Шувалов С.В. - Влияния на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии (старая орфография)

Вліянія на творчество Лермонтова
русской и европейской поэзіи.

«Каждый великій поэтъ и писатель является продуктомъ не только жизни, но и литературныхъ токовъ — родныхъ и чужеземныхъ», говоритъ біографъ Лермонтова П. А. Висковатовъ¹, — и съ этими словами нельзя не согласиться. Но, разумеется, поэтъ, т.-е. обладающій могучимъ и самобытнымъ талантомъ, при всехъ вліяніяхъ и заимствованіяхъ — сознательныхъ или безсознательныхъ, никогда не дойдетъ до полнаго подчиненія темъ или инымъ литературнымъ образцамъ; напротивъ, все, взятое у другого писателя, онъ переработаетъ соответственно своей индивидуальности и общему характеру своего творчества. Только второстепенныя и мало оригинальныя дарованія могутъ быть эхомъ другого поэта, всецело проникаясь его міровоззреніемъ и настроеніями. Вотъ почему отношеніе какого-нибудь поэта къ другимъ, — иначе говоря, литературныя вліянія въ его творчестве, — являются важнымъ показателемъ степени оригинальности и силы его поэтическаго дара, такъ сказать, пробныкъ камнемъ его геніальности.

Настоящая статья имеетъ задачей указать, по возможности, на все элементы поэзіи Лермонтова, которые могутъ объясняться, какъ результатъ вліянія другихъ поэтовъ, какъ заимствованное у нихъ или просто навеянное ими². При этомъ слово мы употребляемъ въ самомъ широкомъ смысле — начиная съ простой, безсознательной реминисценціи и кончая воздействіемъ на міровоззреніе поэта, на его духовное развитіе («вліяніе» въ точномъ и настоящемъ значеніи этого термина). Конечно, въ этомъ вопросе еще много спорнаго и невыясненнаго; во многихъ случаяхъ очень трудно сказать, что означаетъ указываемое сходство — простое совпаденіе или литературное заимствованіе, и здесь решающимъ является личный взглядъ изследователя, его субъективная оценка.

Лермонтовъ испыталъ вліянія со стороны самыхъ различныхъ авторовъ, и хотя эти вліянія часто действовали на него одновременно, все же, для легкости изученія, мы ихъ разъединимъ и будемъ разсматривать каждый литературный факторъ отдельно. При этомъ удобнее всего изучать отношенія Лермонтова къ другимъ писателямъ въ порядке отдельныхъ литературъ, начиная съ русской.

«Наша литература такъ бедна, что я изъ нея ничего не могу заимствовать», пишетъ 16-летній Лермонтовъ въ одной заметке, относящейся къ 1830 г.; но это утвержденіе молодого поэта самымъ решительнымъ образомъ опровергается его творчествомъ: оно даетъ убедительнейшія доказательства, что поэтъ очень многимъ обязанъ именно русской литературе. Вероятно, эти слова Лермонтова надо понимать въ томъ смысле, что у русскихъ поэтовъ онъ не могъ найти въ достаточной мере техъ мрачныхъ и бурныхъ настроеній, техъ протестующихъ и демоническихъ мелодій, которыхъ жаждала его мятежная душа; но, конечно, наша литература къ 30 годамъ — началу творческой деятельности Лермонтова — ни въ какомъ случае не была «бедной» и могла дать гордому юноше-поэту много истинно художественныхъ образцовъ для подражанія; и действительно, онъ, отвергая на словахъ родную литературу, на самомъ деле многое почерпнулъ изъ ея сокровищницы: Пушкинъ, Козловъ, Жуковскій, Рылеевъ, Полежаевъ, Марлинскій, Бенедиктовъ, Грибоедовъ, Гоголь, Батюшковъ и Баратынскій — вотъ наиболее известныя имена, съ которыми можно связывать те или другіе элементы его произведеній: образы, мотивы или отдельные стихи и выраженія. — Разсмотримъ отношеніе Лермонтова къ каждому изъ этихъ авторовъ.

Между рукописями Императорской Публичной Библіотеки находится самая ранняя изъ дошедшихъ до насъ детскихъ тетрадей Лермонтова, помеченная на 7-мъ листе 6 ноября 1827 г.; поэтъ вписывалъ въ нее понравившіяся ему стихотворенія — сначала французскія, потомъ русскія, и вотъ оказывается, что первое произведеніе на языке, которое Лермонтовъ внесъ въ свою тетрадь, — это поэма Пушкина «Бахчисарайскій фонтанъ». Съ следующаго (1828) года начинается уже собственное творчество Лермонтова изъ литературной области, и три поэмы этого года: «Кавказскій пленникъ», «Черкесы» и «Корсаръ», находятся въ большей или меньшей зависимости отъ произведеній Пушкина. Действительно, «Кавказскій пленникъ» представляетъ пересказъ одноименной поэмы Пушкина, только конецъ измененъ: освобожденный черкешенкой, пленникъ не успеваетъ уйти въ русскій лагерь, а умираетъ отъ руки отца любящей его девушки, которая вследъ за этимъ находитъ смерть въ волнахъ Терека. — «Черкесы», несомненно, навеяны той же Пушкинской поэмой; правда, сюжетъ у Лермонтова другой (черкесскій князь отправляется освобождать своего пленнаго брата и погибаетъ въ жестокой сече съ русскими), но краски, которыми начинающій поэтъ рисуетъ здесь черкесовъ, заимствованы у Пушкина, а известные стихи черкесской песни: «Не спи, казакъ: во тьме ночной чеченецъ ходитъ за рекой», прямо перенесены Лермонтовымъ — только единственное число заменено множественным: «чеченцы ходятъ» — «Корсаръ» также указываетъ на произведенія Пушкина: разсказъ героя о смерти брата и о своемъ душевномъ состояніи после этого напоминаетъ поэму «Братья-разбойники», а отдельные стихи позволяютъ привлекать опять-таки «Кавказскаго пленника»; напр. у Пушкина: «И зналъ неверной жизни цену», — у Лермонтова: «Узнавъ неверной жизни цену» и т. д.

1829-й годъ открывается въ творчестве Лермонтова поэмой «Преступникъ», въ которой Висковатовъ видитъ вліяніе техъ же «Братьевъ-разбойниковъ³». Действительно, обе поэмы могутъ быть сближены по общей теме«Цыганъ», но работа прерывается въ самомъ начале — сценой, когда Земфира приводитъ Алеко къ отцу. — Къ этому же году относятся два стихотворенія, въ которыхъ также можно видеть отзвуки лиры Пушкина: «Мой демонъ» и «Два сокола». Первое стихотвореніе можетъ быть сближено съ Пушкинскимъ «Демономъ», въ силу сходныхъ чертъ, которыми рисуются оба «демона»;а второе напоминаетъ «Шотландскую песню», незадолго передъ темъ написанную Пушкинымъ (1828 г.); сходство здесь не только формальное (у Пушкина разговоръ ведутъ два ворона, у Лермонтова — два сокола, общій размеръ — четырехстопный хорей), но и идейное — и тамъ и здесь рисуется женское коварство и измена.

Въ 1830 г. можно отметить значительно меньше следовъ вліянія Пушкина, при этомъ они носять чисто внешній характеръ — заимствованія отдельнаго мотива или штриха для поэтической картины. Такъ начало поэмы «Последній сынъ вольности» близко напоминаетъ стих. «Осень», а въ трагедіи «Испанцы» разговоръ Ноэми съ Саррой соответствуетъ ночному разговору Татьяны съ няней въ «Евгеніи Онегине». Также небольшая поэма «Две невольницы» навеяна, несомненно, «Бахчисарайскимъ фонтаномъ»): отношенія обеихъ героинь, гречанки Заиры и испанки Гюльнары, къ султану Ахмету почти такія же, что и отношенія Маріи и Заремы къ хану Гирею⁴. Можно еще указать на стихотвореніе «Простите мне, что я решился къ вамъ», которое своимъ содержаніемъ напоминаетъ письмо Онегина къ Татьяне; даже подпись въ последнемъ стихе — «Евгеній» указываетъ на героя Пушкинскаго романа.

Въ творчестве Лермонтова последующихъ летъ вліяніе Пушкина заметно еще менее; по выраженію Дюшена, его «скорее можно чувствовать, чемъ указать»⁵. Такимъ образомъ поэзія Пушкина имела значеніе для Лермонтова лишь въ первые годы его творческой деятельности (1828—1830 г.), и это значеніе было очень велико: на образцахъ своего великаго современника юный поэтъ учился облекать въ литературныя формы свои мысли и настроенія; муза Пушкина окружала его поэтическую колыбель и своими «сладкими звуками» заставляла дрожать еще не окрепшія струны души мальчика-поэта.«Любимцемъ его (т.-е. Лермонтова) сталъ Пушкинъ, — говоритъ Висковатовъ, хорошо изучившій жизнь поэта, — подъ вліяніемъ его произведеній открылся въ душе мальчика родникъ поэзіи»⁶«Прежде чемъ Лермонтовъ познакомился съ Байрономъ, несомненно, Пушкинъ былъ его любимымъ поэтомъ, неразлучнымъ товарищемъ его досуговъ»⁷. Наиболее заметно и важно «учительство» Пушкина въ области стиха: заимствуя у него рифмы, подражая его размерамъ, Лермонтовъ уловилъ главныя свойства его стихотворной техники и на основе ихъ создалъ свой удивительный стихъ, отличающійся, по словамъ Белинскаго, «жгучей и острой силой». Дюшенъ говоритъ про Лермонтова, что Пушкинъ «завещалъ ему тайны своего искусства, вкусъ къ художественной краткости, къ простоте и естественности, чувство ритма; а къ этому первоначальному фонду Лермонтовъ прибавилъ силу выраженія и красочность»⁸.

Однако поэзія Пушкина по своимъ основнымъ настроеніямъ — мирнымъ и светлымъ — не могла долго господствовать надъ Лермонтовымъ — натурой совершенно иного склада. Нетрудно видеть, что у своего учителя начинающій поэтъ облюбовалъ лишь произведенія, отмеченныя тревожностью и некоторою мрачностью духа — «Бахчисарайскій фонтанъ», «Кавказскій пленникъ», «Цыганы», «Братья-разбойники», «Демонъ»; понятно что онъ неудержимо долженъ былъ пойти навстречу Байрону, у котораго мятежныя и мрачныя настроенія нашли более сильное и яркое выраженіе, — и действительно, великій англійскій поэтъ скоро становится «властителемъ думъ» Лермонтова. Но любовь къ первому учителю была настолько глубока, что ея не могли вытеснить совершенно изъ его сердца никакія другія вліянія, — объ этомъ свидетельствуетъ его знаменитое стихотвореніе «Смерть поэта» (1837); да и творчество Пушкина все же продолжало на него воздействовать, и следы этого воздействія (иногда почти неуловимые) встречаются нередко въ произведеніяхъ Лермонтова и после 1830 г.

Такъ, стихотвореніе «Примите дивное посланье» (1832) напоминаетъ по тону и некоторымъ выраженіямъ Пушкинскій «Ответъ» (Е. Н. Ушаковой); а стихотвореніе «Опять, народные витіи» (1835) навеяно, несомненно, пьесой Пушкина «Клеветникамъ Россіи»: то же преувеличенное негодованіе на «народныхъ витій», тотъ же пафосъ при упоминаніи о славе и величіи Россіи. — Прелестное стихотвореніе «Ветка Палестины» (1836) указываетъ, какъ на свой образецъ, на «Цветокъ» Пушкина: схема ихъ одна и та же — авторъ видитъ цветокъ (или ветку) и спрашиваетъ сначала о немъ самомъ, а дальше о томъ, кто принесъ его сюда и зачемъ; только у Лермонтова въ эту схему вложено более подробное содержаніе и внесенъ элементъ глубокаго религіознаго чувства, — чего нетъ у Пушкина⁹.

Стихотвореніе «Три пальмы» (1839) хранитъ отзвуки Пушкинскаго «И путникъ усталый на Бога ропталъ» (Подражаніе Корану, IX): фонъ, на которомъ развертываются у обоихъ поэтовъ ихъ картины, одинъ и тотъ же — песчаная пустыня съ оазисомъ, где растетъ пальма (или пальмы) и журчитъ родникъ; кроме того одинаковый размеръ и некоторыя сходныя выраженія; напр. у Пушкина: «И путникъ усталый на Бога ропталъ», — у Лермонтова: «И стали три пальмы на Бога роптать». Въ стихотвореніи «Благодарность» (1840), по мненію Леон. Семенова, «слышатся отголоски пушкинской лиры»¹⁰«даровъ», за которые Лермонтовъ иронически благодаритъ Творца, находитъ аналогію у Пушкина — въ стихотвореніи «Вновь я посетилъ» или въ стихахъ изъ «Евгенія Онегина», гл. 6, стр. XLV: «О, юность легкая моя»; но сходство здесь чисто внешнее и, самое большее, можетъ указывать лишь на безсознательныя реминисценціи: тонъ Лермонтовской пьесы не оставляетъ никакого сомненія въ томъ, что она непосредственно вылилась изъ души поэта, и является продуктомъ его самостоятельнаго творчества. — Стихотвореніе «Журналистъ, читатель и писатель» (1840) можетъ быть сближено съ «Разговоромъ книгопродавца»: одна и та же тема, общая идея о свободе творчества, некоторыя сходныя выраженія. Кроме того, стихи поэта: «Бываютъ тягостныя ночи» и т. д., напоминаютъ по содержанію и настроенію Пушкинское «Воспоминаніе» («Когда для смертнаго умолкнетъ шумный день»).

Знаменітая баллада Лермонтова «Морская царевна» (1841) имеетъ несомненное сходство съ однимъ местомъ Пушкинскаго стихотворенія «Янышъ Королевичъ», где рисуется картина, какъ герой поилъ коня въ Мораве и поймалъ Водяницу:

Изъ воды вдругъ высунулась ручка —
Хвать коня за узду золотую.

Царевичъ у Лермонтова при техъ же условіяхъ овладелъ царевной: онъ купалъ коня въ море и —

Ловитъ за кисти шелковой узды.

Стихотвореніе «Отчизна» (1841) несколько напоминаетъ своимъ концомъ одинъ отрывокъ изъ «Путешествія Онегина» («Иныя нужны мне картины»): оба поэта любятъ самое простое и незатейливое въ русской природе и народномъ быту. — Стихотвореніе «Тамара» (1841) можетъ быть сопоставлено съ Пушкинскимъ: «Чертогъ сіялъ. Гремели хоромъ» (гл. III «Египетскихъ ночей»): тема обеихъ пьесъ одна и та же — страстная красавица беретъ жизнь за проведенную съ нею ночь любви; обе героини, Клеопатра и Тамара, обрисованы сходными чертами. Указываютъ еще, въ качестве аналогіи къ «Тамаре», одно место изъ «Руслана и Людмилы», начинающееся словами: «Нашъ витязь мимо черныхъ скалъ» (IV песнь): «здесь многіе элементы лермонтовскаго стихотворенія: замокъ, возвышающійся на скалахъ; башни, которыя чернеютъ на углахъ; образъ красавицы, страстной песней зазывающей случайнаго гостя»; упоминаніе о лобзаньяхъ, о кубке»¹¹. Одно изъ последнихъ стихотвореній, написанныхъ Лермонтовымъ, «Пророкъ» (1841), представляетъ какъ бы продолженіе Пушкинскаго «Пророка»; разумеется, и по содержанію и по тону пьеса Лермонтова резко отличается отъ своего предполагаемаго образца, но мысль связать свои пессимистическія настроенія съ образомъ именно пророка могла явиться у Лермонтова подъ вліяніемъ Пушкина.

Для полноты обзора следуетъ упомянуть, что Н. Ѳ. Сумцовъ возводитъ стихотвореніе «Молитва» («Я, Матерь Божія») къ Пушкинскому: «Нетъ, нетъ, не долженъ я, не смею» (Н. Л. Соллогубъ)¹² что говорить здесь о вліяніи совершенно невозможно. — Также нельзя согласиться съ Дюшеномъ, который стихотворенія Лермонтова на тему

«узникъ» — именно, «Желаніе» («Отворите мне темницу»), «Узникъ», «Соседъ», «Соседка» и «Пленный рыцарь» — считаетъ отдаленнымъ эхомъ Пушкинскаго «Узника»¹³: общаго у нихъ одна тема, а этого, конечно, мало, чтобы хотя предположительно настаивать здесь на вліяніи. Еще указывали, что образъ Печорина въ «Герое нашего времени» восходитъ къ Онегину; действительно, можно отыскать кое-какія сходныя черты въ обоихъ герояхъ, но въ целомъ это натуры настолько различныя по своимъ основнымъ признакамъ, что говорить о воздействіи Пушкинскаго романа на Лермонтовскій можно только въ одномъ смысле: Лермонтовъ въ своемъ замысле дать портретъ «героя нашего времени» (если у него былъ такой замысел) могъ итти отъ Пушкина.

Надо еще заметить, что и въ знаменитой поэме «Демонъ» изследователи видятъ отзвуки Пушкинскихъ стихотвореній «Демонъ» и «Ангелъ». Такъ. Д. И. Абрамовичъ сближаетъ со вторымъ изъ этихъ стихотвореній конецъ первоначальныхъ очерковъ «Демона»¹⁴, а Дюшенъ приводитъ съ нимъ же въ связь ту сцену изъ «Демона», где духъ зла, вступивъ въ комнату монахини, находитъ тамъ ангела¹⁵«духъ гордости и отверженья» или загорается ревностью и злобой, или упрекаетъ ангела «горькой улыбкой»; поэтому едва ли здесь можно видеть вліяніе одного поэта на другого. Но М. Гершензонъ держится иного взгляда, — по его мненію, вообще вся поэма Лермонтова коренится въ произведеніяхъ Пушкина: «Стихотвореніе Пушкина «Демонъ» дало ему (т.-е. Лермонтову) образъ демона, стихотвореніе «Ангелъ» — идею встречи демона съ образомъ чистоты и совершенства, наконецъ, фабулу своей поэмы онъ заимствовалъ, можетъ быть, изъ письма Татьяны во 2-й главе «Онегина»¹⁶. Эти утвержденія уважаемаго изследователя очень интересны, но мало доказательны: какъ увидимъ ниже, знаменитую Лермонтовскую поэму лучше возводить къ аналогичнымъ по теме произведеніямъ европейской литературы.

Делались и некоторыя другія сопоставленія Лермонтовскихъ произведеній съ Пушкинскими¹⁷, указывались отдельные стихи и выраженія, которые младшій поэтъ заимствовалъ у старшаго — целикомъ или съ измененіями; но мы о нихъ не станемъ упоминать, такъ какъ эти сближенія очень спорны, а тождественные или сходные стихи говорятъ лишь о безсознательной реминисценціи или даже о простой случайности. Во всякомъ случае ясно одно, что Лермонтовъ до конца своихъ дней не порывалъ поэтической связи съ Пушкинымъ: произведенія последняго, видимо, сохраняются въ его памяти, при чемъ они действенны и приводятъ по временамъ въ колебаніе соответствующія струны его лиры. Но все же эти отзвуки поэзіи Пушкина въ творчестве зрелаго Лермонтова — редкія и случайныя явленія, свидетельствующія лишь о томъ, что нашъ скорбный поэтъ хорошо зналъ и долго помнилъ многіе изъ «сладкихъ звуковъ и молитвъ» своего великаго предшественника.

Южныя поэмы Пушкина, проникнутыя въ той или иной мере байроническимъ настроеніемъ, явились, какъ мы уже указали, какъ бы мостомъ, по которому Лермонтовъ подошелъ къ самому Байрону; то же значеніе имелъ для Лермонтова другой поэтъ — Козловъ, который, пожалуй, сильнее и ярче Пушкина 20-хъ годовъ отразилъ въ своемъ творчестве Байрона. Имъ была переведена поэма последняго «Невеста Абидосская», которая, повидимому, произвела глубокое впечатленіе на Лермонтова, о чемъ говорятъ его первыя три поэмы (1828 г.): «Кавказскій пленникъ», «Черкесы» и «Корсаръ». Такъ, заключительные стихи «Кавказскаго пленника», содержащіе обращеніе автора къ отцу бросившейся въ Терекъ черкешенки, представляютъ близкое сходство съ концомъ предпоследней строфы «Невесты Абидосской», при чемъ последній стихъ: «Где дочь моя? и отзывъ скажетъ: где?» взятъ целикомъ. «Черкесы» некоторыми стихами и выраженіями указываютъ на ту же поэму; напр., у Лермонтова: «Одето небо черной мглою», — у Козлова: «Оделись волны черной мглой». Третья поэма «Корсаръ» также даетъ рядъ аналогій и совпаденій съ поэмой Байрона-Козлова; такъ, пять стиховъ: «Простясь съ печальными брегами» и т. д., взяты у Козлова, только вместо «блестящими» поставлено «цветущими».

«Невеста Абидосская», но также и оригинальная поэма Козлова «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая», появившаяся въ 1828 г., отразилась отдельными стихами на указанныхъ поэмахъ Лермонтова; такъ, стихи «Черкесовъ»:

Востокъ алея пламенеетъ,
И день заботливый светлеетъ...
Колосья въ поле подъ серпами
Ложатся желтыми рядами... «Исповедь», написанная Лермонтовымъ въ 1830 г., можетъ быть сближена съ третьей поэмой Козлова «Чернецъ»: въ обоихъ произведеніяхъ монахъ передъ смертью открываетъ свою душу старцу-игумену; есть сходные стихи и совпадающія выраженія. (Надо заметить, что позднейшія поэмы Лермонтова — «Бояринъ Орша» и «Мцыри», — представляющія дальнейшую разработку мотивовъ «Исповеди» и связанныя съ ней генетически, могутъ быть также сопоставлены съ «Чернецомъ»¹⁸.

Но въ более позднихъ произведеніяхъ Лермонтова мы уже не найдемъ следовъ вліянія Козлова; только стихотвореніе

«Въ рядахъ мы стояли безмолвной толпой» (1834—1835) своимъ содержаніемъ и ритмомъ несколько напоминаетъ стихотвореніе Козлова «На погребеніе англійскаго генерала сира Джона Мура». Да это и понятно: съ 1830 г. Лермонтовъ перешелъ къ Байрону въ подлиннике, и посредники стали ему не нужны; самобытная же поэзія Козлова не могла привлекать Лермонтова, — ведь ея характерными чертами являются, по словамъ Белинскаго, «таинство страданія, покорность воле Провиденія, надежда на лучшую жизнь за гробомъ, вера въ любовь, тихое уныніе и кроткая грусть», т.-е. элементы, явно чуждые натуре и творчеству Лермонтова. Однако, отказавшись очень рано отъ учительства Козлова въ области поэзіи, Лермонтовъ до конца своей жизни сохранилъ къ нему чувство глубокаго уваженія, о чемъ свидетельствуетъ его стихотвореніе «Анне Григорьевне Хомутовой» (1841): «Слепецъ, страданьемъ вдохновенный, вамъ строки чудныя писалъ...».

и мятежа, — она была чужда нашему поэту. И однако онъ читалъ Жуковскаго и, быть можетъ, временами находилъ удовольствіе въ этомъ чтеніи: будучи воспитанникомъ университетскаго пансіона, онъ выбралъ для декламаціи на публичномъ акте какъ разъ стихотвореніе этого поэта — «Море». Увлекался онъ и «Шильонскимъ узникомъ», переведеннымъ изъ Байрона; эту поэму онъ даже переписалъ въ свою тетрадку 1827 г. — сейчасъ же после «Бахчисарайскаго фонтана», и она отразилась на его «Корсаре», который начинается почти теми же словами.

«Незабудка» (1830) и «Гость» (1831). Основной мотивъ «Незабудки» — любовь рыцаря къ легкомысленной или равнодушной красавице — нередко встречается въ балладахъ Жуковскаго, переведенныхъ имъ съ немецкаго — главнымъ образомъ изъ Шиллера: «Перчатка», «Рыцарь Тогенбургъ» и друг.¹⁹. —«Гость» по своему сюжету близко напоминаетъ «Людмилу» Жуковскаго: въ обеихъ пьесахъ женихъ увлекаетъ невесту въ могилу, но идея у Лермонтова другая — девушка карается за неверность и измену, а не за ропотъ на Провиденіе. «Людмила» представляетъ переделку «Леноры» Бюргера; поэтому является вопросъ: не лучше ли возводить «Гостя» непосредственно къ немецкому образцу? Тотъ же вопросъ можно поставить и по отношенію къ «Незабудке», сблизивъ ее съ балладами Шиллера. Мы склоняемся къ отрицательному ответу, такъ какъ естественнее думать, что переводы Жуковскаго, какъ написанные на родномъ языке, скорее могли найти доступъ къ сердцу Лермонтова.

Можно еще указать, что образъ Ингелота въ поэме «Последній сынъ вольности» нарисованъ не безъ вліянія образа Гостомысла въ повести Жуковскаго «Вадимъ Новгородскій»; но сходство ограничивается ихъ одинаковымъ положеніемъ въ разсказе и некоторыми второстепенными чертами характера. Д. И. Абрамовичъ полагаетъ, что стихотворенія Лермонтова: «Письмо» («Свеча горитъ. Дрожащею рукою»), «Баллада» («Въ избушке позднею порою») и «Любовь мертвеца», также навеяны чтеніемъ Жуковскаго²⁰ одного поэта на другого. — Также невозможно согласиться съ Дюшеномъ, что Лермонтовскія стихотворенія: «Молитва» («Я, Матерь Божія») и «Когда волнуется желтеющая нива», могутъ быть сближены по своему настроенію и тону съ творчествомъ Жуковскаго²¹. Хотя они и проникнуты несомненнымъ религіознымъ чувствомъ, сопровождаемымъ искреннимъ стремленіемъ поэта примириться съ людьми и божествомъ, — въ нихъ все же не чувствуется свойственной Жуковскому мечтательно-сентиментальной окраски. Основательнее, повидимому, указаніе Н. Энгельгардта на зависимость «Боярина Орши» отъ «Марьиной рощи»: последній эпизодъ поэмы, когда Арсеній входитъ въ покинутую светлицу любимой девушки, близко напоминаетъ то место повести Жуковскаго, где рисуется заброшенный теремъ, въ который ночью приходитъ Усладъ²².

«гонимаго міромъ странника» тотъ сентиментально-мирный, оптимистическій романтизмъ, главнымъ представителемъ и проводникомъ котораго являлся у насъ «Теонъ русской поэзіи».

Зато другіе романтики 20—30 годовъ, группировавшіеся вокругъ Марлинскаго, были значительно ближе и понятнее сердцу нашего поэта. «Между этими романтиками и между Лермонтовымъ, — говоритъ Несторъ Котляревскій, — была несомненная связь по настроенію. Они сходились въ общей имъ симпатіи къ необузданному стремленію куда-то впередъ, къ туманно понятой свободе и въ симпатіи къ напряженному нервному состоянію духа, которое, по ихъ мненію, было источникомъ всехъ великихъ мыслей и делъ»²³«Вадимъ» указываетъ на вліяніе какъ разъ этого «бурно-величаваго» теченія русскаго романтизма — съ Марлинскимъ во главе. Однако это вліяніе едва ли могло итти далее усвоенія

Лермонтовымъ литературной манеры, пріемовъ творчества Марлинскаго и его последователей; для «души» нашъ поэтъ не могъ найти у нихъ ни мрачной безнадежности, ни трагизма борьбы между любовью и ненавистью къ людямъ...

Напыщенная, цветистая речь, искусственная экзальтація, стремленіе изображать исключительныя, нередко переходящія всякую меру естественнаго страсти — вотъ чемъ обязанъ Лермонтовъ романтической школе Марлинскаго въ первые годы своей деятельности. Чтобы убедиться въ этомъ, следуетъ сравнить, напр., два места изъ повести «Аммалатъ-Бекъ», где изображается любовь Аммалата и Селтанеты²⁴«Вадима», на которыхъ разсказывается о любви Ольги и Юрія, а также о неразделенной любви Вадима къ Ольге; также интересно сопоставить разсказъ героя «Страшнаго гаданія» о своей жестокости къ сопернику²⁵ Ѳедосея, принятаго имъ за Юрія.

Но Лермонтовъ скоро освободился отъ вліянія этого романтика; въ его произведеніяхъ после 1832 г. отзвуки «марлинизма» почти не встречаются. Однако даже въ «Герое нашего времени» могутъ быть указаны реминисценціи изъ романовъ Марлинскаго: по словамъ С. И. Родзевича, «рисуя образы Бэлы, Казбича и Азамата, Лермонтовъ усвоилъ кое-что отъ манеры, красокъ и «местнаго колорита» кавказскихъ повестей своего старшаго современника»²⁶.

Оть Марлинскаго естественный переходъ къ Бенедиктову, который, по меткому выраженію Н. Энгельгардта, «то же въ стихахъ, что Марлинскій въ прозе»²⁷. Стихотворенія этого поэта отличаются внешнимъ блескомъ, звучнымъ стихомъ и смелыми, эффектными образами; но за этой красивой внешностью редко скрывается живое содержаніе, непосредственныя и искренія движенія души; часто это — только рядъ трескучихъ фразъ, которыя однако пленяли тогдашняго читателя, увлекавшагося и романами Марлинскаго. — Но Лермонтовъ не могъ увлекаться искусственно-блестящимъ стихомъ Бенедиктова: если въ его юношеской лирике (а также въ позднейшихъ поэмахъ, напр., въ «Демоне») и замечается иногда риторическая приподнятость тона, то она все же не доходитъ до пределовъ, за которыми уже нетъ места неиспорченному эстетическому чувству. И по содержанію поэзія Бенедиктова мало говорила сердцу Лермонтова: въ ней нельзя найти ни мрачности и тревожности духа, ни болезненной надломленности и жгучаго страданія, которыя ясно обнаруживаются уже въ самыхъ раннихъ произведеніяхъ русскаго «скорбника». Но, конечно, онъ читалъ Бенедиктова, и, можетъ быть, это чтеніе отразилось отдельными штрихами въ его поэтическихъ созданіяхъ²⁸.

«Дары Терека» рисуется дикій Терекъ, котораго не хочетъ принять въ свое лоно море-Каспій, и только после того, какъ Терекъ принесъ ему «трупъ казачки молодой», онъ принялъ въ свои объятія его волны; у Бенедиктова въ стихотвореніи «Ореллана» — аналогичная картина: река Ореллана, подобно Тереку, стремится влиться въ бездну сопротивляющагося Океана-великана и только после долгихъ усилій достигаетъ своей цели (но мотивъ «даровъ» здесь отсутствуетъ). Стихотвореніе «Кинжалъ» несколько напоминаетъ Бенедиктовское «Прощаніе съ саблей»: въ обеихъ пьесахъ обращеніе къ оружію (кинжалу или сабле), при чемъ Лермонтовъ пользуется выраженіемъ Бенедиктова: «мой другъ железный». (Въ содержаніи стихотвореній однако нетъ сходства.) Следуетъ также указать на стихотвореніе Бенедиктова «Утесъ», въ которомъ символизуется сильная и гордая личность, утесъ (съ этимъ же значеніемъ) — одинъ изъ любимыхъ образовъ Лермонтова.