| Наши партнеры |
|
Частное обучение иностранным языкам за рубежом для детей из СПб.
|
II. Образы, стиль и языкъ.
«Когда я былъ трехъ летъ, — записалъ поэтъ въ 1830 г., — то была песня, отъ которой я плакалъ: ее не могу теперь вспомнить, но уверенъ, что если бы услышалъ ее, она бы произвела прежнее действіе. Ее певала мне покойная мать».
Въ младенческихъ летахъ я мать потерялъ;
Но мнилось, что въ розовый вечера часъ
Та степь повторяла мне памятный гласъ... повторяетъ онъ въ стихахъ. Эту песню матери онъ опоэтизировалъ въ стихотвореніи «Ангелъ»; душе, слышавшей песню о Боге великомъ, не могутъ заменить звуковъ небесъ скучныя песни земли. Темъ не менее къ скучнымъ песнямъ земли онъ жадно прислушивается и старается уловить въ нихъ отголоски заветной песни:
Есть слова, — объяснить не могу я,
Отчего у нихъ власть надо мной
...........................
Есть звуки — значенье ничтожно
И презрено гордой толпой,
Но ихъ позабыть невозможно:
Какъ жизнь, они слиты съ душой.
...........................
Есть речи — значенье
Но имъ безъ волненья
Внимать невозможно
............................
Что за звуки! Неподвиженъ внемлю
Страннымъ звукамъ я;
Забываю вечность, небо, землю,
Самого себя...
Мцыри на всемъ протяженіи поэмы несколько разъ «прислушивается»:
Я селъ и вслушиваться сталъ...
Все героини Лермонтова, — почти безъ исключенія, — певуньи: и Тамара, и грузинка изъ «Мцыри», и мать-казачка, и девушка изъ Тамани, и даже невеста Гаруна, о которой мы знаемъ только по ея песне. Все герои Лермонтова — очень чувствительны къ песнямъ: Мцыри все помнитъ простую песню грузинки, и песню рыбки, и умирая хочетъ услышать «родной звукъ» со скалъ Кавказа; Демонъ дважды поддается неотразимому обаянію песни Тамары; Печоринъ отъ слова до слова запоминаетъ песню контрабандистки, и песня Бэлы имеетъ для него решающее значеніе. Подъ звуки песенъ ангела душа приходитъ въ міръ, а душа Тамары, возвращаясь на небо, слышитъ доносящіеся издалека «звуки рая». И жизнь, и вечность — сплошная песня.
Лермонтовъ не всегда передаетъ содержаніе песни: оно ему не такъ важно какъ обаяніе, производимое ею.
Простая песня то была,
Но въ мысль она мне залегла...
О напевахъ соседа по заключенію онъ говоритъ:
О чемъ они, — не знаю, но тоской
Исполнена...
И эта песнь была нежна,
Какъ будто для земли она
Была на небе сложена.
Въ детстве Лермонтовъ плакалъ отъ песни матери, — и мать, вероятно, осушала слезы ребенка поцелуями. Звуки въ поэзіи Лермонтова ассоціируются всегда со слезами и поцелуями: и звуки чередой,
Какъ слезы, тихо льются, льются
.............................. и слезы изъ очей,
Какъ звуки, другъ за другомъ льются
...............................
И звуки те лились, лились,
Какъ слезы, льются другъ за другомъ...
...............................
Какъ поцелуй, звучитъ и таетъ,
голосъ молодой.
...............................
Она поетъ, — и звуки таютъ,
Какъ поцелуи на устахъ.
А такъ какъ вся жизнь — песня, то она измеряется поцелуями и слезами («поцелуями прежде считалъ я счастливую жизнь свою... и слезами когда-то считал...»). Песня напоминаетъ ему о небе, и темъ самымъ становится молитвой: несколько молитвъ оставилъ намъ Лермонтовъ, и молитва стала у него элементомъ сравненія: «Тихо было все на небе и земле, какъ въ сердце человека въ минуту утренней молитвы....». «Воздухъ такъ чистъ, какъ молитва ребенка...». И отсюда — любовь Лермонтова къ сравненіямъ матеріальнаго съ нематеріальнымъ: воздухъ свежъ и чистъ,«какъ поцелуй ребенка», красавица прекрасна, «какъ мечтанье подъ светиломъ южныхъ странъ, голосъ —«сладкій, какъ мечта», горные хребты «неверны, странны какъ мечты», «причудливые, какъ мечты», звезды, «ясны, какъ счастье ребенка». Во многихъ сравненіяхъ и метафорахъ фигурируетъ ребенокъ; онъ дорогъ Лермонтову, потому что онъ еще слышитъ «звуки небесъ», еще не забылъ ихъ:
Летаютъ сны-мучители
Надъ грешными людьми,
И ангелы-хранители
Беседуютъ съ детьми.
Другой образъ, поразившій Лермонтова въ детстве и также во многомъ повліявшій на его стиль, — было облако. Въ томъ же 1830 г. встречаемъ заметку:
«Я помню одинъ сонъ; когда я былъ еще 8 летъ, онъ сильно подействовалъ на мою душу. Въ те же лета я одинъ ехалъ въ грозу куда-то; и помню облако, которое, небольшое, какъ бы оторванный клочокъ чернаго плаща, быстро неслось по небу: это такъ живо передо мною, какъ-будто вижу».
Облако это, действительно, всегда было живо въ воображеніи Лермонтова: облаками, тучками, дымами, дымками и туманами онъ наполнилъ свои поэмы до такой степени, что приводить эти места нетъ возможности, да и надобности: они на виду. Но эти облака не делаютъ его поэзію туманной: они не закрываютъ солнца и ночныхъ светилъ, всегда яркихъ у Лермонтова: эти облака, дымы и туманы — неуловимы, они кочуютъ, ночуютъ въ ущельяхъ; это даже не облака, а «отрывки тучи громовой»; они исчезаютъ безъ следа, улетаютъ, «по лазури весело играя», и не отнимаютъ у картины яркихъ солнечныхъ красокъ. Вотъ почему поэтъ любитъ сравнивать человеческія дела и мненія, детскіе сны, съ безследно исчезающими облаками.
Тучки и облака для Лермонтова стали символомъ свободы, безпечности, а также безпріютности; поэтому онъ и сочувствуетъ, и завидуетъ имъ, что и выражено имъ въ стихотвореніи «Тучи» и въ песне Демона «На воздушномъ океане». Но они же стали для Лермонтова могучимъ изобразительнымъ средствомъ: благодаря имъ, ландшафтъ Лермонтова пріобретаетъ специфическій характеръ: изображая горы, онъ усеиваетъ ихъ тучками, ночующими на груди утесовъ и въ ущельяхъ, и употребляетъ оригинальное, часто повторяющееся, выраженіе: у Лермонтова горы курятся; это выраженіе онъ применяетъ широко: «вдали аулъ куриться началъ» («Мцыри»); «синеющій дымокъ курится въ глубине долины», курятся алтари, кадильницы, сакли, дымится село, спаленная жнива, рана, дымится ушелье, клубятся туманы.
Если Лермонтовъ съ детства пристрастился къ облакамъ, то кавказскія горы дали ему въ этомъ отношеніи богатейшій матеріалъ для наблюденій: въ «Герое нашего времени» онъ признается, какъ долго-долго всматривался въ ихъ причудливые образы. Изучая ландшафты Лермонтова, приходимъ къ заключенію, что облака играютъ въ нихъ огромную роль. Дело въ томъ, что Лермонтовъ всегда изображаетъ ихъ въ движеніи. Удалите ихъ съ картины, — и получится величественный, но застывшій, неподвижный ландшафтъ. Облака у Лермонтова не мешаютъ освещенію, но придаютъ картине движеніе и жизнь. Они у него кочуютъ, несутся, ходятъ, мчатся, провожаютъ Терекъ, спешатъ толпой на поклоненье, обнимаются, свиваются, направляютъ бегъ къ востоку, — и благодаря имъ, ландшафтъ живетъ.
Наблюдая медленныя ползучія движенія облаковъ, поэтъ не разъ сравниваетъ ихъ съ змеями:
какъ змеи, облака. («Хаджи Абрекъ»).
...Обнявшись, свившись, будто куча змей... («Сашка»).
...Туманы, клубясь и извиваясь, какъ змеи...
...кругомъ его вились и ползали, какъ змеи, серые клочки облаковъ...
(«Бэла»).
Благодаря этой ассоціаціи, Лермонтовъ переводитъ взглядъ на змею и начинаетъ ее упорно наблюдать: онъ наблюдаетъ ея движенія, медленныя, осторожныя и прихотливыя, и ея хитрую неподвижность. Образъ осторожно резвящейся и потомъ неподвижно лежащей змеи Лермонтовъ тщательно вырисовываетъ и повторяетъ свой рисунокъ 4 раза, сохраняя все детали и выраженія и только совершенствуя ихъ; такія тождественныя описанія встречаются въ поэмахъ: «Аулъ Бастунджи» (ст. 51—6), «Измаилъ-бей» (ст. 416—425), «Мцыри» (ст. 618—629) и, наконецъ, въ «Демоне»:
И осторожная змея
Изъ темной щели выползаетъ
На плиту стараго крыльца.
То вдругъ совьется въ три кольца,
То ляжетъ длинной полосою,
И блещетъ, какъ булатный мечъ,
Забытый въ поле давнихъ сечъ,
... (Ст. 1098—1105).
И змея становится однимъ изъ важнейшихъ средствъ Лермонтовскаго сравненія: съ движеніями змеи, какъ мы видели, сравниваются облака; змеиную натуру поэтъ не разъ приписываетъ женщинамъ («Она ускользнетъ, какъ змея...», «твоя измена черная понятна мне, змея!..», «ея змеиная натура выдержала эту пытку...»); съ блестящей чешуею змеи сравнивается въ «Герое нашего времени» Арагва; но чаще всего съ змеею сравнивается грусть, печаль, горе, воспоминаніе:
Въ моей
Душе все шевелится грусть, какъ змей
(«Аулъ Бастунджи»).
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилася, какъ змей...
(«Демонъ»).
(печаль)... ластится, какъ змей
«Демонъ»).
И какъ змею, мы топчемъ горе...
(«Морякъ»).
Въ груди моей шипитъ воспоминанье,
Какъ подъ ногой прижатая змея.
(«Сашка»).
Подъ вліяніемъ этихъ сравненій, змея у Лермонтова постепенно становится символомъ грусти; по крайней мере, ничемъ инымъ нельзя объяснить появленія большихъ описаній змеи, почти тождественныхъ, въ поэмахъ «Демонъ» и «Мцыри»: въ обоихъ местахъ змее уделено слишкомъ много вниманія сравнительно съ другими деталями ландшафта, — она выявлена и подчеркнута поэтомъ; и оба раза она появляется у Лермонтова после того, какъ герои поэмъ простились со своими надеждами и мечтами, какъ бы для того, чтобы оттенить ихъ грусть.
Во всехъ четырехъ, вышеуказанныхъ, случаяхъ описанія змеи у Лермонтова — неизменно повторяется ея сравненіе съ мечомъ, или клинкомъ, или копьемъ: змея лежитъ неподвижно и блеститъ, какъ мечъ.
До сихъ поръ мы имели дело со слуховыми и моторными образами Лермонтова. Но змея — образъ моторный — становится въ последнемъ сравненіи образомъ зрительнымъ. Кинжалъ — для Лермонтова «товарищъ светлый и холодный», символъ твердости, верности и силы, что определенно выражено въ стихотвореніяхъ «Кинжалъ» и «Поэтъ». Съ кинжаломъ Лермонтовъ любить сравнивать глаза:
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной печали,
сталь твоя при трепетномъ огне,
То вдругъ тускнели, то сверкали.
(«Кинжалъ»).
И блистали
Какъ лезвее кровавой стали
Глаза его...
(«Измаилъ-бей»).
Таковъ былъ и взоръ демона:
Предъ нею прямо онъ сверкалъ
Неотразимый какъ кинжалъ.
То же говорится и о глазахъ Печорина:
«То былъ блескъ, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный...». («Герой нашего времени», т. IV, стран. 189.)
А вотъ двоякое сравненіе съ кинжаломъ — голоса и взгляда:
За звукъ одинъ волшебный речи
За твой единый взглядъ
Грузинскій мой булатъ...
И онъ порою сладко блещетъ
Заманчиво звучитъ;
При звуке томъ душа трепещетъ
И въ сердце кровь кипитъ...
Здесь мы вступаемъ въ богатый міръ зрительныхъ образовъ Лермонтова. Его воображеніе очень красочно, онъ любитъ яркій тропическій светъ и не признаетъ полутоновъ севера. Тучи у него никогда не закрываютъ солнца, а если закроютъ, то кисть поэта немеетъ. Замечательно, что онъ, такъ много разъ заявлявшій о своемъ родстве съ бурей, не умеетъ описывать грозы. Въ поэме «Мцыри» онъ отделывается общими эпитетами при описаніи грозы:
И въ часъ ночной, ужасный часъ,
Когда гроза пугала васъ
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ницъ лежали на земле, —
Я убежалъ. О, я, какъ братъ,
Обняться съ бурей былъ бы радъ,
Глазами тучи я следилъ,
Рукою молнію ловилъ!
Вместо образовъ грозы — только передача впечатленія, которое она произвела на монаховъ и на Мцыри. И въ «Герое нашего времени» Лермонтовъ счастливо избежалъ описанія грозы, описавъ только предгрозье и отделавшись упоминаніемъ, что гроза прошла, пока Печоринъ и Вера были въ гроте. Гораздо охотнее Лермонтовъ описываетъ вьюгу, снежную метель, но опять-таки красокъ у него для нея нетъ, и онъ передаетъ ее звуками: все метели у Лермонтова особенно певучи и часто поютъ подъ аккомпаниментъ колокола. Мы слышимъ ихъ, но мы ихъ не видимъ.
Вотъ примеры:
Какъ попъ, когда онъ гробъ несетъ,
Такъ песнь метелица поетъ,
... («Русская песня»).
Метель шумитъ и снегъ валитъ,
Но сквозь шумъ ветра дальній звонъ,
Порой прорвавшися, гудитъ:
То отголосокъ похоронъ...
................................
Въ «Демоне» описывается храмъ
На высоте гранитныхъ скалъ,
Где только вьюги слышно пенье...
..............................
И тамъ метель дозоромъ ходитъ,
Сдувая пыль со стенъ седыхъ,
То песню долгую заводитъ.
То окликаетъ часовыхъ...
«Песне про купца Калашникова»:
Набегаютъ тучки на небо —
Гонитъ ихъ метелица распеваючи...
Въ «Герое нашего времени»:
«...мятель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ея дикіе напевы были печальнее, заунывнее. «И ты, изгнанница, — думалъ я, — плачешь о своихъ широкихъ, раздольныхъ степяхъ!»
Красокъ здесь нетъ: только напевы. Но при блеске солнца Лермонтовъ беретъ кисть живописца, и передъ нами является то «голубое и свежее утро», «то румяный вечеръ», то «полдня сладострастный зной», превращающійся иногда въ «огонь безжалостнаго дня». Своихъ световыхъ эффектовъ Лермонтовъ достигаетъ темъ, что, не ограничиваясь светотенью, онъ подмечаетъ въ озаренной солнцемъ природе милліоны блесковъ отраженнаго света: когда светитъ солнце, блещутъ горы, блещутъ реки, потоки и ключи, сверкаетъ каждая росинка. «Какъ любопытно всматривался я въ каждую росинку, трепещущую на широкомъ листе виноградномъ и отражавшую милліоны радужныхъ лучей!...» — говоритъ онъ въ «Герое нашего времени», — и это верно: изображая большой ландшафтъ, онъ всматривается въ каждую росинку: какъ елку, онъ зажигаетъ всю природу безчисленными огнями; онъ видитъ всюду золото, серебро, алмазы, жемчугъ, перлы, изумрудъ, кораллы... Потоки и горы золотятся, Арагва и Кура обвиваютъ подошвы острововъ каймой ихъ серебра, кусты осыпаютъ всадниковъ
серебрянымъ алмаза, снега горятъ, какъ алмазъ, роса у него всегда жемчужная, блистаетъ райскимъ жемчугомъ, тучки несутся цепью жемчужною, бросаютъ жемчугъ на листы, брызги горятъ, какъ жемчугъ, Тегеранъ дремлетъ у жемчужнаго фонтана, пена водъ белее , листья чинары изумрудные, плющъ обовьетъ крестъ своею сеткой изумруднойперловой, то изумрудною каймой, даже слова нижутся, какъ жемчугъкамней разноцветныхъ, гроздья — серегъ подобье дорогихъ; волна несется и жемчугами. Росинки онъ сравниваетъ часто со слезами и звездами; со звездами же онъ сравниваетъ и глаза; отсюда те же эпитеты и метафоры при изображеніи слезъ и глазъ. Слеза у Лермонтова — «алмазъ любви, печали сынъ», «перлъ »; взоръ покрывается влагою жемчужной... Звезды ярки, какъ очи, и очи — какъ звезды. И очи у Лермонтова всегда — сверкаютъ, какъ и все сверкаетъ: сверкаютъ глаза Бэлы, «чудесно сверкали» глаза княжны Мери, и наконецъ, въ «Трехъ пальмахъ»:
Мотаясь, висели межъ твердыхъ гербовъ,
Ихъ смуглыя ручки порой подымали,
И черныя очи оттуда сверкали...
Лунные эффекты у Лермонтова реже и однообразнее, хотя отрокомъ онъ певалъ гимны луне. Зато изображеніе звездъ задушевнее и символичнее: оне говорятъ другъ съ дружкой, слушаютъ, лучами радостно играя, радуются, манятъ; съ звездами онъ сравниваетъ мечты, проходящія въ душе Демона; подобно тучкамъ, звезды кочуютъ, тихо плаваютъ въ тумане и являютъ образъ безпечности и безучастія къ земному. Звездъ очень много въ стихахъ Лермонтова. Въ ночномъ мраке онъ любитъ «встречать по сторонамъ... дрожащіе огни...» («сквозь туманъ полуночи блисталъ огонекъ золотой...», «въ знакомой скале огонекъ то трепеталъ, то снова гасъ...», «...мелькала въ окнахъ кельи лампада схимницы младой...»).
пластичность, благодаря осязательнымъ ощущеніямъ, которыя они вызываютъ: твердые горбы верблюдовъ и узорныя полы, нежная песнь русалки и крутые берега, нежныя тучки и отроги горъ. Кроме того, онъ передаетъ ощущенія зноя и холода, жара и свежести, запаховъ и общаго органическаго состоянія. «Странникъ усталый изъ чуждой земли пылающей грудью ко влаге студеной...»; «лишь только я съ крутыхъ высотъ спустился, ...»; «вотъ сыростью холодною съ востока понесло...»; «дохнули сонные цветы...», «сады благоуханіемъ наполнились живымъ...»; «нынче, въ пять часовъ утра, когда я открылъ окно, моя комната наполнилась запахомъ цветовъ, растущихъ въ скромномъ палисаднике...»; «сліяніе первой теплоты его (солнечных) лучей съ умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томленіе...»; «...воздухъ становился такъ редокъ, что было больно дышать; кровь поминутно приливала въ голову, но со всемъ темъ какое-то отрадное чувство распространилось по всемъ моимъ жиламъ...».
Эта способность передавать словами органическія ощущенія проявилась съ особенной силой въ поэме «Мцыри», где изображается голодъ, жажда, изнеможеніе, жаръ и болезнь.
Ландшафты Лермонтова ярки, многозвучны, подвижны, пластичны, дышутъ и веютъ. Эти черты какъ бы соединились въ картине Грузіи:
Счастливый пышный край земли!
Столпообразныя руины,
бегущіе ручьи
По дну ихъ камней разноцветныхъ,
И кучи розъ, где соловьи
Поютъ
На сладкій голосъ ихъ любви;
Чинаръ развесистыя сени,
Густымъ плющемъ,
Пещеры, где палящимъ днемъ
И блескъ, и жизнь, и шумъ листовъ,
Стозвучный говоръ голосовъ,
Дыханье тысячи растеній,
И полдня сладострастный зной,
Всееда увлажненныя ночи,
И звезды яркія, какъ очи,
Какъ взоръ грузинки молодой...
Здесь слиты воедино краски, звуки, движенія, запахи и дыханія.
«Демона» господствуетъ утренній колоритъ; когда же въ воображеніи поэта образъ Демона сложился отчетливее, и онъ сталъ «похожъ на вечеръ ясный», утренній колоритъ въ последней редакціи заменился вечернимъ: вся поэма залита алымъ пурпуромъ заката, съ которымъ въ конце поэмы сравнивается улыбка, застывшая на мертвомъ лице Тамары. Обратное этому явленіе произошло съ поэмой «Мцыри»: въ ея первоначальномъ наброске («Исповедь») действіе происходитъ вечеромъ («День гасъ...»); въ окончательной редакціи господствуетъ утренній колоритъ, более соответствующій юношескому облику Мцыри; закатъ же умышленно устраненъ, — Мцыри его не наблюдаетъ. Отчаяніе Печорина въ степи, где онъ потерялъ коня, опять оттенено блескомъ заката. Иногда поэтъ противополагаетъ освещеніе настроенію: «Княжна Мэри» начинается съ описанія светлой природы, заканчивающагося вопросомъ: «Зачемъ тутъ страсти, желанія, сожаленія?...» Когда Печоринъ едетъ на дуэль — убивать Грушницкаго, дается великолепное описаніе утра. Въ стихотвореніи «Выхожу одинъ я на дорогу» торжественная гармонія природы противупоставлена внутренней тревоге поэта. Кровавому сраженію при Валерике противупоставлена величавая картина горъ, приводящая къ знаменитому вопросу:
Жалкій человекъ!
Чего онъ хочетъ?...
«Мцыри» и «Демоне» нетъ почти образовъ, которые бы не были поэтомъ разработаны предварительно; но эти привычные образы нашли здесь символическое примененіе. Вершины кавказскихъ горъ, которыя Мцыри видитъ все время, вечно манящія, вечно недостижимыя и прекрасныя, — символъ вечно далекаго и вечно дорогого идеала; грузинка, лесъ, барсъ, — это те препятствія, которыя задерживаютъ человека въ его стремленіи къ идеалу, и на которыя онъ растрачиваетъ все свои силы; змея — символъ безкрылой грусти, овладевающей человекомъ въ сознаніи безсилья. «Мцыри» — поэма по преимуществу символическая, но черты символизма встречаются и въ «Демоне»; звезды здесь символизируютъ мечты и воспоминанія о недостижимомъ рае: демонъ вспоминаетъ, какъ онъ следилъ «кочующіе караваны въ пространстве брошенныхъ светилъ»; первое ощущеніе его после паденія — эти перестали узнавать его, «прежняго собрата»; мечты о прежнемъ счастье катятся предъ нимъ, «какъ за звездой звезда»; Тамаре онъ говоритъ о звездахъ «тихо, какъ звезда».
Но две эти поэмы, столь характерныя для лермонтовскаго стиля, являются уже завершеніемъ той экзотической манеры, которую усвоилъ себе поэтъ, и къ которой, повидимому, онъ не намеренъ былъ возвращаться. По крайней мере, на ряду съ этой манерой, развивались два другихъ стиля: народный и реально-сатирическій.
Лермонтовъ, какъ известно, очень интересовался народной поэзіей. Попытки писать въ народномъ стиле встречаются у него довольно рано. Изъ нихъ самая удачная — «Песня»
«Что въ поле да пыль пылитъ»... 1830 г.). Въ томъ же духе написана «Песнь Ингелота» въ поэме «Последній сынъ вольности» (1830 г.), «Атаманъ» (1831 г.) и «Воля» (1831 г.). Завершеніемъ этихъ попытокъ является знаменитая «Песня про царя Ивана Васильевича». Какъ ни искусно она сделана, ея форма не могла быть плодотворной: больше ничего въ этомъ роде Лермонтовъ не создалъ и не создалъ бы, если бы жилъ. Но увлеченіе народнымъ стилемъ было необходимымъ этапомъ въ творчестве Лермонтова: народность служила противовесомъ экзотичности его кавказскихъ поэмъ. Проникновеніе народнымъ духомъ позволило ему вырисовать на фоне Кавказа русскую фигуру Максима Максимовича и обогатить свой языкъ народнымъ элементомъ. Набросокъ Лермонтова «Поле Бородина» еще чуждъ этого элемента; здесь есть такія выраженія: «братъ, слушай песню непогоды, она дика, какъ песнь свободы!» «Душа отъ мщенія тряслася». Сравнимъ съ этой искусственной речью русскую речь окончательной редакціи «Бородина»:
Постой-ка, братъ мусью!
Что тутъ хитрить? Пожалуй къ бою!
Ужъ мы пойдемъ ломить стеною!
За родину свою!
Такъ же по-русски написаны стихотворенія «Два великана», «Завещаніе», «Морская царевна» и др.
Третій стиль Лермонтова — стиль реально-сатирическій, развивавшійся параллельно первымъ двумъ. Его эпиграммы, шутки, не совсемъ приличныя поэмы гвардейскаго подпрапорщика, — были первыми опытами въ этомъ роде. Этотъ стиль требовалъ не работы воображенія, а наблюдательности и остроумія. То и другое было у Лермонтова. Въ экзотическомъ стиле его учителемъ во многомъ былъ Байронъ, въ реально-сатирическомъ — Пушкинъ. И вотъ онъ написалъ «Онегина размеромъ» «Казначейшу». Эта вещица более интересна, какъ опытъ; стиль ея не вполне выдержанъ — встречаются еще романтическіе и экзотическіе образы (строфы 41—42); но здесь целый рядъ стилистическихъ оборотовъ, рисующихъ въ несколькихъ словахъ реальные образы. Кто не помнитъ такихъ выраженій, какъ: «весь спрятанъ въ галстукъ, фракъ до пятъ, дискантъ, усы и мутный взглядъ», «временъ новейшихъ Митрофанъ», «идеалъ девицъ, одно изъ славныхъ русскихъ лицъ», свидетельствующихъ о большой силе наблюдательности.
Этотъ стиль — еще одно завоеваніе Лермонтова, которое онъ используетъ, но на которомъ не остановится.
сдобрилась народнымъ элементомъ. Въ результате являлась та подкупающая, высокохудожественная простота, которою отличаются последнія произведенія Лермонтова «Валерикъ» и «Сказка для детей». Этотъ стиль такъ идеально простъ, что могъ бы казаться прозаическимъ, если бы не былъ такъ насыщенъ чувствомъ:
Во-первыхъ, потому, что много
И долго, долго васъ любилъ...
Это «во-первыхъ потому» такъ прозаично, но сила чувствъ въ дальнейшемъ искупаетъ прозаизмъ, который становится трогательнымъ. Здесь поэтъ достигъ уже полной зрелости стиля и могъ писать, не прибегая къ фигурамъ и тропамъ и не боясь прозаизмовъ. Вырабатывался стиль классическій — лучшій въ русской литературе. Въ сравненіи съ нимъ — Пушкинъ архаиченъ, Тургеневъ прозаиченъ, Толстой и Достоевскій — тяжелы, Гоголь — неправиленъ.
Къ этой простоте Лермонтовъ стремился сознательно, еще при жизни Пушкина шагнувъ дальше его. Онъ почти совсемъ изгналъ изъ своего языка мифологію, и у него мы не найдемъ ни музъ, ни Аполлоновъ, ни лиръ, которыя такъ неуместно звучатъ еще въ гражданскихъ стихахъ Некрасова. У него вы не встретите ни сихъ, ни оныхъ
Когда же на Руси безплодной,
Разставшись съ ложной мишурой,
Мысль обрететъ языкъ простой
И страсти — голосъ благородный?
онъ ихъ вывелъ безъ следа. Конечно, если заглянуть въ наброски Лермонтова, можно много найти неправильностей языка, но если смотреть на результаты, то придется признать его языкъ въ высшей степени правильнымъ, (не придираясь къ стиху «Изъ пламя и света»), и точнымъ, несмотря на то, что ступени надневскихъ дворцовъ у него купаются въ пене водъ. Спеціалистъ по грамматике найдетъ у Лермонтова много отступленій въ употребленіи формъ, но не спеціалистъ получитъ только впечатленіе живой человеческой речи.