова. Щербине приписывается заслуга, что онъ опять на время своими стихотвореніями возбудилъ интересъ къ стихамъ; но некоторое пренебреженіе къ стихамъ осталось и позднее съ особенной силой выразилось у Писарева, кумира молодежи 60-хъ годовъ. Понятно, что это было самое неблагопріятное время для стихотворныхъ выступленій. Случевскій (р. въ 1837 г.) и Апухтинъ (р. въ 1841 г.) на первыхъ же порахъ встретили пренебрежительную оценку въ критике и надолго замолчали. И только въ 80-хъ годахъ новая стихотворная волна вынесла ихъ, такъ же, какъ и третьяго представителя этого поэтическаго безвременья — гр. Голенищева-Кутузова (р. въ 1848 г.) изъ мрака безызвестности.

Вліяніе Лермонтова Апухтинъ испытывалъ во всю свою литературную деятельность. 14-летнимъ мальчикомъ онъ пишетъ размеромъ «Трехъ пальмъ» «Подраженіе арабскому», где есть такая фраза:

	Лермонтовъ:
Онъ съ юной отвагой коня	горячилъ вороного коня.
горячитъ.

Въ одномъ изъ самыхъ последнихъ своихъ стихотвореній онъ говоритъ:

но этихъ
горькихъ строкъ	Но, право, этихъ горькихъ строкъ...

Приведемъ еще примеры:

Лермонтовъ:	Апухтинъ:
Приличьемъ скрашенный ...	Приличьемъ скрашенный развратъ...
	«Поэтъ».)
При шопоте	И шумъ затверженныхъ речей.
речей.	(«Сегодня мне» 1857.)
И будетъ спать безгласно	Сердце спитъ безсильно и безгласно.
То .	(«Венеція».)

Иногда при измененіи словъ сохраняется тотъ же характеръ настроенія стиха:

Томилась долго и безмолвно.	Томилась горько и безплодно.
	«Изъ связки писемъ» 1877 г.)
Техъ дней, когда въ жилище	Въ тотъ часъ, когда въ тревоге света
света...	(«Пепите» 1865.)
	Вы притупили умъ въ безсмысленной
безплодной.	работе.
	(«Сонъ» 1882 г.)

Съ отрадой тайною и тайнымъ	Съ отрадой тайною, съ горячимъ
,	нетерпеньемъ
Прекрасное дитя, я на тебя	Мы песни ждемъ,
смотрю.	«Даргомыжскому».)
	Но дни летятъ. Съ невольнымъ
	содраганьемъ
	Смотрю
	путь.
	(Ж. Д. Ж-ой.)

Есть вліяніе и въ мотивахъ, но не такъ много. Въ общемъ же следуетъ сказать, что у Апухтина, точно такъ же, какъ и у гр. Голенищева-Кутузова, лермонтовское вліяніе какъ-то распылилось.

Приведемъ примеры и изъ гр. Голенищева-Кутузова:

	Гр. Голенищевъ-Кутузовъ:
Съ глазами, полными лазурнаго	полною напраснаго огня.
огня.	(«Прощальнымъ заревомъ».)
Поверь: для нихъ смешенъ твой	твой плачъ
плачъ и твой укоръ...	и твой укоръ.
	(«Средь камней».)
во мне, со мной!	Оно во мне, оно
	(«Уединеніе».)
Это сердце, полное тобой...	Изъ сердца, полнаго тобой
	«Давно ль, мой другъ»)
Пусть будетъ песнь твоя дика...	Пусть будетъ песнь моя не песнею
	прощанья
	«Мусоргскому».)
Какъ царь немой и гордый.	Въ раздумьи гордомъ и немомъ.

выраженія, заимствованныя у Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого, Фета. Некрасова, поэтическій языкъ ихъ окажется крайне скуденъ.

Изъ современниковъ Апухтина упомянемъ еще Пальмина (р. въ 1841 г.), такъ какъ онъ чуть ли не единственный применялъ въ своихъ поэмахъ размеръ и построеніе строфъ лермонтовской «Сказки для детей».

Интереснее ихъ былъ Случевскій, поэтъ, иногда нестерпимо прозаичный, иногда въ стихахъ скрилучій, но своеобразный. Онъ чуть ли не первый после Лермонтова серьезно подошелъ къ проблеме добра и зла. Въ своей поэме (мистеріи) «Элоа» онъ изображаетъ дальнейшую судьбу лермонтовскаго демона. Его сатана съ техъ поръ «какъ прикоснулся... къ красавице Тамаре и новымъ ангеломъ пространства населилъ», никого уже более не любилъ, пока не встретилъ Элоа, которая создана была изъ слезы Христа и потому вся печаль и состраданье. Она хочетъ спасти сатану. Снова вспыхиваетъ надежда въ немъ. Повторяется старая исторія: «и проклялъ демонъ побежденный мечты безумныя свои». Тяготеніе къ жизненнымъ противоречіямъ, къ своеобразному демонизму заметно и въ мелкихъ стихахъ Случевскаго. Ему принадлежитъ такая фраза «добродетелью лгу, преступленьемъ молюсь».

Поэты поколенія Надсона (р. въ 1862 г.) и Мережковскаго (р. въ 1866 г.) вследъ за Апухтинымъ съ гр. Голенищевымъ-Кутузовымъ такъ же обильно пользовались уже готовыми поэтическими оборотами и образами изъ славнаго наследія русской поэзіи¹⁶

Лермонтовъ.	Надсонъ.
Пускай толпа клеймитъ презреньемъ...	Пускай клеймятъ тебя презреньемъ. «Впередъ» 1878.)
Безъ сожаленья, безъ участья	На все земное безъ участья
Смотреть на землю станешь ты,	смотреть,
Где нетъ ни истиннаго счастья,	Не нужно ей ,
Ни долговечной красоты	Ей въ жизни нечего жалеть.
	(«Христіанка».)

	Венецъ любви, венецъ терновый.
	(«Іуда».)
Ни слава купленная кровью...	Изъ тьмы
...Ни темной старины заветныя	Герои древности, съ торжественной
преданья	ихъ ,
Не шевелятъ во мне отраднаго	Отзывныхъ струнъ души во мне
	не шевелятъ:
	По тяжкимъ ихъ стопамъ дорогою
	кровавой
	Вступали въ міръ вражда, насилье

«Наше поколенье» Надсона — сотая варіація «Думы» Лермонтова. Заимствованія не всегда удачны. У Лермонтова есть слеза, прожигающая камень, это слеза демона. Надсонъ жалеетъ, что не получилъ въ даръ «огненнаго слова», а то

Какимъ бы смехомъ я смеялся,
слезой бы прожигалъ!...

Что прожигалъ слезой, остается не совсемъ яснымъ:

Лермонтовъ.
И многіе годы неслышно прошли...	И многіе неслышно
	протекали.
	(«Помпея».)
И молитъ жалости напрасно	Онъ .
мутный взоръ.	(«Онъ про любовь».)
Моя душа, твой вечный храмъ.	... далъ моимъ очамъ
	Ты видеть міръ — Твой вечный
	храмъ.
	(«Богъ».)

«страданій гордыхъ и немыхъ» («Смерть»). Заимствуются и многія лермонтовскія рифмы.

Сравнимъ описаніе кавказской ночи у Лермонтова и Надсона.

Сады благоуханіемъ	Какъ жрицы вещія, объятыя ,
Наполнились живымъ.	Оне17 стоятъ въ своемъ раздумьи вековомъ,
Тифлисъ объятъ молчаніемъ.	сады кадятъ благоуханьемъ.
...........................
	Мережковскій:
таинственный,	Узналъ ли голосъ мой таинственный,
Но сладкій для любви
Тебя, мой другъ единственный,	Я — ангелъ детства, другъ единственный,
	Всегда съ тобой.
	(«Темный ангелъ».)

Стихотворенія Мережковскаго «Поэтъ», «Шумъ волнъ», «Нирвана» близки по темамъ къ лермонтовскимъ. Есть некоторое духовное сродство между Мережковскимъ и Лермонтовымъ: это ненависть ко всему пошлому, срединному и неугомонность исканій. Недаромъ съ такимъ увлеченіемъ и сочувствіемъ говоритъ Мережковскій о Лермонтове въ своей известной статье.

Бальмонту и Брюсову принадлежитъ честь значительнаго обновленія поэтическаго языка и стихотворныхъ размеровъ. Кому же Бальмонтъ въ этомъ отношеніи обязанъ? Опять тому же Лермонтову. «Изъ русскихъ поэтовъ, — говоритъ Брюсовъ¹⁸... Лермонтовскій гимнъ о сладости той жизни, что ведутъ «хоры стройные светилъ» и «облаковъ неуловимыхъ волокнистыя стада», — кажется повтореннымъ въ иныхъ стихахъ Бальмонта. У Лермонтова и Фета, более, чемъ у другихъ, учился Бальмонтъ и технике своего искусства... Бальмонтъ преобразилъ и пересоздалъ старые русскіе размеры стиха, напевы Лермонтова и Фета, далъ имъ новую музыку, обогатилъ ихъ новыми пріемами». Действительно, Бальмонтъ, какь раньше Фетъ, воспринялъ Лермонтова главнымъ образомъ какъ «звездную душу». Вотъ какъ самъ Бальмонтъ определялъ великаго поэта. «Лермонтовъ — звездная душа, родственная съ тучами и бурями, тоскующій поэтъ, которому грезились воздушные океаны, и съ которыми говорили демоны и ангелы». Результаты такого пониманія не замедлили обнаружиться:

Лермонтовъ.	Бальмонтъ.
	...нависли стройно
чудно.	Хоры звездъ въ сіяньи чудномъ.
въ сіяньи голубомъ.	(«Сб. стих.» 1890 г., стран. 13.)
2) Хоры стройные

Ни у кого мы не найдемъ столько варіацій лермонтовскихъ темъ и параллелей, какъ у Бальмонта.

Выхожу одинъ я на дорогу.	Я — въ стране, что вечно въ белое
Сквозь туманъ кремнистый путь
блеститъ.	Предо мной прямая, долгая дорога...
Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу,	Ни души — въ просторахъ
	призрачнаго света,
	Не съ кемъ говорить здесь, не
	съ кемъ, кроме Бога. («Белая страна».)

Онъ любитъ сравнивать людскія души и прежде всего — себя съ волнами, съ тучами; онъ любитъ звезды «безмятежныя, свободныя, міру чуждыя, холодныя», любитъ горы за то, что оне «неизменно прекрасны, отъ стремленій свободны, къ человеку безстрастны»; лермонтовскимъ «тучкамъ небеснымъ», «чуждымъ страстямъ и страданіямъ», онъ подыскиваетъ параллели здесь на земле («Бледная травка», «Болотныя лиліи») «Какъ будто бы сердце людское способно любить!» — восклицаетъ онъ съ горечью. Некоторыя его строчки звучатъ совершенно по-лермонтовски:

Давно утраченнаго рая¹⁹.

Но если Бальмонтъ хорошо усвоилъ эту сторону лермонтовскаго творчества, лермонтовскій демонизмъ остался ему совершенно чуждымъ, и «кинжальныя слова» Бальмонта вызываютъ обыкновзнно только улыбку. Онъ любилъ воспевать «демоническихъ женщинъ», но и самая эффектная изъ нихъ Джэнъ Вальморъ не имеетъ и тени обаянія лермонтовской царицы Тамары, этого безсмертнаго символа, до сихъ поръ еще не достаточно оцененнаго. Въ «Нереиде» Бальмонтъ даетъ параллель къ «Морской царевне».

Лермонтовъ.	Бальмонтъ.
	И за сеть волосъ лучистыхъ я рукою
	быстрой хвать.

Но онъ оставилъ безъ вниманія такую подробность, въ которой весь смыслъ лермонтовскаго стихотворенія:

Бледныя руки хватаютъ песокъ.
непонятный упрекъ, при которой только и становится понятнымъ, почему «едетъ царевичъ задумчиво прочь». Поэтому у Бальмонта и исходъ другой.

У Брюсова, поэта совершенно иного склада, чемъ Бальмонтъ, мы находимъ только сознательныя подражанія Лермонтову. Такъ въ «Mon rêve familier» онъ сознательно пользуется рядомъ образовъ и выраженій изъ «Перваго января», что и оговариваетъ эпиграфомъ изъ Лермонтова. Его «Кинжалъ» — какъ бы продолженіе лермонтовскаго «поэта». Обыкновенно онъ пользуется какимъ-нибудь образомъ или стихомъ Лермонтова только какъ точкой отправленія. Подобный стихъ онъ или вводитъ эпиграфомъ или начинаетъ съ него, слегка видоизменяя. Сознательность видимъ мы въ такихъ перефразировкахъ первыхъ

Мне грустно потому, что я	Мне грустно оттого, что мы съ
тебя люблю.	тобой не двое... «Пути и перепутья»,
	т. I, 126.)
Нетъ, не тебя такъ пылко я	Нетъ, не тебя такъ рабски я ласкаю.
люблю.	«Пути и перепутья», III, 47.)

По мненію Брюсова («Къ портрету Лермонтова»), Лермонтовъ — верилъ всемъ мечтамъ напраснымъ:
Ответа ждалъ отъ женщинъ и могилъ!

У Лермонтова демонъ «позналъ святыню и міръ добра и красоты», у Брюсова — наоборотъ — «упивались ангелы тайными соблазнами».

Вліяніе Лермонтова есть у Андрея Белаго, А. Блока, Иннокентія Анненскаго, Ѳ. Сологуба.

Что общаго между мятежнымъ Лермонтовымъ и неподвижнымъ Апухтинымъ, которому «поле перейти» казалось труднее, чемъ «жизнь пережить»? Между Лермонтовымъ и эллиномъ Щербиной? И какъ разнообразно, какъ многоцветно было это вліяніе! Если некоторые откликались только на те мотивы, которые «воспламеняли бойца для битвы», другіе, наоборотъ, искали въ немъ «звуковъ сладкихъ и молитвъ». А сколько осталось еще неиспользованнаго изъ того наследія, которое оставила намъ эта могучая личность, съ ея, какъ кто-то выразился про Лермонтова, «бездонностью дарованій»! Вотъ почему всякія определенія его поэзіи всегда охватывали только часть ея. «Лермонтовъ — поэтъ безпощадной мысли» (Белинскій) — но куда девать тогда «Мцыри» и т. д.? «Лермонтовъ — звездная душа» (Бальмонтъ) — куда же делись «Отчизна», «Жалоба турка», «Бородино»?

Какъ великое явленіе въ литературе, поэзія Лермонтова шире всякаго определенія. Какъ Пушкинъ и Гоголь, Лермонтовъ допускаетъ безконечное разнообразіе точекъ зренія въ оценкъ его поэзіи и все большую и большую углубленность пониманія. И если Лермонтовъ подчасъ не виделъ смысла въ своемъ существованіи, мы теперь прекрасно видимъ и знаемъ, что онъ жилъ — для насъ; и то, что у насъ былъ Лермонтовъ, является

Залогомъ вольности желанной,
Лучомъ надежды въ море бедъ —

— а не «пустой и глупой шуткой».