|
2
Стихотворение «Есть речи — значенье...», казалось бы, не поддается рационалистическому объяснению:
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово...
Но, несмотря на библейскую лексику, «слово» Лермонтова не выражает наития древних пророков. Наоборот, оно противопоставлено религиозному чувству:
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу...
Это стихотворение, напечатанное в январе 1841 года, можно сблизить с отроческой «Молитвой» Лермонтова, написанной еще в 1829 году. Религия и искусство изображены здесь как два противоборствующие начала:
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Останови голодный взор:
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.
В стихотворении «Есть речи — значенье...» религии противопоставлено не искусство, а могущественная сила любви:
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья.
Романтический порыв едва ли не бесплотной любви (только к звуку речи) выражен поэтом в очень простых образах. Стихотворение, в котором воплощено почти неуловимое чувство («Есть речи — значенье // Темно иль ничтожно, // Но им без волненья // Внимать невозможно»), перекликается со стихами, обращенными к реальному лицу. Из промежуточного варианта видно, что здесь поэт отражал обаяние слов живой женщины:
Надежды в них дышат,
И жизнь в них играет, —
Их многие слышат,
Один понимает.
Особенностью неизвестной вдохновительницы этих стихов были «целебные звуки волшебного слова». Эти же строки попали в вариант, напечатанный после смерти Лермонтова как самостоятельное стихотворение под произвольным редакторским названием «Волшебные звуки». У Лермонтова есть другой цикл стихов, посвященный неизвестной девушке, отличительной чертой которой был «звук волшебной речи». Первый набросок из стихотворений этого цикла, покоряющий нас стремительностью и открытостью чувства, повторяет ту же тему, что и вариант:
|
Слышу ли голос твой Звонкий и ласковый, Как птичка в клетке |
Лишь сердца родного Коснутся в дни муки Волшебного слова Целебные звуки, |
|
Встречу ль глаза твои Лазурно-глубокие, Душа им навстречу Из груди просится... |
Душа их с моленьем, Как ангела, встретит, И долгим биеньем Им сердце ответит. |
В первом наброске портрет женщины оживлен теплым штрихом: «глаза твои лазурно-глубокие». Набросок этот и по содержанию и по расположению в рукописи примыкает к двум другим стихотворениям, имеющим вполне законченную форму и не выходящим за рамки, приличествующие мадригалу: «Она поет — и звуки тают...» и «Как небеса, твой взор блистает...». Все три стихотворения обращены к голубоглазой девушке, звук ее голоса сравнивается с поцелуем. Во втором из названных стихотворений встречается и временной признак. В нем прямо говорится, что стихи вызваны действительным жизненным событием — встречей с девушкой, доселе незнакомой:
Но жизнью бранной и мятежной
Не тешусь я с тех пор,
Как услыхал твой голос нежный
И встретил милый взор.
Это стихотворение имеет свой сюжет. За «звук один волшебной речи» и «за... » голубоглазой девушки герой «рад отдать красавца сечи, грузинский» свой булат. Образ «бранной и мятежной» жизни и упоминание о грузинском кинжале заставляли комментаторов ассоциировать это стихотворение с пребыванием Лермонтова на Кавказе. Некоторые исследователи придерживаются этой точки зрения и сейчас20. Но «Геурга старого изделье» упоминается и в двух других стихотворениях Лермонтова — «Кинжал» и «Поэт». В первом из них сказано, что «грузинский булат» был поднесен герою стихотворения «в знак памяти в минуту расставанья» (в черновике даже «на вечную разлуку»). Эти наблюдения И. Андроникова позволили ему прийти к правильному выводу, что все названные стихи написаны Лермонтовым уже по возвращении в Россию из первой кавказской ссылки в начале 1838 года21. Соображения эти поддерживаются тем, что по положению в рукописи указанные стихотворения (кроме «Поэта») связаны с двумя отрывками из «Тамбовской казначейши». А из письма Лермонтова к М. А. Лопухиной от 15 февраля 1838 года известно, что по возвращении в Петербург поэт тотчас отнес В. А. Жуковскому готовую рукопись своей поэмы, которая и была принята для опубликования в ближайшем номере «Современника». Эта рукопись пропала. Но сохранились два упомянутых отрывка. Естественно предположить, что при подготовке к печати своего произведения у автора могла возникнуть необходимость некоторых переделок, вот почему мы и находим рядом с обсуждаемыми стихами отдельные отрывки из «Тамбовской казначейши». Следовательно, всю эту группу стихов мы вправе отнести к 1838 году и в дальнейшем нашем изложении мы будем исходить из того, что голубоглазая девушка с обаятельным голосом и певучими движениями впервые встретилась Лермонтову в Петербурге в начале 1838 года.
Стихотворение «Есть речи — значенье...» до сих пор не сопоставлялось с рассматриваемым циклом, хотя в печати уже указывалось, что оно «прямым образом связано с речами женщины»22. Окончательный вариант был напечатан при жизни Лермонтова в январской книге «Отечественных записок» 1841 года. Имеется и его автограф, но он не датирован. Редакторы сочинений Лермонтова относят это стихотворение к началу 1840 года. Но нам кажется, что это стихотворение было известно Соллогубу еще раньше.
Обратимся к «Большому свету». «Тень Гамлета» или «рыцарь печального образа», как иронически называет Леонина автор, произносит по ходу действия длинную тираду, обращенную к блестящей графине Воротынской. Тут встречаются такие фраза: «Я не воображаю счастья выше того, как выбрать себе на туманном небе бытия одно отрадное светило. А это светило должно быть и пламень и свет: оно должно согревать душу и освещать трудный путь жизни...» Пафос лермонтовской поэзии снижен здесь до пошлости, но создается впечатление, что мы имеем дело с литературной пародией, где чувствуется отклик на образы «Демона» и лермонтовскую строфу: «Не встретит ответа // Средь шума мирского // Из пламя и света* // Рожденное слово...» В том, что Соллогуб знал «Демона», сомневаться не приходится: уже 29 октября 1838 года Лермонтов читал свою поэму у Карамзиных. Но со стихами «Из пламя и света // Рожденное слово» дело обстоит сложнее. В 1963 году И. Андрониковым была обнаружена одна из ранних редакций стихотворения «Есть речи — значенье...», датированная 4 сентября <1839 года>, но пародируемых строк там еще нет. Между тем соллогубовская тирада помещена в первой части «Большого света», не позднее весны 1839 года.
Правда, рукопись этой первой части до нас не дошла, при окончательной редакции повести автор мог внести в нее дополнения, высмеивающие пафос этого стихотворения. Как бы то ни было, хронологические рамки создания четырех стихотворений, ранее разделенные редакторами промежутком в три года (1837—1840), сдвигаются. А несомненная связь ранних вариантов стихотворения «Есть речи — значенье...» со стихотворением «Слышу ли голос твой...» и двумя другими позволяет предположить, что все четыре стихотворения — обращения к одной и той же девушке. Теперь мы можем думать, что Лермонтов встречался с ней в Петербурге в 1838 — 1840 годах.
«Есть речи — значенье...», в котором любовное чувство сближено с состоянием творческого подъема поэта. Остальные три, обращенные к неизвестной девушке, были напечатаны после смерти Лермонтова. Из них — «Слышу ли голос твой...» и «Волшебные звуки» в сборниках «Вчера и сегодня». Издателем этих сборников был тот же В. А. Соллогуб. Если появление у автора «Большого света» автографа «Слышу ли голос твой...» легко прослеживается по эпистолярной литературе (по-видимому, Соллогуб получил его в 1844 году от Ю. Ф. Самарина)23«Волшебные звуки». Эти стихи относятся к числу тех напечатанных Соллогубом произведений Лермонтова, рукописи которых не сохранились. Не принадлежал ли автограф или список «Волшебных звуков» самому Соллогубу? Мы знаем, что писатель собирал ненапечатанные стихи Лермонтова еще при его жизни. До нас дошел даже рассказ его жены Софьи Михайловны, в передаче П. А. Висковатова, о том, что Соллогуб как-то отнял у нее автограф стихотворения, поднесенного ей Лермонтовым. При этом Висковатов называет стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю...», написанное в 1841 году. Но, так как по расположению чернового автографа этих стихов в альбоме Одоевского видно, что оно было написано уже после отъезда Лермонтова из Петербурга, это сообщение вызывает недоверие. Не посвящены ли Софье Михайловне другие стихи, а именно — «Волшебные звуки» и связанные с ними остальные стихотворения?
Тут нам многое разъяснит сопоставление записанного Висковатовым эпизода со сценой из повести «Большой свет». Висковатов передает:
«Поэт, бывало, молча глядел на нее своими выразительными глазами, имевшими магнетическое влияние, так что невольно приходилось обращаться в ту сторону, откуда глядели они на вас. — Мой муж, говорила Софья Михайловна, очень не любил, когда Михаил Юрьевич смотрел так на меня, и однажды я сказала Лермонтову, когда он опять уставился на меня: — Вы знаете, Лермонтов, что мой муж не любит вашу манеру пристальна всматриваться, зачем же вы доставляете мне эту неприятность? — Лермонтов ничего не ответил, встал и ушел. На другой день он принес мне стихи: «Нет, не тебя так пылко я люблю». Муж взял их у меня, и где они остались, я не знаю»24.
Подобную сцену мы находим в повести Соллогуба «Большой свет». Леонин «все более и более приковывался взором и сердцем к Надине, к ее безмятежному лику, к ее необдуманным движениям. Он долго глядел на нее, он долго любовался ею с какою-то восторженной грустью... И вдруг, по какому-то магнетическому сочувствию, взоры его встретились со взорами Щетинина, устремились вместе на Надину и обменялись взаимно кровавым вызовом, ярким пламенем соперничества и вражды».
а в лице князя Щетинина — самого себя. Соллогуб, как пишет его будущий тесть, добивался любви Виельгорской с 1838 года и при этом — что видно из повести — ревновал к Лермонтову. Это именно то время, когда было написано стихотворение «Слышу ли голос твой...» и другие стихи этого цикла. Наше предположение, что все они посвящены С. М. Виельгорской, подкрепляется.
В приведенной выдержке из повести Соллогуба обращает на себя внимание упоминание о «необдуманных движениях». Мы ощущаем здесь связь со стихами Лермонтова «Она поет — и звуки тают...»:
...Идет ли — все ее движенья,
Так полны чувства, выраженья,
Так полны дивной простоты.
В другой главе повести Соллогуб дает такой портрет семнадцатилетней Надины, то есть восемнадцатилетней Софьи Виельгорской:
«Она вполне обладала тремя главными женскими добродетелями: во-первых, наружностью, все более и более привлекающей, потом нравом скромным и как будто просящим опоры любимой, наконец, тою неопределительною щеголеватостью движений и существа, которая составляет одно из главных очарований женщины».
В третьем месте Соллогуб называет Надину «полуземным существом», «как будто слетевшим с полотна Рафаэля, из толпы его ангелов». Однако мы не можем придавать решающего значения замеченному сходству, так как должны учитывать общее влияние литературных традиций 30-х годов на беллетристику Соллогуба (в частности, сравнение Надины с ангелом «Сикстинской мадонны» восходит к общему со стихами Лермонтова источнику — стихотворению Пушкина «Ее глаза»** ). Поэтому обратимся к эпистолярной и мемуарной литературе.
Настоящая, живая С. М. Виельгорская обладала именно теми чертами, которые отражены в строках Лермонтова, — «как небеса, твой взор блистает эмалью голубой», «небеса играют в ее божественных глазах». П. А. Плетнев, познакомившийся с С. М. Соллогуб сразу после ее замужества, пишет 8 декабря 1840 года: «Она вся была в белом, точно чистый ангел. В ее физиономии, речи и во всем, на что я обращал внимание, выражалось что-то совершенно небесное»25. «Она была растрогана до слез и благодарила меня, как только ангелы умеют благодарить — рукопожатием и взглядом», — пишет он через несколько дней. Кто-то другой сказал о жене Соллогуба, что «она всю жизнь провела на отлете в небо»26», — пишет Н. В. Гоголь о С. М. Соллогуб 24 сентября 1844 года27. А познакомившись в 1847 году с ее незамужней сестрой, Анной Михайловной
Виельгорской, П. А. Плетнев восклицает: «Это существо еще небеснее (если только уж возможно) и Софьи Михайловны»28. На дошедшем до нас позднем пастельном портрете С. М. Соллогуб-Виельгорской внешняя хрупкость сочетается с глубоким и чистым взглядом, лицо полно экспрессии, и на губах блуждает несколько странная улыбка29.
Но в этих мимолетных замечаниях, так же как и в живописном портрете и описании Соллогуба, ничего не говорится об отличительной черте вдохновительницы стихов Лермонтова — об обаянии голоса. Эту особенность отметил у С. М. Соллогуб П. Д. Боборыкин, познакомившийся с нею, когда она была уже старше. «Первое время она казалась чопорной и даже странной, — пишет Боборыкин, — с особым тоном, жестами и голосом, немного на иностранный лад»30«Она поет — и звуки тают...»). Но Соллогуб пишет в своих воспоминаниях, что его жена «понимала и ценила искусство и сама была одарена редкими музыкальными способностями»31. А на одной из афиш концерта в Патриотическом обществе имя графини С. Соллогуб названо в составе огромного хора (репетиция 6 марта, концерт 17 марта 1841 года)32.
Теперь посмотрим еще один литературный портрет интересующей нас женщины. Он принадлежит перу Н. В. Гоголя и заключен в статье «Женщина в свете», входящей в состав «Выбранных мест из переписки с друзьями». Исследователи творчества великого писателя говорят нам, что в основу этой публицистической статьи положены письма Гоголя к А. О. Смирновой и к С. М. Виельгорской-Соллогуб. Но автор рисует свою корреспондентку такими индивидуальными чертами, которые могут быть присущи только одной женщине, и мы можем утверждать, что это Соллогуб. Гоголь не устает восхищаться «родными звуками» ее голоса, «всяким простым словом» ее речи, которое «так и сияет». «Душе всякого, кто вас ни слушает, кажется, как будто бы она лепечет с ангелами о каком-то небесном младенчестве человека», — пишет Гоголь. Трудно отделаться от мысли, что автор намекает здесь на стихи Лермонтова. С поэтом он был знаком и встречался в Москве в 1840 году. Гоголь затрудняется «определить словом» «чистую прелесть»
«какой-то особенной», одной С. Соллогуб «свойственной невинности». «Самый ваш голос, — пишет он, — от постоянного устремления вашей мысли лететь на помощь человеку, приобрел уже какие-то родные звуки всем, так что, если вы заговорите в сопровождении чистого взора вашего и этой улыбки, никогда не оставляющей уст ваших, которая одним только вам свойственна, то каждому кажется, будто бы заговорила с ним какая-то небесная родная сестра. Ваш голос стал всемогущ...»33
Описание Гоголя, отражающее особенный характер обаяния его корреспондентки, совершенно совпадает с общим смыслом и деталями стихов Лермонтова. И это приводит нас к окончательному убеждению, что вдохновительницей лирического цикла поэта была Софья Михайловна Виельгорская.
И вот перед нами три литературных портрета одного и того же лица. Но как они различны!
«Ангельская» красота С. Виельгорской-Соллогуб послужила автору книги «Выбранные места из переписки с друзьями» лишним поводом для усиления его проповеднического пафоса и мистической экзальтации. «На всех углах мира ждут и не дождутся ничего другого, как только тех родных звуков, того самого голоса, который у вас уже есть», — пишет он Виельгорекой, налагая на нее особую миссию исправительницы нравов. Но всеобъемлющая христианская деятельность, к которой Гоголь призывает Виельгорскую, тут же замыкается им в тесные пределы великосветского круга. «Вам ли бояться жалких соблазнов света? Влетайте в него смело... — настойчиво повторяет Гоголь. — Входите в него... ... вносите в свет те же самые простодушные ваши рассказы, которые так говорливо у вас изливаются, когда вы бываете в кругу домашних и близких вам людей...». «Небесный» образ Виельгорской служит Гоголю средством для обоснования реакционной идеи о незыблемости устоев крепостнического общества в России: «Поверьте, что бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит, — проповедует он. — ...Не убегайте же света, среди которого вам назначено быть: не спорьте с провидением».
Гораздо грубее высказал ту же идею и по тому же поводу В. Соллогуб в своей повести «Большой свет». Так же как и для Гоголя, образ «полуземного существа» послужил Соллогубу орудием для апологии великосветского общества. «Ангел, слетевший с полотна Рафаэля», произносит в его повести настоящую оправдательную формулу света. Во второй части, в сцене на балу, где не без остроумия пародированы нападки Лермонтова на низость и лицемерие великосветского общества, «мудрость» Надины противопоставляется словам Леонина.
« — Да жарко здесь очень! — жалуется она.
.. — Все те же мужчины, все те же женщины. Мужчины — такие низкие, женщины такие нарумяненные...
Надина взглянула на него с удивлением.
— Да нам какое до того дело! Если женщины румянятся, тем хуже для них; если мужчины низки, тем для них постыднее.
«Правда», — подумал Леонин.
— И почему, — продолжала Надина, — искать в людях одно дурное? В обществе, я уверена, пороки общие, но зато достоинства у каждого человека отдельны и принадлежат ему собственно. Их-то, кажется, должно отыскивать, а не упрекать людей в том, что они живут вместе.
Неопытная девушка объяснила в нескольких словах молодому франту всю тайну большого света».
Тайна большого света, которую не постиг Лермонтов, но постиг Соллогуб, имела ясный политический смысл. Легкая насмешка над слабостями русских аристократов допустима и даже изящна, но зачем же критиковать все общество в целом? Таков был ответ Соллогуба Лермонтову.
Сусальный образ Надины послужил Соллогубу орудием борьбы с Лермонтовым за Софью Виельгорскую. А для самого Лермонтова образ той же девушки был олицетворением прекрасной женственности. Стихи, посвященные ей, отрешены от быта и представляют собой самое яркое выражение мироощущения романтика.
* В обоих случаях курсив мой. - Э. Г.
**
|
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты, И сколько томных выражений, !.. |
Потупит их с улыбкой Леля -
В них скромных граций торжество; Поднимет - ангел Рафаэля Так созерцает божество. |
|