6
Zarsko Selo, lundi matin, 26 Juin <1839>.
...Samedi matin toute la colonie des belles Dames de Zarsko a pris sa volée pour Peterhoff, et mes frères sont arrivés du Camp pour passer ces deux jours avec nous... A dix heures du soir, comme nous étions réunis autour de la table à thé avec les Valoueff,1 Mme Klüpfell, Lermantoff et Repnin,2 voilà que le fidèle Амос3 arrivé en courrier du Camp, fait sa laide apparition avec un ordre à mes frères de se rendre le lendemain au bal de Peterhoff en bas et souliers. <...>
Hier lundi (car c'est déjà mardi que je vous écris) il a fait une journée divine. Mme Smirnoff est revenue de Peterhoff (moins heureuse que l'autre jour, car cette fois elle attendit dans la foule, perdue au milieu de trop d'intérêts divers, mais non moins piquante dans ses nombreuses voiles); elle a vu le cher Joukoffsky, qui se porte à merveille et dont le premier mot a été: «Ну, что Карамзины? Катерина Андреевна все спорит?». Vous vous rappelez que c'était son point de folie. Maman a trouvé ce souvenir peu aimable après dix-huit mois d'absence.4 Moi, il me plaît parce qu'il peint Joukoffsky et sa logique. <...>
A notre thé nous avons eu les Smirnoff,5 ée a fini désagréablement avec ce dernier; il faut que je vous conte cela pour m'en soulager la conscience. Je lui avais donné, il y a déjà longtemps, mon Album pour écrire dedans. Il m'annonce hier, «что когда все разойдутся, я что-то прочту и скажу ему доброе слово». Je devine que c'est mon Album — et en effet, quand tout le monde est parti, il me le remet en me priant de lire haut et, si les vers ne me plaisent pas, de les déchirer, et qu'il m'en écrirait d'autres. Il ne savait pas deviner si juste! Ces vers, faibles et mauvais, écrits sur la dernière page, exprimaient ce détestable lieu commun «qu'il craignait d'écrire là où il y avait les noms de tant d'hommes célèbres, la plupart inconnus pour lui; qu'au milieu d'eux il se sentait comme un débutant maladroit qui entre dans un salon où il n'est pas au courant des idées et de la conversation, où il sourit aux plaisanteries pour avoir l'air de les comprendre et enfin, troublé et dérouté se met tristement dans un petit coin». Et voilà tout. «Eh bien?» — «En effet, cela ne me plaît pas, c'est bien commun, et les vers sont peu de chose». — «Déchirez-les». Je ne me le fais pas dire deux fois, j'arrache le feuillet et le déchire en petits morceaux que je jette par terre; il les ramasse et les brûle à la bougie en devenant très rouge et ne riant que du bout des lèvres, je l'avoue. Maman me dit que je suis folle, que cette action est sotte et insolente, enfin elle fait si bien que le repentir et les larmes me gagnent à la fois, quoique je soutienne (ce qui est vrai) que je ne pouvais donner une preuve plus forte de mon amitié et de mon estime pour le poète et l'individu. Il dit aussi qu'il m'en est reconnaissant, que je lui ai rendu justice en le croyant au-dessus d'une puérile vanité, qu'il me redemande l'Album pour écrire autre chose vu qu'il est maintenant piqué d'honneur. Enfin il s'en va assez trouble et me laissant fort mal à l'aise. Je suis impatiente de le revoir pour dissiper cette désagréable impression et j'espère faire ce soir une course à cheval avec lui et Voldemar...
Царское Село, понедельник утром, 26 июня <1839 г.>
... В субботу утром вся колония прекрасных дам Царского совершила поездку в Петергоф, а мои братья приехали из лагеря, чтобы провести эти два дня с нами... В десять часов вечера мы сидели за чайным столом с Валуевыми,1 м-м Клюпфель, Лермантовым и Репниным,2 ужасно некстати, появляется верный *Амос*3 прибывший курьером из лагеря с приказом братьям явиться в Петергоф на завтрашний бал «в чулках и башмаках». <...>
Вчера, в понедельник (ибо я пишу тебе уже во вторник), был дивный день. М-м Смирнова вернулась из Петергофа (менее осчастливленная, чем давеча, потому что на сей раз ей пришлось ожидать в толпе, затерявшись среди множества слишком интересных «особ», но не менее пикантная в своих многочисленных вуалях); она видела дорогого Жуковского, который чувствует себя великолепно и первыми словами которого были: *«Ну, что Карамзины? Катерина Андреевна все спорит?»*. Ты же помнишь — это была его излюбленная тема. Маменька нашла, что подобные воспоминания, после восемнадцатимесячного отсутствия,4 не слишком любезны. Что до меня, то мне это даже нравится, потому что эти слова характеризуют Жуковского и его логику. <...>
За чаем у нас были Смирновы,5 Валуевы, гр. Шувалов, Репнин и Лермантов. С последним у меня в конце вечера случилась неприятность; я должна рассказать тебе об этом, чтобы облегчить свою совесть. Я давно уже дала ему свой альбом, чтобы он в него написал. Вчера он мне объявляет, *«что когда все разойдутся, я что-то прочту и скажу ему доброе слово».* Я догадываюсь, что речь идет о моем альбоме, — и в самом деле, когда все разъехались, он мне его вручает с просьбой прочесть вслух и, последней странице, были ужасающе банальны: «он-де не осмеливается писать там, где оставили свои имена столько знаменитых людей, с большинством из которых он не знаком; что среди них он чувствует себя, как неловкий дебютант, который входит в гостиную, где оказывается не в курсе идей и разговоров, но он улыбается шуткам, делая вид, что понимает их, и, наконец, смущенный и сбитый с толку, с грустью забивается в укромный уголок», — и это все. «Ну, как?» — «В самом деле, это мне не нравится: и стихи посредственные». — «Порвите их». Я не заставила просить себя дважды, вырвала листок и, разорвав его на мелкие кусочки, бросила на пол. Он их подобрал и сжег над свечой, очень сильно покраснев при этом и улыбаясь, признаться, весьма принужденно. Маменька сказала мне, что я сошла с ума, что это глупый и дерзкий поступок, словом, она действовала столь успешно, что довела меня до слез и в то же время заставила раскаяться, хотя я и утверждала (и это чистая правда), что не могла бы дать более веского доказательства моей дружбы и уважения теперь задета его честь. Наконец он ушел довольно смущенный, оставив меня очень расстроенной. Мне не терпится снова его увидеть, чтобы рассеять это неприятное впечатление, и я надеюсь сегодня вечером вместе с ним и Вольдемаром совершить прогулку верхом...
КОГА, ф. 531, оп. 1, ед. хр. 14, л. 2.
Примечания:
1 Петр Александрович (1814 — 1890) — камер-юнкер, с 1834 г. чиновник II Отделения собственной его императорского величества канцелярии; член «кружка шестнадцати», в котором общался с Лермонтовым; впоследствии — министр внутренних дел и государственных имуществ, граф; писатель, автор «Дневника», и Мария Петровна (1813 — 1849) — его жена, дочь П. А. и В. Ф. Вяземских.
2 Ф. Ф. Майский считает, что в этом и в последующих письмах упоминается князь Николай Григорьевич Репнин-Волконский (1778 — 1845) — участник Отечественной войны, военный губернатор Малороссии (1816 — 1834). В 1839 — 1841 гг. он жил с семьей в Петербурге. Однако более вероятно, что у Карамзиных Лермонтов встречался с его сыном Василием
Николаевичем Репниным-Волконским, по возрасту более подходящим к той молодежи, которая там собиралась.
3 Амос —
4 В. А. Жуковский только что вернулся из заграничного путешествия с наследником Александром Николаевичем.
5 Александра Осиповна и ее муж Николай Михайлович (1808 — 1870) — чиновник Министерства иностранных дел, сенатор, мемуарист. В своих воспоминаниях он высоко оценивает Лермонтова как поэта (см.: Рус. арх., 1882, № 1, с. 239 — 241).