Глассе А.: Лермонтов и Е. А. Сушкова (часть 6)

6

Если первый эпизод отношений Лермонтова и Сушковой связан с ранней лирикой поэта, то «развязка» этого «романа» связана с его прозой. Как известно, Лермонтов подробно описал ее в «Княгине Лиговской». Как и первый эпизод, последний проходит под знаком литературных воздействий. Вообще литературный элемент настолько ярко окрашивает эти отношения, что вопрос о «реальных» портретах Лермонтова и Сушковой в середине 1830-х годов приобретает особое значение.

Со времени отъезда Сушковой из Москвы в 1830 г. Лермонтов не встречался с ней до конца 1834 г. Вначале они поддерживали связи через Верещагину, но затем эти связи, по-видимому, прекратились. Во всяком случае, об их отношениях в это время у нас нет никаких данных. К началу 1830-х годов относится увлечение Лермонтова Н. Ф. Ивановой, а затем В. А. Лопухиной. Приехав в Петербург в 1832 г., Лермонтов встречи с Сушковой не искал; она же была слишком занята светом и поисками выгодной партии, чтобы вспомнить о своем московском знакомом.

За эти годы жизнь в доме тетушки для Сушковой намного ухудшилась. Ее по-прежнему огорчают бесконечные столкновения с родными. Единственным спасением для Сушковой было выйти замуж. Однако те, кто ей нравился, по-видимому, предложения не делали, а если и делали, то им отказывали родные. Другим женихам, в частности тем, которые нравились тетке, отказывала она сама. Это обостряло конфликты. Чем дольше она ждала, тем больше грозила ей опасность «засидеться в девках», а то и вообще потерять надежду выйти замуж. Так как девушку начинали вывозить в свет в шестнадцать лет, то опасность стать «перезрелой» девицей возникала перед ней уже в двадцать лет.²⁵ Эта печальная картина ярко вырисовывается из дневников и писем ее современниц, начиная от А. А. Олениной и вплоть до великой княжны Ольги Николаевны, которая грустно задумывалась, «... не обречена ли и я <...> на девственность».²⁶ Ольга Николаевна вышла замуж поздно; ей было двадцать четыре года, когда состоялось событие, о котором она «мечтала в течение семи лет».

Сцены, которые Сушковой приходилось переносить дома, Лермонтов изобразил в романе «Княгиня Лиговская», — в эпизодах с Негуровым, его женой и дочерью Лизаветой Николаевной (прототипом ее была Сушкова) (6, 139).

Судя по ее «Запискам» и дневнику, Сушкова бросалась от одной крайности к другой: от надежд на идеального мужа к отчаянному намерению выйти «за первого встречного» (142). Но больше всего она мечтала о романтической любви: «Господи, — повторяла я себе с отчаянием, — неужели я никогда не буду любить?» (164).

В «Княгине Лиговской» светские успехи Сушковой-Негуровой охарактеризованы довольно зло. При первом вступлении в свет ее окружали поклонники случайные и «прескушные: им отказали...». С течением времени она «сделалась опытной и бойкой девою: смотрела на всех в лорнет, обращалась очень смело, не краснела от двусмысленной речи или взора — и вокруг нее стали увиваться розовые юноши», которых она «останавливала едкой насмешкой». «Вздыхающий рой разлетелся в разные стороны... и, наконец, для Лизаветы Николавны наступил период самый мучительный и опасный сердцу отцветающей женщины...» (6,142).

Негурова в «Княгине Лиговской» чуть старше, чем Сушкова была на самом деле. Ей в это время было двадцать два года, и она была очень красива; но Лермонтов был вправе считать ее «старой кокеткой». Печорин считает 25-летнюю Негурову увядшей красавицей. Она вступила в тот период, когда ветреники и беспечные франты говорят ей «нежности шепотом, а вслух колкости», а несчастный объект сомнительного обожания «из одного самолюбия старается удержать шалуна как можно долее у ног своих». «За этим периодом остаются только мечты о муже, каком-нибудь муже... одни мечты» (6, 142—143).

В этом портрете Лермонтов несколько сгустил краски; он несоответствовал реальному облику Сушковой. У нее было много поклонников, просивших ее руки. Она была не только кокетка и разборчивая невеста. Некоторые замечания в «Записках» показывают, что она смотрела на своих поклонников довольно трезво. Незадолго до встречи с Лермонтовым она отказала одному генерал-адъютанту. «Все видели в этой партии блеск и почет, а я ничего другого, кроме лысой и даже не совсем здравой головы», — пишет она. К тому же у нее был поклонник молодой, красивый и богатый, который ей нравился и за которого она была готова выйти замуж. Это был кузен Сашеньки Верещагиной, А. А. Лопухин.

С Лопухиным Сушкова познакомилась в свой приезд в Москву в 1833 г. Она виделась с ним у своей подруги почти ежедневно. После первой встречи Сушкова записала в дневнике: «С первого взгляда мое суждение отдало (Лопухину, — А. Г.) пальму первенства перед всеми молодыми людьми, которых я видела прежде» (255). Чем больше она проводила с ним времени, тем больше он ей нравился. «Сашенька очень счастлива в своих кузенах, я знаю из них двоих, которые оба так милы, так любезны, что я бы охотно уступила ей за этих полдюжины моих» (257). Это беглое упоминание о Лермонтове показывает, что Сушкова вспоминает о нем с удовольствием и вполне дружески.

Как и в прошлый раз, Верещагина становится поверенной в отношениях между Сушковой и Лопухиным. Не отличаясь особенной скромностью в сохранении чужих секретов, Верещагина рассказывала Лопухину все, что ей поверяла Сушкова. Лопухин знал все ее «приключения» и проявлял к ней участие. Между ними установились близкие и откровенные отношения.

История с Лопухиным, записанная в дневнике, резко отличается от переданной в «Записках». В дневниковых записях имя Лермонтова, за исключением беглого замечания о «милом кузене», не упоминается. Напротив, видно, как Сушкова более и более увлекается Лопухиным. Ей нравятся его мечтательность, его серьезность, его внимательность. Он разделяет ее любовь к поэзии, особенно к стихам Ламартина. У них вообще много общих интересов. В «Записках» Лопухин выступает только как богатый жених, Сушковой не неприятный.

«Записках». Она очень живая, восторженная в своих увлечениях, резкая в своей неприязни и суждениях о людях, которые ей не нравятся. Видно, что она сильно привязалась к Сашеньке. Судя по тому, как она всецело отдается дружбе с Верещагиной, можно поверить, что она действительно «восторженна и страстна».

Родные Лопухина и круг Верещагиной смотрели на роман Сушковой неблагосклонно. За нею уже прочно установилась репутация кокетки, черта, которую Лермонтов особенно подчеркнул в Негуровой. Что-то нелестное о ней писала старшая сестра Лопухина, Мария Александровна. Ее письмо не сохранилось, но из ответа Лермонтова от 19 июля видно, что Лопухина обвиняла Сушкову в каких-то интригах. «Я верю вам, — писал поэт, — что С. фальшива, потому что знаю, что вы никогда не исказите истины, особенно в дурную сторону! Бог с ней!» (6, 713). К этому времени относятся московские записи в дневнике Сушковой, в которых она с восхищением рассказывает о начале знакомства с Лопухиным. Недоброжелательство Марии Александровны психологически было вполне понятно: возраст (ей было за тридцать лет) и физические недостатки (она была некрасива и горбата) сделали ее ожесточенной и завистливой.

Сближение Сушковой с Лопухиным не понравилось также и Верещагиной. Вначале она, по-видимому, старалась возбудить в Лопухине ревность и подозрительность, обращая его внимание на то, как легко Сушкова привлекала к себе, поклонников. При Лопухине она не раз заговаривала о «страсти», которую Сушкова якобы «внушала Лермонтову»; она рассказывала Лопухину о ревности «влюбленного отрока-поэта» и декламировала посвященные Сушковой лермонтовские стихи (с. 149).

Стихотворения «Еврейская мелодия» и «Романс», которые Верещагина читала Лопухину, как и другие стихи сушковского цикла, навеяны Байроном. Тема, а также некоторые строки «Мелодии» напоминают «Sun of the Sleepless» из «Hebrew Melodies»:

Sun of the sleepless! melancholy star!	Я видал иногда, как ночная звезда
Whose tearful beam glows tremulously far...	В зеркальном заливе блестит;
......................	Как трепещет в струях...
How like art thou to joy remember'd well!	........................
So gleams the past, the light of other days...	Светлой радости так беспокойный призрак
	Нас манит под хладною мглой... (1, 100)

На «Романсе» сказалось влияние двух стихотворений Байрона, носящих одинаковое название — «Stanzas for Music». Из первого стихотворения «Stanzas for Music» («I speak not, I trace not», 1814) поэт заимствует последние два стиха первого четверостишия:

I speak not, I trace not, I breathe not thy name,	Но в сердце разбитом есть тайная келья,
There is grief in the sound, there is guilt in the fame:	Где черные мысли живут.
But the tear which now burns on my cheek may impart
	Она не из сердца идет (1, 320).

Первые две строки стихотворения Байрона поэт позже использует в стихотворении «Стансы. К Д***»:

Я не могу ни произнесть,
Ни написать твое названье:

В его знакомых звуках есть (1, 231).

Между вторым стихотворением Байрона «Stanzas for Music» («There's not a joy the world can give») и «Романсом» можно провести следующие параллели:

It cannot feel for others' woes, it dare not dream its own...	Когда я свои презираю мученья, —
Then the few whose spirits float above the wreck of happiness	Он вновь призывает к оставленной сени,
And driven o'er the shoals of guilt or ocean of excess:	Как в бурю над морем маяк,
	Когда ураган по волнам веселится,
The shore to which their shiver'd sail shall never stretch again.	Смеется над бедным челном,
	И с криком пловец без надежд воротиться

«некоторые выражения». Такие фразы, как «обманчивы луч и волна», должны были характеризовать Сушкову. Таким образом Верещагина старалась предупредить и образумить Лопухина.

Летом 1833 г. Сушкова уехала из Москвы. На этом ее отношения с Лопухиным прекратились. Возобновились они год спустя, осенью 1834 г. За это время у Лопухина умер отец. Если раньше отец и родственники могли препятствовать его браку с Сушковой по его крайней молодости, то теперь он был независимым и богатым наследником. Зная, что Верещагина переписывается с Сушковой, Лопухин, по-видимому, обратился к ней за помощью. Верещагина сделала вид, что сочувствует ему, и взяла на себя роль свахи. На самом деле она сделала все возможное, чтобы удалить от Лопухина Сушкову, недостойную, по мнению родственников, стать его женой.

Льстя самолюбию Сушковой и выполняя обязанности, возложенные на нее Лопухиным, Верещагина добивалась того, чтобы Сушкова не разглашала намерения Лопухина своим родственникам. Лопухин также должен был молчать, пока не поговорит с Сушковой. «Сашенька <...> подтверждала хранить тайну, потому что и он никому из своих родных ничего не откроет до объяснения со мной» (167).

«Да, я знал и прежде, что вы в Москве очень благоволили к нему, а он-то совсем растаял; я знаю все, помните ли

Нескучное, превратившееся в Скучное, букет из незабудок, страстные стихи в альбоме? Да, я все тогда же знал...» (174). Лермонтов уверял Сушкову, что ему все это рассказывал сам Лопухин. Однако более вероятно, что о всех подробностях летних встреч Лопухина и Сушковой Лермонтов мог знать только от Верещагиной, которая обратилась к Лермонтову с просьбой расстроить возможный брак. Осенью 1834 г. Сушкова и Верещагина обменялись несколькими письмами о Лопухине. Приезд Лопухина назначался на декабрь месяц. 4 декабря Лермонтов встретился с Сушковой. 21 декабря Лопухин был в Петербурге. 23 декабря Лермонтов предупредил Марию Александровну об увлечении ее брата Сушковой. 5 января 1835 г. Лопухин возвратился в Москву. Тогда же Лермонтов послал Сушковой анонимное письмо. 8 января его уже не принимали у Беклешевых. Вся интрига была разыграна в течение нескольких недель.

4 декабря Лермонтов встретил Сушкову на балу. «Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у дверей, чтоб первому ангажировать вас» (168). В это время Сушкова уже считала себя помолвленной с Лопухиным: «...я <...> успокоилась насчет своей будущности, старалась убедить себя, что я его люблю, принуждала себя беспрестанно думать о нем — но любовь не зарождалась, а я все ждала ее» (167—168). Во время танцев Лермонтов, стараясь, по-видимому, объяснить ей свое неожиданное появление, объявил, что он только что произведен в офицеры и специально явился, чтобы найти ее: «... я поспешил похвастаться перед вами моим гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне право танцевать с вами мазурку; видите ли, как я злопамятен, я не забыл косого конногвардейца, оттого в юнкерском мундире я избегал случая встречать вас; помню, как жестоко вы обращались со мной, когда я носил студенческую курточку» (169). Лермонтов старался напомнить Сушковой прошлое, но для нее их московские встречи не имели никакого значения. Лермонтов был тогда ребенком, Сушкова была молода; теперь же она «во многом переменилась» и пошла бы с ним танцевать, даже если бы он не носил мундир. «Не является ли такая перемена следствием влюбленности», — замечает ей колко Лермонтов и заговаривает о Лопухине: «Как хорошо, как звучно называться Madame de L<opoukhi>ne <...> не правда ли? Согласились бы вы принять его имя?» (170). Таким вопросом Лермонтов озадачил Сушкову: ведь история с Лопухиным держалась в тайне, а Лермонтов о ней знал. «Да, я знал и прежде, что вы в Москве очень благоволили к нему <...>, — заметил Лермонтов. — Да, я все тогда же знал и теперь знаю, с какими надеждами он сюда едет. <...> Я просто друг Л<опу>хина, и у него нет от меня ни одной скрытой мысли, ни одного задушевного желания» (174). Мнимая болтливость Лопухина задевает Сушкову: «От меня требовал молчания, а сам, без моего согласия, поверял нашу тайну своим друзьям, а может быть, и хвастался влиянием своим на меня». В течение разговора она убедилась в том, что Лермонтов знает все и находится «в беспрерывной переписке с Л<опу>хиным». «Он распространялся о доброте его сердца, о ничтожности его ума, а более всего напирал, с колкостью, о его богатстве» (170—172).

и ведет блестяще. Только в самом конце, когда уже все кончено, комедия разыграна, Сушкова поймет, что ее зло обманули.

Добиваясь любви Сушковой, Лермонтов руководствовался, конечно, не только желанием «мести»; в первую очередь он хотел доказать другу, что его пассия всего лишь легкомысленная кокетка.

Что же могло заставить женщин увлекаться Лермонтовым? Что заставило Сушкову влюбиться в него? Портрет его, оставленный нам современниками, не отличается привлекательностью. Как поэт он в это время был известен в очень небольшом дружеском кругу. Ответа следует искать в некоторых беглых замечаниях современников, в «Записках» самой Сушковой и в описания характера Печорина в «Княгине Лиговской» и Лугина в неоконченной повести «Штосс». «Мне точно случалось возбуждать в иных женщинах все признаки страсти — но <...> я очень знаю, что в этом обязан только искусству и привычке кстати трогать некоторые струны человеческого сердца...» — признается Лугин. Эту же черту в Лермонтове отметил А. М. Меринский, знавший поэта именно в то время, когда он встречался с Сушковой: «Знанием сердца женского, силою своих речей и чувства он успевал располагать к себе женщин...». «Он забавлялся тем, — писала Ростопчина, — что сводил с ума женщин с целью потом их покидать и оставлять в тщетном ожидании <...> он старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую наружность».²⁷ В искусстве любовной интриги, любовной мистификации упражнялся большой свет. Во время своего дебюта в петербургском обществе Лермонтов применил это искусство к светской львице, которая сама не раз играла в эту игру.

«Евгении Онегине». Пушкин перечисляет те эмоциональные этапы, которые так хорошо и так рано усвоил Евгений. В строфах X, XI, XII первой главы романа словно намечена канва взаимоотношений Лермонтова, Сушковой и Лопухина.

Нам нет надобности детально останавливаться на перипетиях интриги, подробно рассказанной Сушковой в ее «Записках». Напомним лишь ее основные этапы. Она начинается с мнимой ревности Лермонтова, причем Лермонтов намеренно подчеркивает основное преимущество Лопухина — его богатство. На стороне его соперника (т. е., как он дает понять, его самого) — только пылкость чувства, восприимчивость и ум; он глубоко несчастлив и ждет спасения от любящего существа. Это романтическая модель отношений, которая подсказывает единственный выбор — в пользу последнего. Далее — имитация страстной сцены с поцелуем, которая окончательно убеждает Лермонтова, что он добился ответного чувства. Следующий этап развития сюжета — мнимая подготовка дуэли двух соперников — Лермонтова и Лопухина.

«Онегине». Сушкова вспоминала, что сцена грядущей дуэли постоянно рисовалась ее воображению; об этом она рассказывала и М. И. Семевскому, упоминая, что «по этому случаю» Лермонтов написал стихотворение «Сон». Она передавала слова Лермонтова: «...вы мне сегодня дали мысль для одного стихотворения <...>. Вы мне с таким увлечением сказали, что в кругу блеска, шума, танцев вы только видите меня, раненого, умирающего, и в этот момент вы улыбались для толпы, но ваш голос дрожал от волнения; но на глазах блестели слезы, и со временем я опишу это. Узнаете ли вы себя в моих произведениях?» (191—192). «Сон» написан в 1841 г. Когда Сушкова писала мемуары, она уже знала это стихотворение и, конечно, спроецировала его задним числом на какой-то разговор с Лермонтовым. Однако не исключено, что первоначальный замысел стихотворения действительно как-то связан с этим разговором. Ситуация напоминала дуэль Онегина и Ленского, и в «Сне» мы также обнаруживаем реминисценции из соответствующей сцены в «Онегине» (гл. 6, строфа XXXII).

У Пушкина:	У Лермонтова:
...	С свинцом в груди лежал недвижим я;
...................	Глубокая еще дымилась рана,
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь из раны кровь текла.	......................
	Знакомый труп лежал в долине той;
	В его груди дымясь чернела рана,

Следует, впрочем, заметить, что «Записки» Сушковой нередко включают в себя парафразы лермонтовских стихов. «Я нашла идола, перед которым не стыдно было преклониться перед целым светом» (196), — пишет она, например, — и в этих строчках улавливаются реминисценции из лермонтовского «Договора»:

Но перед идолами света
Не гну колени я мои... (2, 190)

«интриги». Лермонтов встретился с Лопухиным дружески, Сушкова — холодно. Она пытается разобраться в создавшейся ситуации, но Лермонтов пресекает эти попытки. Он настойчив, он требует признания — и получает его. Признание это производит обратный эффект: Лермонтов теперь окончательно убежден, что имеет дело с кокеткой, с необыкновенной легкостью отказавшейся от своего жениха. Любопытны здесь тоже аналогии быта и литературы, — достаточно вспомнить хотя бы «Испытание» Марлинского.

Далее следует уже прямая мистификация: Лермонтов прикидывается больным, проводит вечер в обществе Лопухина и после его ухода приезжает на бал, чтобы протанцевать мазурку с Сушковой. Лопухин не знает об этом и не верит Сушковой, когда она рассказывает ему, что Лермонтов был на балу. Происходит окончательный разрыв, — но у Сушковой уже зародились подозрения. Она как будто предчувствует «бездну под ногами». В этот момент Лермонтов пишет ей известное «анонимное письмо», в котором предупреждает, что ее обманывают. Об этом письме нам известно из рассказов Сушковой, Ладыженской и Ган; его пересказывает сам Лермонтов в письме к Верещагиной и — уже в литературном варианте — в «Княгине Лиговской». Объясняя Верещагиной свой поступок, Лермонтов не щадит Сушкову — в его глазах она не заслуживала ни сожаления, ни сочувствия. В любовь ее он не верил и подозревал, что она намерена женить его на себе. Эта часть письма читается как светский роман, где предписаны правила ведения любовной интриги и где очерчен тип светской кокетки. «Да знаешь ли ты, что такое светская женщина, — читаем мы в „Большом свете“ В. А. Соллогуба, — существо равнодушное, полуплатье и получепчик. Оно живет только поддельным светом, украшается только поддельными цветами, говорит поддельным языком и любит поддельной любовью».²⁸ Лермонтов, вероятно, давал Сушковой подобную же характеристику. Он мстил ей за прежнее кокетство и насмешки, «спасал» Лопухина и приобретал в свете репутацию покорителя сердец.

Но это лишь одна сторона дела. Как уже отмечалось неоднократно, биографический эпизод, рассмотренный нами, оказался существенным и для Лермонтова-писателя, искавшего в это время путей к новой, психологической прозе.