IV. Формы.
Музыкальнейшій изъ русскихъ стихотворцевъ, Лермонтовъ — нашъ величайшій лирикъ, — и такимъ останется. Въ первомъ его возможно превзойти при новейшихъ завоеваніяхъ стихотворной техники, во второмъ — его не превзойдутъ, какой бы поэтическій геній ни явился: пора чистаго лиризма, этого продукта романтической эпохи, миновала. Не всякій, пишущій короткія стихотворенія, — лирикъ по своей сущности. Лирикъ — тотъ, кто остается имъ, какой бы сюжетъ онъ ни взялъ, и въ какую бы форму его ни облекъ. Таковъ Лермонтовъ, и этимъ его свойствомъ определяется форма произведеній. Въ области драмы, напримеръ, дальше опытовъ онъ не пошелъ.
Учителя Лермонтова въ драме — Шекспиръ, Шиллеръ и Грибоедовъ. Въ своихъ опытахъ онъ порвалъ со всеми традиціями классицизма, но не впалъ въ крайности романтизма. Создать оригинальную драму ему помешалъ лиризмъ его духа. Въ его драмахъ очевидно, что авторъ интересуется однимъ действующимъ лицомъ, остальныя — бледные аттрибуты главнаго, не живущіе самостоятельной жизнью. Если даже Лермонтову иногда удается воспроизвести среду, въ которой действуютъ его драматическіе герои, то очевидно, что поэту эта среда не нужна, или онъ пользуется ею, какъ антитезой. Въ драме «Два брата» — среды нетъ, въ драме «Испанцы» — инквизиція, фанатизмъ и клерикализмъ служатъ только антитезой свободному духу Фернандо; въ драмы «Маскарадъ» — среда ничуть не уясняетъ и не определяетъ внутренней сложной жизни Арбенина. Почему внутренняя жизнь Чацкаго сложнее, чемъ жизнь его среды, — понятно; почему Арбенинъ сложнее Звездича, — непонятно. Среда Лермонтову почти не нужна, и въ своемъ романе онъ не даромъ изобразилъ Печорина въ экзотической обстановке. Діалогъ у Лермонтова не интересенъ потому, что у него очень интересенъ монологъ: его герои любятъ очень исповедываться, а это портитъ драму, темъ более когда на сцене второстепенныя действующія лица читаютъ часто длинные стихи главнаго персонажа. Въ драмахъ Лермонтова нетъ резонерства, но зато есть лиризмъ, ничемъ не уравновешенный. Символизмъ и импрессіонизмъ, столь яркій въ эпосе и лирике Лермонтова, не примененъ къ драме. Завязка слаба; вся драма часто развивается изъ случайной интриги, достаточной для комедіи, но не достаточной для драмы. Строгій къ себе во всехъ отношеніяхъ, Лермонтовъ не строгъ къ себе, какъ къ драматургу: онъ добивался постановки своего «Маскарада». Все это заставляетъ сомневаться въ Лермонтове, какъ драматурге: врядъ ли бы изъ него вышелъ драматургъ...
Но не будемъ говорить о томъ, чемъ онъ могъ или не могъ быть, а о томъ, чемъ онъ былъ. Классифицировать его лирику по определеннымъ родамъ трудно. Изъ обычныхъ родовъ лирической поэзіи у него слабее представлена ода и сатира, нетъ дружескихъ и застольныхъ песенъ; зато все остальные виды лирической поэзіи такъ смешаны, что подразделенія всякія излишни: одно и то же стихотвореніе является одновременно и песней, и романсомъ, и балладой, и элегіей, и часто сатирой, и антологической пьеской, и посланіемъ. Можно только заметить, что въ однихъ стихотвореніяхъ онъ выражаетъ себя непосредственно, въ другихъ — посредственно (съ помощью символовъ и аллегорій), въ третьихъ — случайно, по поводу. Такое подразделеніе важно въ томъ отношеніи, что Лермонтовъ умеетъ написать насквозь лирическую пьесу, не употребивъ въ ней — ни разу местоименія «я», или говоря отъ чужого имени, или давая картинку или разсказъ. Лермонтовъ создалъ особый родъ лирическихъ стихотвореній, которыя имеютъ форму повествованія, но никакъ не могутъ быть отнесены къ числу эпическихъ произведеній: кто же назоветъ эпическими такія пьесы, какъ «Ангелъ», «Утесъ», «Дубовый листокъ», «Дары Терека»? Хотя они повествовательны, цель ихъ не повествовательная, они представляютъ квинтъ-эссенцію лирическаго чувства. Таковы же и баллады Лермонтова («Воздушный корабль», «Морская царевна»), которыя приходится отнести къ лирическимъ произведеніямъ. Въ такихъ произведеніяхъ лирическое чувство выражается посредственно, хотя съ неменьшей силой.
Къ стихотвореніямъ 1-й категоріи, т.-е. темъ, въ которыхъ поэтъ выражаетъ себя непосредственно«Молитва», «Благодарность», «Когда волнуется желтеющая нива», «1-е января», «Есть речи — значенье», «Выхожу одинъ я на дорогу», «И скучно, и грустно» — главные представители этого рода. Свою философію поэтъ выражаетъ такъ образно и такъ эмоціонально, что она не ослабляетъ поэзіи. Умиленіе молитвы и горечь благодарности характеризуютъ отношеніе къ Богу, чувства светлаго успокоенія вызываетъ въ поэте природа, чувства горечи и злости — люди, съ мечтательной безнадежностью онъ относится къ себе самому, съ вдохновеннымъ восторгомъ прислушивается онъ къ звукамъ вечности, передъ которой такою ничтожной кажется ему жизнь. Типичная черта этого разряда стихотвореній — образность.
Во-вторыхъ, къ первой категоріи относятся пьесы, въ которыхъ поэтъ выражаетъ свое отношеніе къ современности — къ политическимъ событіямъ, къ народу и обществу, къ литературе и къ собственной поэтической деятельности: «Последнее новоселье», «Отчизна», «Дума», «Смерть поэта», «Поэтъ», «Не верь себе», «Журналистъ, читатель и писатель». Здесь образовъ меньше, это — поэзія мысли, но мысли страстной, переходящей въ эмоцію, и потому поэтичной. Такія стихотворенія обыкновенно начинаются у Лермонтова разсужденіемъ, иногда холоднымъ, но кончаются взрывомъ возмущеннаго чувства. Такъ, «Дума» кончается вдохновеннымъ пророчествомъ, «Поэтъ» — призывомъ: «проснешься ль ты опять, осмеянный пророкъ?» «Отчизна» — гимномъ той родине, которая въ первыхъ стихахъ признается недостойной любви.
любовную драму, пережитую поэтомъ. Такой видъ лирики, требующій большой смелости и большого такта, созданъ, собственно, Байрономъ: стихотвореніе не имеетъ целью разсказать перипетіи романа, насчитывающаго годы; оно передаетъ только одинъ моментъ, одинъ штрихъ изъ длинной цепи переживаній, но передаетъ такъ, что заставляетъ читателя предполагать целую жизнь страданій и страстей. Очарованіе такого рода стихотвореній заключается въ таинственности, въ которую они облечены по своему характеру, а трудность этого рода творчества — въ томъ, чтобы придать значительность и интересъ частному явленію, и не впасть въ нескромность, выделяя частную подробность своей интимной жизни. Блестящій опытъ Лермонтова въ этомъ роде — «Ребенку». Со словъ неправда ль, говорятъ,
Ты на нее похожъ? читатель начинаетъ понимать, что поэтъ обращается къ ребенку той женщины, которую онъ любилъ и которая вышла замужъ за другого. Когда же поэтъ спрашиваетъ ребенка, не учила ли его мать молиться за кого-либо, и уговариваетъ забыть это имя,
мы начинаемъ предполагать более сложныя отношенія... Кончается стихотвореніе такъ:
Дай Богъ, чтобъ для тебя оно осталось тайной!
Но если какъ-нибудь когда-нибудь случайно
Узнаешь ты его, младенческіе дни
Ты вспомни и его, дитя, не прокляни!...
поэтъ вначале стихотворенія отнесся къ ребенку, и которая безъ этой мотивировки могла бы казаться сентиментальной. Въ томъ же роде написаны «Договоръ», «Оправданіе», «Прости, мы не встретимся боле», «Разстались мы» и, наконецъ, изумительный и несравненный «Сонъ».
Другія любовныя стихотворенія Лермонтова навеяны мимолетными впечатленіями и предвосхищаютъ собою модернистическую лирику, выгодно отличаясь отъ нея глубиною чувства и мысли; это — «Изъ-подъ таинственной холодной полумаски», «Нетъ, не тебя такъ пылко я люблю», «Отчего», «Слышу ли голосъ твой», «Она поетъ, — и звуки таютъ», и другія. Краткость этихъ пьесъ напоминаетъ песни Гейне.
Ко второй категоріи относятся пьесы, въ которыхъ Лермонтовъ для выраженія своего лирическаго чувства пользуется символическими образами и аллегоріями, сообщая иногда стихотворенію эпическую форму. При этомъ, вторая категорія неоднократно является дополненіемъ первой. Такъ, стихотвореніе «Выхожу одинъ я на дорогу» заканчивается образомъ блаженнаго и равнодушнаго сна человека, уставшаго отъ жизни; въ стихотвореніи «Русалка» именно такимъ сномъ спитъ витязь чужой стороны, не подъ тенью дуба, а подъ тенью тростниковъ и слушаетъ тоже песню «про любовь», но къ страстнымъ лобзаньямъ остается хладенъ и немъ. Стихотвореніе «Изъ-подъ таинственной холодной полумаски» иллюстрировано образами утеса, плачущаго о тучке, сосны, грезящей о пальме; «И скучно и грустно» иллюстрировано и дополнено «Ангеломъ» и пр. Поэтъ несколько разъ перевоплощается въ узника, чтобы выразить свое чувство безнадежной жажды жизни («Узникъ», «Пленный рыцарь», «Соседъ», «Соседка»), свою любовь онъ изображаетъ, какъ любовь мертвеца къ живой женщине, свою жажду бурь воплощаетъ въ парусе, свое одиночество и оторванность — въ ветке Палестины, въ тучахъ, въ умирающемъ воине, герое «Завещанія», свою силу и верность — въ кинжале, свою страсть въ герое «Свиданія». Иногда ему мало нарисовать образъ, ему нужно разсказать о немъ, — и онъ разсказываетъ о трехъ пальмахъ, назначенія которыхъ не угадали неблагодарные люди, о Тереке, жаждущемъ «свободы и покоя», но неравнодушномъ къ женской красоте, о дубовомъ листке, оторвавшемся отъ ветки родимой и не принятомъ гордой чинарой, о пророке, неоцененномъ толпою, о Наполеоне, обманутомъ Франціей милой, о Тамаре, вечно сгорающей ненасытимой страстью... «Сосну»; но въ этомъ роде у Гейне есть еще только одно стихотвореніе —«Лотосъ»; Лермонтовъ же эту форму не только усвоилъ, но и развилъ очень сильно: отъ «Сосны» до «Трехъ пальмъ» — дистанція огромнаго размера. Очарованіе этихъ стихотвореній заключается въ ихъ чистой образности: поэтъ не выражаетъ прямо ни одной мысли, ни одного чувства, не делаетъ ни одного намека, что все это относится къ нему; темъ не менее, мысль и чувство говоритъ въ этихъ образахъ очень громко. Всякій намекъ, сделанный отъ лица поэта, всякое поясненіе и замечаніе испортило бы дело; но ничего лишняго нетъ въ «Трехъ пальмахъ», въ «Дарахъ Терека» или въ «Дубовомъ листке». Форма выдержана въ совершенстве.
Къ третьей категоріи относятся стихотворенія случайныя, написанныя по разнымъ поводамъ. Отбросивъ тяжеловесную форму посланій, Лермонтовъ въ обращеніи къ отдельнымъ лицамъ предпочиталъ форму прочувствованныхъ мадригаловъ
(«Смирновой», «Соломирской»), случайныхъ исповедей («Ростопчиной»), портретовъ («Къ портрету», «Кн. М. Щербатовой») шутокъ, иногда злыхъ, иногда милыхъ. Въ великолепныхъ альбомахъ, которыхъ такъ боялся Пушкинъ, Лермонтовъ оставался самимъ собой: вместо комплиментовъ онъ оставлялъ задушевнейшіе перлы своей лирики, вместо небрежно изящныхъ силуэтовъ онъ рисовалъ яркіе и правдивые образы. Венцомъ этой великосветской лирики является одно изъ оригинальнейшихъ и изящнейшихъ стихотвореній Лермонтова «На светскія цепи». Здесь последовательно проведено сравненіе женщины съ природой и народомъ ея родины. Вместе съ темъ эта женщина является символомъ, обычнымъ у Лермонтова, символомъ существа, занесеннаго изъ другого міра и помнящаго «звуки небесъ»:
На блескъ упоительный бала
Цветущія степи
Украйны она променяла.
Среди ледяного,
Среди безпощаднаго света.
Къ этой же категоріи относятся и такія пьесы, какъ «Смерть поэта» и «Памяти А. И. Одоевскаго».
Въ области эпоса описаній природы; сильные характеры мужскіе и женскіе: обычна форма исповеди; лирическія отступленія. Художественнаго совершенства достигъ поэтъ въ двухъ поэмахъ этого рода — «Мцыри» и «Демонъ». Первая — почти вся выдержана въ форме исповеди. Хотя такія поэмы не были уже новостью после Пушкина и Козлова въ русской литературе, Лермонтовъ довелъ эту форму до такого совершенства, что дальше итти было некуда: после Лермонтова эта форма исчезаетъ. Новыя черты, внесенныя Лермонтовымъ въ эту форму, уже отчасти указаны выше: это — импрессіонизмъ, возникающій изъ световыхъ эффектовъ, которые, напр. у Пушкина, не играли большой роли, и символизмъ, достигаемый умелымъ оперированіемъ привычными образами. Наконецъ, въ эту форму поэзіи Лермонтовъ внесъ психологизмъ. Иногда психологія у Лермонтова поднимается до физіологіи; въ романтической поэме онъ никогда не забываетъ упомянуть о мученіяхъ голода, жажды и усталости. Бешенство Мцыри, заблудившагося въ лесу, мотивируется отчасти голодомъ. Когда онъ возвращается къ ненавистному монастырю, онъ не хочетъ сначала принимать ужасной действительности:
Понять
Не могъ я долго, что опять
Вернулся я къ тюрьме своей.
Но «дальній колокола звонъ» разсеиваетъ все сомненія. Являются понятныя ассоціаціи: встаютъ все те образы, которые не разъ «сгонялъ съ детскихъ глазъ» этотъ звонъ. Онъ звучитъ такъ: будто кто-нибудь
Но могучая натура винитъ не обстоятельства, а себя:
Да, заслужилъ я жребій мой!
Могучій конь, въ степи чужой
Плохого сбросивъ седока,
Найдетъ прямой и краткій путь...
Что я предъ нимъ?
И после этихъ самообвиненій наступаетъ болезненная апатія, ощущеніе зноя и тишины, неподражаемо переданныя въ XXII главе, а въ XXIII — изображены болезнь и бредъ.
Подобно Байрону и Пушкину, Лермонтовъ отъ экзотической поэмы перешелъ къ реально-сатирической. Первый опытъ въ этомъ роде — «Казначейша», — шутливая поэма въ строфахъ съ лирическими отступленіями. Ея прообразами являются — «Беппо» Байрона, «Графъ Нулинъ» и «Домикъ въ Коломне» Пушкина. Но «Казначейша» по построенію ближе къ «Беппо».
«уездный старый казначей»; вместо кокетливой жены Беппо — прекрасная казначейша; вместо графа «вицъ-мужа» — штабсъ-ротмистръ Гаринъ, «идеалъ девицъ, одно изъ славныхъ русскихъ лицъ». Развязка — неожиданно простая, долженствующая, по замыслу поэта, разочаровать читателя. Концы поэмъ Байрона, Пушкина и Лермонтова въ этомъ отношеніи сходны; у Байрона:
Оконченъ листъ, и я прощаюсь съ вами;
Давно пора ужъ кончить, но поэтъ,
Начавъ повествованіе, порою
У Пушкина:
Какъ! Разве все тутъ? Шутите! — «Ей-богу».
...........................................
Больше ничего
У Лермонтова:
И вотъ конецъ печальной были,
Иль сказки — выразить прямей.
Признайтесь, вы меня бранили?
Повсюду нынче ищутъ драмы,
Все просятъ крови, даже дамы.
А я, какъ робкій ученикъ,
Остановился въ лучшій мигъ;
Неловко сцену заключилъ,
Соперниковъ не помирилъ
Что жъ делать?...
Друзья, — покаместъ будетъ съ васъ!
Продолжая эволюцію Байрона, Лермонтовъ отъ маленькой сатирической поэмы-шутки перешелъ къ большому реально-сатирическому эпосу. То, чемъ для Байрона былъ «Донъ Жуанъ», для Пушкина — «Евгеній Онегинъ», — для Лермонтова должна была стать поэма «Сашка». Въ этой поэме уже развернулась более широкая картина жизни; герой поэмы, Сашка, какъ личность, стоитъ въ такомъ отношеніи къ Лермонтову, какъ Донъ Жуанъ къ Байрону: все трагическое и сильное, бывшее въ личности поэта, удалено изъ личности его героя; темъ не менее поэтъ относится къ нему съ любовью и снисходительно разсказываетъ о его любовныхъ и иныхъ похожденіяхъ, дающихъ поводъ автору къ разнообразнымъ мыслямъ и наблюденіямъ, въ основе которыхъ лежитъ, однако, серьезная идеологія.
Но надъ этой поэмой Лермонтовъ работалъ сравнительно мало. Темъ же размеромъ онъ началъ писать другую, отъ которой осталось всего несколько строфъ: это «Сказка для детей». Въ ней Лермонтовъ уже освобождается отъ шаблона байроновскихъ поэмъ, избегаетъ лирическихъ отступленій и оставляетъ какъ экзотизмъ, такъ и сатиру. Можетъ быть, поэтъ далъ бы русской литературе романъ въ стихахъ новее «Онегина», какъ по форме, такъ и по содержанію.
Но во всехъ указанныхъ поэтическихъ родахъ Лермонтовъ не могъ быть вполне оригиналенъ, — творцомъ ихъ былъ Байронъ. По мере объективаціи своего сознанія, нашъ поэтъ отступалъ и отъ субъективныхъ формъ байроновскаго эпоса. Въ стихотвореніи «Валерикъ» мы наблюдаемъ этотъ процессъ: лирическое чувство, истощивъ себя, принимаетъ фаталистическій оттенокъ и растворяется въ широкой эпической картине. «Валерикъ» — это разсказъ въ стихахъ, притомъ военный разсказъ, предвосхищающій собою такіе же разсказы въ прозе — Л. Толстого. Рядомъ съ нимъ стоитъ стихотвореніе «Бородино». Это — не баллада, здесь нетъ ничего таинственнаго и лирическаго, это — сжатая, но широкая эпическая картина съ глубокимъ проникновеніемъ въ психологію русскаго солдата. «Беглецъ» — горская легенда, какъ назвалъ его поэтъ, тоже разсказъ въ стихахъ изъ быта черкесовъ съ темъ же могучимъ проникновеніемъ въ психологію чуждой поэту среды.
къ изображенію чуждой имъ сферы; но своею важностью они оттеняютъ то таинственно возвышенное, которое поэтъ началъ изображать.
Особнякомъ стоитъ «Песня про купца Калашникова», выдержанная въ духе народныхъ «историческихъ» песенъ, представляющая собою не более, какъ опытъ, но опытъ геніальный. Эта форма у Лермонтова ничего не предвещала въ будущемъ. Эта «песня» — удивительное созданіе искусства и искусственности. Но къ Лермонтову не идетъ манера стилизатора.
Для бытового романа изъ эпохи пугачевщины у поэта не хватало красокъ; для современнаго бытового романа — долго не хватало выдержки. Съ романомъ «Княгиня Лиговская» сделалось то же, что съ драмой «Маскарадъ»: интересуясь больше личностью героя, чемъ окружающей его средой, Лермонтовъ не сумелъ органически слить эти два элемента романа: среда мешала изображенію героя, герой мешалъ изображенію среды. Романъ и остановился на мертвой точке; авторъ запутался въ двухъ завязкахъ — одной — любовной, другой — соціальной (столкновеніе съ чиновникомъ), не соприкасавшихся другъ съ дружкой. Соціальныя проблемы интересовали Лермонтова; но для этого необходимо было присмотреться къ быту, между темъ поэтъ слишкомъ былъ лириченъ по настроенію. Въ «Герое нашего времени» онъ и освободилъ Печорина отъ быта, перенесъ его въ экзотическую обстановку, углубился въ психологію и далъ вместо романа несколько независимыхъ повестей, объединенныхъ личностью одного героя. Романъ «Герой нашего времени» — по форме не романъ, но имеетъ значеніе психологическаго романа; самъ авторъ, какъ это видно изъ заглавія и предисловія, придавалъ своему произведенію общественный смыслъ; такъ оно и было понято критикой. Общественное значеніе «Героя нашего времени» не подлежитъ сомненію; однако по форме это не общественный романъ. Форму общественнаго романа далъ Пушкинъ и разработалъ Тургеневъ; съ ихъ романами произведеніе Лермонтова по форме не имеетъ ничего общаго — именно потому, что Лермонтовъ изображаетъ своего героя вне техъ общественныхъ условій, которыя его выработали и съ которыми онъ могъ иметь дело. Благодаря такой изоляціи, «Герой нашего времени» для иностранца и для потомка сохранитъ только психологическій интересъ. Авторъ отвергъ среду и интересуется героемъ, ставя его въ различныя положенія передъ читателемъ. Для свободы наблюденія онъ не стесняется последовательностью и хронологіей. Романъ (сохранимъ за нимъ это названіе) даетъ намъ сначала слышатъ о герое («Бэла»), потомъ — посмотреть на него («Максимъ Максимычъ»), потомъ раскрываетъ передъ нами его дневникъ. Но это — вопреки хронологіи. Журналъ Печорина дописанъ былъ имъ въ крепости у Максима Максимовича и тамъ оставленъ; следовательно все, что описано въ журнале Печорина, произошло ранее или одновременно съ исторіей Бэлы. Неясно только, когда Печоринъ жилъ въ казачьей станице въ теченіе двухъ недель, где встретился съ Вуличемъ; после этого эпизода онъ вернулся въ крепость и разговаривалъ о немъ съ Максимомъ Максимовичемъ: было ли это до исторіи съ Бэлой или после? Въ общемъ можно возстановить следующую хронологическую канву жизни Печорина: проведя бурную молодость въ Петербурге, онъ былъ переведенъ на Кавказъ. Онъ ехалъ черезъ Тамань и Геленджикъ, послужилъ где-то немного — настолько, что привыкъ къ жужжанію чеченскихъ пуль и сталъ больше вниманія обращать на комаровъ, и пріобрелъ выправку черкеса, которою и щеголялъ въ Пятигорске. Но служилъ онъ недолго, потому что Максимъ Максимовичъ, къ которому онъ потомъ попалъ подъ начальство, сразу узналъ въ немъ новичка, и онъ самъ отвечалъ, что недавно переведенъ изъ Россіи. После этой недолгой службы онъ пріехалъ въ Пятигорскъ, где и произошла исторія съ кн. Мэри, закончившаяся дуэлью съ Грушницкимъ; за дуэль онъ и отправленъ былъ въ крепость, где произошелъ эпизодъ съ Бэлой, и откуда онъ отлучался на две недели въ казачью станицу, где встретился съ фаталистомъ. После этого онъ переведенъ былъ въ Е-й полкъ въ Грузію; потомъ побывалъ въ Петербурге, вернулся на Кавказъ, направился въ Персію, по дороге встретился въ последній разъ съ Максимомъ Максимовичемъ и въ Персіи умеръ. Съ такимъ трудомъ устанавливается хронологія романа.
«Бэла» принадлежитъ къ числу такихъ повестей, въ которыхъ авторъ передаетъ случайно разсказанную ему исторію. Авторъ выдерживаетъ повесть въ стиле путевыхъ записокъ; когда после ряда описаній пути Максимъ Максимовичъ начинаетъ разсказъ о Бэле, авторъ не стесняется въ несколькихъ местахъ прерывать этотъ разсказъ описаніями, изображая все въ такой последовательности, какъ это происходило на самомъ деле, выдерживая вызванныя условіями пути паузы между разсказами. Несмотря на подмеченное Белинскимъ естественное развитіе повествованія Бэлы, несмотря на то, что авторъ сдобрилъ его словечками и замечаніями, характерными для Максима Максимовича, — Лермонтовъ не избежалъ здесь той опасности, которой подвергаются писатели, вкладывающіе свой разсказъ въ уста одного изъ своихъ персонажей. Разсказъ слишкомъ художественъ для штабсъ-капитана. Въ одномъ месте Лермонтовъ счелъ даже нужнымъ извиниться предъ читателемъ въ томъ, что передалъ песню Казбича стихами. Невероятно, чтобы Печоринъ сталъ исповедываться передъ Максимомъ Максимовичемъ, и еще невероятнее, что последній запомнилъ отъ слова до слова его исповедъ, которой не понялъ. Что уместно въ романтической поэме въ роде «Мцыри», то рискованно въ романе.
Отрывокъ «Максимъ Максимовичъ» — это очеркъ, не столь независимый, какъ другія части романа. Онъ опирается на предыдущее и является основой дальнейшаго.
Зато «Тамань» и «Фаталистъ» представляютъ чистый типъ разсказа, какъ его понималъ Чеховъ, особенно восторгавшійся «Таманью». Авторъ здесь наблюдатель, скромно скрывающійся за персонажами. Особенно въ «Тамани» — онъ не разсуждаетъ, не даетъ поясненій, ничего не навязываетъ читателю: онъ только рисуетъ, предполагая въ читателе достаточно тонкаго судью. Къ такому художественному объективизму стремился Чеховъ. Мы не знаемъ прошлаго контрабандистовъ, мы не знаемъ точно положенія делъ ихъ; по несколькимъ осторожно брошеннымъ намекамъ мы должны сами дополнить картину, при чемъ мы знаемъ не больше автора, но видимъ все то, что онъ видитъ. Намъ предоставлена полная свобода отношенія къ изображаемымъ героямъ.
«Княжна Мэри» более приближается къ типу романа ипо форме напоминаетъ Гетевскаго «Вертера»: тамъ и здесь — дневникъ, начинающійся описаніемъ природы, куда удалились оба героя, оставившіе светъ; оба романа исчерпываются отношеніемъ къ женщине, правда, различнымъ, и оба кончаются надрывомъ. Особенность и отличіе лермонтовскаго романа те, что онъ построенъ по правиламъ драмы. Въ начале — экспозиція: Печоринъ осматриваетъ и изучаетъ съ помощью д-ра Вернера «водяное общество», где ему придется действовать; далее — завязка: въ одинъ узелъ сплетаются отношенія Печорина, Грушницкаго, Веры и кн. Мэри. Съ 16-го мая начинается драматическая борьба: Печоринъ интригуетъ кн. Мэри, дурачитъ Грушницкаго, заново покоряетъ Веру; далее — нарастаніе драматизма: кн. Мэри увлекается Печоринымъ, Грушницкій злится, Вера ревнуетъ; Грушницкій составляетъ заговоръ противъ Печорина, Печоринъ говоритъ кн. Мэри: «я васъ не люблю», Вера въ опасности — ея отношенія къ Печорину могутъ выйти наружу, это — приближеніе катастрофы; катастрофа — дуэль: гибнетъ Грушницкій, въ кн. Мэри пробуждаются искры надежды, Вера выдаетъ свою тайну мужу; наконецъ, — развязка: Печоринъ разделывается съ Мэри, разстается съ Верой, отталкиваетъ Вернера, — и уезжаетъ. И завязка, и развязка, какъ этого требуетъ Гоголь, собираютъ въ одинъ узелъ всехъ действующихъ лицъ, — все заинтересованы въ ней. Этотъ драматическій интересъ выгодно отличаетъ «кн. Мэри» отъ утомительнаго «Вертера» и предвосхищаетъ романъ — драму Достоевскаго.
Начатая Лермонтовымъ повесть о Лугине носитъ фантастическій характеръ и имеетъ интересъ философскій; и здесь Лермонтовъ — предшественникъ Достоевскаго, какъ это указалъ Мережковскій.
Бытовикомъ едва ли бы онъ сделался. Этому мешало его устремленіе къ психологіи личности. «Исторія души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее исторіи целаго народа» — многозначительная фраза Лермонтова. Некоторое однообразіе его типовъ зависитъ оттого, что они слишкомъ владеютъ его воображеніемъ: ему надо отъ нихъ «отделываться»: много онъ потратилъ труда, чтобы отделаться отъ типа юноши-монаха, пока не воплотилъ его въ«Мцыри»; долго владелъ его воображеніемъ Демонъ; о Печорине онъ писалъ и до «Героя нашего времени» и, если верить его предисловію къ журналу Печорина, собирался писать еще, отъ чего его своевременно предостерегалъ Белинскій, сказавъ ему: довольно; Арбенинъ, надоевшій намъ въ «Маскараде», опять появляется въ «отрывке изъ начатой повести». И беда въ томъ, что Мцыри похожъ на Демона, Демонъ на Печорина, а Печоринъ на Арбенина: собственно, все это — одинъ Демонъ. Даже его древнерусскіе люди — царь, опричникъ и купецъ — отмечены теми же демоническими чертами. Первое великое преодоленіе Лермонтова — Максимъ Максимовичъ. Разъ есть Максимъ Максимовичъ, то уже возможны не только поэма, но и романъ и повесть. Но прежде, чемъ его нарисовать, поэтъ виделъ его издали — въ массе: онъ уже изобразилъ русскаго солдата въ «Бородине»; издали онъ видитъ и бытовые типы, рисуетъ ихъ мастерски: кто же забудетъ драгунскаго капитана въ «кн. Мэри»? Возможно, что онъ после приблизился бы къ нимъ и заглянулъ бы въ ихъ душу такъ, какъ заглянулъ въ душу добраго штабсъ-капитана.
Женскіе типы у него также однообразно романтичны; но у него уже появилась мать-казачка и заурядная светская барышня, знающая алгебру и читавшая Байрона, къ которой онъ отнесся такъ внимательно, и другая барышня — Нина — мечтательница изъ «Сказки для детей», а это предвещало многое. Лермонтову трудно было отделываться отъ типовъ, какъ и отъ образовъ, но темъ ярче они у него выходили, а отделавшись отъ нихъ, онъ легко находилъ новые.
Въ стиле его къ концу его жизни мы видели отрешеніе отъ экзотическихъ образовъ, въ формахъ — отъ байроническихъ пріемовъ, въ типахъ — отъ романтическихъ фигуръ.
Поэтика Лермонтова показываетъ, что онъ далеко не былъ такъ однообразенъ, какъ это иные думаютъ. Принимая во вниманіе глубоко-возмутительную краткость его жизни, следуетъ признать, что въ разнообразіи поэтическихъ формъ онъ мало чемъ уступалъ Пушкину, решительно превосходилъ Байрона и Гейне. А разнообразіе формъ уже свидетельствуетъ о потенціальномъ разнообразіи мотивовъ.