|
7
«Государь был отменно внимателен к семье Баранта, которой все высказали величайшее сочувствие. Сын их уезжает на. несколько месяцев», — писала 16 (?) марта* М. Д. Нессельроде, жена вице-канцлера52.
Николай с самого начала предупредил своего министра, что «офицера будут судить, а потому его противнику оставаться здесь нельзя». Об этом М. Д. Нессельроде сообщала сыну в предыдущем письме, посланном 6 (?) марта, когда Лермонтов еще не был арестован. «Государь не может решиться отпустить Палена, — пишет она далее, — однако мой муж надеется, что медлить с этим больше не станут... Некоторые из здешних дипломатов утверждают, что Барант уедет, если Пален продлит свое пребывание» (Нессельроде еще не знала, что в этот день русский посол уже выехал в Париж). «Со вчерашнего дня я в тревоге за Баранта, которого люблю, — продолжает она, — у сына его месяц тому назад была дуэль с гусарским офицером: дней пять только это стало известно»53. Таким образом, вопрос об участи Лермонтова и Эрнеста царь обсуждал с министром иностранных дел в самых первых числах марта, когда в городе о дуэли еще не говорили.
М. Д. Нессельроде, выражавшая свое горячее сочувствие Геккернам после убийства Пушкина, теперь сострадает Барантам. Так же, как и сам Нессельроде, она вникает в их частные интересы, сожалея о предстоящем отъезде Эрнеста: «Это расстроит семью, что огорчает твоего отца. Напрасно Барант тотчас не сказал ему об этом: он бы посоветовал ему тогда же услать сына».
Но Барант-отец сам узнал о дуэли не сразу. «Вы избежали ужасающего беспокойства, — сочувственно писал ему из Рима зять, — так как узнали обо всем этом уже после события»54. Тем не менее Барант имел еще время отправить Эрнеста в Париж до ареста Лермонтова. Однако момент был упущен.
Посол медлил; убедившись, что остается по-прежнему на своем посту в Петербурге, он мог надеяться, что Тьер согласится на назначение его сына вторым секретарем. Отъезд юноши разрушил бы эти планы, грозя оглаской дела за границей.
Эрнест оставался в Петербурге, продолжал бывать в свете и, пользуясь своей свободой, всюду называл Лермонтова лжецом, опровергая его официальные показания. Казалось бы, лучший способ их оспорить заключался в том, чтобы дать суду свои встречные. По отстраненный от участия в судебном следствии Эрнест Барант нисколько не стремился последовать примеру Монго-Столыпина.
Тут надо отметить, что дипломатическая неприкосновенность фактически на него не распространялась.
Хотя Эрнест Барант не был арестован, великий князь Михаил Павлович, командир Отдельного гвардейского корпуса, отнюдь не считал, что молодой француз освобождается от дачи показаний. Он распорядился только, чтобы военно-судная комиссия «о всех предметах, до г. Баранта касающихся, не сносилась прямо с французским посольством, но представляла о том начальству для доклада».
18 марта комиссия военного суда заготовила вопросы для Баранта и направила их «через кого следует» при секретном рапорте для передачи противнику Лермонтова. Михаил Павлович, в свою очередь, приказал, «переведя вопросы на французский язык, препроводить их г. министру иностранных дел»55.
Нессельроде получил перевод лишь 23 марта и распорядился: «Отвечать, что Барант уехал...»56 «Почему не отправлены вопросы на российском языке? — написал он на письме Нессельроде. — Немедленно исполнить это! послав при записке в дежурство кавалерийского корпуса»57 допрошен об этом петербургским плац-майором.
Трения между братом царя и министром иностранных дел показывают, что освобождение Баранта от судебной ответственности не вытекало из действующего законодательства. Оно было допущено согласно личной воле Николая I, а Нессельроде был ее исполнителем.
Если бы педантичный и прямолинейный Михаил Павлович не распорядился отобрать показания у противника Лермонтова, Барант-посол пренебрег бы советом самодержца и оставил сына в Петербурге. Это видно из хронологической последовательности событий. Хотя Баранту еще в начале марта сообщили от имени царя, что отъезд его сына необходим, он обратился в министерство иностранных дел за визой только 21 марта58. Очевидно, приказ великого князя заставил Баранта-отца поторопиться. Отъезд он назначил на 22 марта, но в восемь часов вечера этого дня Эрнест явился к Лермонтову на гауптвахту по его приглашению. Из Петербурга он выехал лишь 23 или 24 марта.
Ожидали, что его отъезд разрядит атмосферу. Но родители не теряли надежды на скорое возвращение сына для устройства его дипломатической карьеры. Как ни странно, но эти частные мотивы повлияли на судьбу Лермонтова.
«Это не может принести... никакого вреда», «...это — обыкновенная история...»; «Вы скоро увидите вашего сына, — уверял Андрэ своего патрона, — он от этого ничего не потеряет».
Но 31 марта (12 апреля) Эрнест осторожно сообщал отцу уже из Берлина, что дело его стало известным в тамошнем французском посольстве, правда, «в немного искаженном виде». «Я в нескольких словах исправил фактическую ошибку», — добавляет он, имея, очевидно, в виду дошедшие до Берлина слухи о его неловком падении на поединке. Через несколько дней из Парижа пишет Андрэ, уже встревоженный: «Дело Эрнеста теперь известно. Я надеюсь, что газеты ничего не будут об этом сообщать...» Но в том же письме он вынужден рассказать Баранту, что Тьер отказался вернуть молодого атташе в Петербург, после того как ему, Андрэ, пришлось доложить премьеру и министру иностранных дел о дуэли. Но вот 13 апреля (25 апреля) Андрэ успокаивает посла: «Возможно, что Вам... через несколько недель вернут Эрнеста. Мне кажется, что для этого имеются очень хорошие шансы. Я совершенно уверен, что он будет моим заместителем. Но когда? этого я не знаю...»
Пока Андрэ защищал интересы Барантов в Париже, посол подготавливал почву в Петербурге. 20 апреля (2 мая) он отвечает своему секретарю: «Эрнест может возвратиться. Лермонтов вчера должен был уехать, полностью и по заслугам уличенный в искажении истины; без этой тяжелой вины едва ли он был бы наказан. Я хотел бы большей снисходительности — Кавказ меня огорчает, но с таким человеком нельзя было бы полагаться ни на что: он возобновил бы свои лживые выдумки, готовый поддержать их новой дуэлью. После одной или двух бесед, которые я должен иметь, я напишу г-ну Тьеру о том, что прошу об этой доброй услуге, чтобы ему обеспечили командировку в первой половине июня».
Посол не ожидал, что царь пошлет поэта под чеченские пули, но, уже зная о суровом приговоре, не отказался от своих смешных претензий. В этом его охотно поддерживали два лица, как можно понять из упоминания об «одной или двух беседах», предстоящих Баранту в связи с делом его сына. С кем должна была состояться первая встреча, ясно из всего предыдущего: это министр иностранных дел К. В. Нессельроде. О второй встрече мы уже догадываемся. Человек, который внушал Баранту свое отрицательное мнение о моральном облике Лермонтова, был, конечно, шеф жандармов.
* При первой публикации писем Нессельроде даты были явно перепутаны (отнесены к январю и февралю, поэтому принимаю условные даты, см. примеч. 52-53).