|
4
Версия о том, что Мартынов вызвал Лермонтова, защищая честь сестры (или сестер), появилась очень скоро после дуэли. В Москву она дошла еще в августе 1841 года, но не в виде рассказа о распечатанных письмах, а в гораздо более определенной форме. Утверждали, что Лермонтов вывел в образе княжны Мери сестру своего будущего убийцы.
22 августа студент Андрей Елагин (младший брат славянофилов Киреевских) писал отцу в деревню:
«Как грустно слышать о смерти Лермонтова, и, к несчастью, эти слухи верны. Мартынов, который вызвал его на дуэль, имел на то полное право, ибо княжна Мэри сестра его. Он давно искал случая вызвать Лермонтова, и Лермонтов представил ему случай, нарисовав карикатуру (он, говорят, превосходно рисовал) и представив ее Мартынову. У них была картель <...> я думаю, что за сестру Мартынову нельзя было поступить иначе...»
Тогда же (в августе 1841 года) Мефодий Никифорович Катков написал брату, «известному» Михаилу Никифоровичу Каткову, в Берлин:
«Семейство Аксаковых нанимало дачу в трех верстах от Никольского, и я часто виделся с Константином. От него я услыхал страшную, убийственную весть, которой я не смел сперва поверить, — о смерти Лермонтова. Ты, я думаю, уже знаешь об этом. Мартынов, брат мнимой княжны Мэри, описанной в Герое нашего времени, вызвал его на дуэль, впрочем не за нее, а за личные оскорбления, насмешки <...> Лермонтов в самое сердце навылет был прострелен. Вот что пишут в Одесском вестнике: «15 июля, около 5 часов вечера, разразилась ужасная буря с молниею и громом: в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта». Как грустно! Теперь русская литература заснет глубоким апатическим сном.
Мартынов осужден на ужаснейшее, говорят, наказание. Лишение чинов и дворянства и несколько десятков лет ссылки в отдаленную крепость на тягостнейшую работу. Его сперва хотели было судить военным судом. Говорят, что Лермонтов слишком много себе позволял оскорблять и насмехаться над всеми, им все недовольны»46.
В этих, уже обросших домыслами, рассказах варьируются разные слухи. Карикатура, насмешки и совсем новая причина ссоры и дуэли: сестра Мартынова — княжна Мери. Этот слух был очень упорен. Его передает даже Т. Н. Грановский:
«Лермонтов, автор «Героя нашего времени», единственный человек в России, напоминающий Пушкина, умер той же смертью, что и он. Он убит на дуэли г. Мартыновым, братом молодой особы, выведенной в его романе под именем княжны Мэри»47.
Такие же сведения дошли до русских за границу. Так, Н. А. Мельгунов писал из Флоренции Н. М. Языкову 1 декабря (нового стиля) 1841 года: «Спасибо вам за последние стихи Лермонтова... мне писали, что он убит на дуэли с Мартыновым, вызвавшим его за княжну Мэри (читали ль), в которой Лермонтов будто представил сестру того...»48
На эту же причину намекал и М. П. Глебов, часто беседовавший в Тифлисе о поэте с Фр. Боденштедтом, немецким переводчиком стихов Лермонтова и его биографом. «Не берусь решить, — писал Боденштедт, — что именно подало повод к этой последней дуэли, неосторожные ли остроты и шутки Лермонтова, как говорят некоторые, вызвали ее, или, как утверждают другие, противник его принял на свой счет некоторые намеки в романе «Герой нашего времени», и оскорблялся ими, как касавшимися при том и его семейства. В этом последнем смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонтова г. Г<лебова>, который и закрыл глаза своему убитому другу»49.
Версию о «княжне Мери» выдвинули также взрослые сыновья Мартынова, обратившиеся в 1893 году к
Д. Д. Оболенскому с тем, чтобы он выступил в печати с публикацией сохранившейся у них переписки семейства Мартыновых о Лермонтове. Касаясь в этой публикации характера взаимоотношений поэта с сестрой Мартынова, Оболенский писал:
«Неравнодушна к Лермонтову была и сестра Н. С. Мартынова — Наталья Соломоновна. Говорят, что и Лермонтов был влюблен и сильно ухаживал за ней, а быть может и прикидывался влюбленным. Последнее скорее, ибо когда Лермонтов уезжал из Москвы на Кавказ, то взволнованная Н. С. Мартынова провожала его до лестницы; Лермонтов вдруг обернулся, громко захохотал ей в лицо и сбежал с лестницы, оставив в недоумении провожавшую»50.
«Одной нашей родственнице, старушке, — добавляет в другой редакции своих сообщений Оболенский, — покойная Наталья Соломоновна не скрывала, что ей Лермонтов нравится, и ей пересказывала с горечью последнее прощание с Лермонтовым и его выходку на лестнице»51. Описанная сцена вполне правдоподобна, если принять во внимание капризную и нервную натуру поэта. Но, варьируя в разных редакциях своих сообщений эту сцену, Оболенский совершенно не представлял себе, в каком году могло происходить это неловкое прощание. В другом своем сообщении Оболенский пишет: «Что сестры Мартыновы, как и многие тогда девицы, были под впечатлением таланта Лермонтова, неудивительно и очень было известно. Вернувшись с Кавказа, Наталья Соломоновна бредила Лермонтовым и рассказывала, что она изображена в «Герое нашего времени». Одной нашей знакомой она показывала красную шаль, говоря, что ее Лермонтов очень любил. Она не знала, что «Героя нашего времени» уже многие читали и что «пунцовый платок» помянут в нем совершенно по другому поводу...»52 В другой статье он еще подробнее описывает этот эпизод: «Она только и говорила про Лермонтова, про прелести Кавказа, именно нашей родственнице, и в разговоре обратилась к вошедшей горничной, говоря: принесите же красную мою шаль, которую так любил Лермонтов, он в новом своем романе ввел и меня в героини романа»53.
Сообщения Оболенского поразительны — они показывают полную его неосведомленность. Из дальнейшего изложения читатель убедится в бесспорном факте, что Мартыновы были на Кавказе в 1837 году, а «Княжна
Мери», как известно, вышла в свет в апреле 1840 года. 8 мая Лермонтов приехал в Москву и пробыл здесь проездом на Кавказ три недели — до последней декады месяца. Если бы образ княжны Мери был навеян Натальей Мартыновой и если бы Лермонтов расстался с ней в 1837 году, подобно Печорину, он не мог бы с тех пор бывать у Мартыновых. Между тем в течение своего пребывания в Москве в 1840 году поэт часто навещал Мартыновых и даже «любезничал» с сестрами своего будущего убийцы, в том числе и с мнимой княжной Мери. Об этом свидетельствует дневник А. И. Тургенева:
«12 мая... После обеда в Петровское к Мартыновым, они еще не уезжали из города... Несмотря на дождь, поехали в Покровское-Глебово, мимо Всехсвятского... возвратились к Мартыновым — пить чай и сушиться. Князь Гагарин * на коне своем. Лермонтов любезничал и уехал».
«19 мая, воскресение... обедал дома, после в Петровское, гулял с гр. Зубовой, с Демидовыми, с Анненковой, с Мартыновыми...
Цыгане. Волковы, Мартыновы. Лермонтов; я благодарил к<нязя> Голицына за добрые дела. Наслушавшись цыган — поехал к Пашковым».
«22 мая... в театр, в ложи гр. Броглио и Мартыновых, с Лермонтовым; зазвали пить чай и у них и с Лермонтовым и с Озеровым кончил невинный вечер; весело. Сплетни и эпиграммы, непостоянство в ваших глазах, в Наталье Мартыновой что-то милое и ласковое для меня»54.
При лаконичной манере Тургенева каждое слово его дневника становится весомым. В записях о встречах Лермонтова с Мартыновыми нет ни намека на какую-либо драму или напряженность в отношениях. Тургенев подчеркивает: невинный и веселый вечер, Лермонтов с Озеровым, видимо, злословили, сочиняли эпиграммы, упрекали Наталью Мартынову в кокетстве. Где же обманутая, страдающая, разочарованная «княжна Мери»?! В таком же духе, как и Тургенев, описывала времяпрепровождение и настроение своих дочерей в это время мать Н. С. Мартынова. Но, прежде чем обратиться к этим строкам ее письма, нужно остановиться на запутанной истории с вскрытым пакетом, которую Н. С. Мартынов настойчиво приводил в качестве «истинной причины» дуэли.
Сопоставим опубликованную Д. Д. Оболенским в «Русском архиве» и «Новом времени» переписку Мартыновых с копиями этих писем, сохранившимися в редакции «Русского архива» (Государственный Исторический музей).
5 октября 1837 года Николай Соломонович Мартынов писал отцу из Екатеринодара: «Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил, но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти в письме также пропали, но он, само собой разумеется, отдал мне свои. Если вы помните содержание вашего письма, то сделайте одолжение, повторите; также и сестер попросите об этом от меня. Деньги я уже все промотал».
На это известие пришел ответ матери Н. С. Мартынова, посланный из Москвы 6 ноября 1837 года: «Как мы все огорчены тем, что наши письма, писанные через Лермонтова, до тебя не дошли. Он освободил тебя от труда их прочитать, потому что, в самом деле, тебе пришлось бы читать много: твои сестры целый день писали их; я, кажется, сказала: «при сей верной оказии». После этого случая даю зарок не писать никогда иначе, как по почте: по крайней мере остается уверенность, что тебя не прочтут».
Этими двумя письмами документальная часть инцидента исчерпывается. Третье письмо, опубликованное Оболенским в выдержках, было искусственно притянуто к эпизоду со вскрытием пакетов. 25 мая (год не указан) Е. М. Мартынова пишет сыну Николаю на Кавказ (строки, напечатанные Оболенским, выделяем курсивом):
«Где ты, мой дорогой Николай? Я страшно волнуюсь за тебя, здесь только и говорят, что о неудачах на Кавказе; мое сердце трепещет за тебя, мой милый; я стала более, чем когда-либо, суеверна: каждый вечер гадаю на трефового короля и прихожу в отчаяние, когда он окружен пиками: не будь таким же лентяем, как Мишель, пиши мне почаще, не лишай меня моего последнего утешения.
Мы еще в городе, погода все еще холодная, но я думаю перебраться во вторник; но сколько бы я ни меняла обстановки, воспоминание о моем горе всюду преследует меня, я влачу свое жалкое существование. Оплакивать воспоминания прошлого — занятие каждого моего дня, когда только я могу это делать; меня часто утомляют несносными делами. пощадит и их; эти дамы находят большое удовольствие в его обществе. Слава богу, он скоро уезжает; для меня его посещения неприятны. Прощай, дорогой Николай, целую тебя от всей души, да благословит тебя бог.
Е. М.
»55.
Это письмо было механически присоединено к двум предыдущим и с условной датой «1837 год» напечатано первым (как майское). Получалась стройная последовательность событий: весной (25 мая 1837 года) Е. М. Мартынова делится с сыном своими опасениями относительно злого языка Лермонтова, а не далее как осенью ее предчувствия уже оправдались: пропажа писем, засвидетельствованная 6 октября 1837 года письмом Н. С. Мартынова, подозрения семейства о злостном характере этой пропажи, выраженные в письме Е. М. Мартыновой 6 ноября 1837 года.
Майское письмо было написано в 1840 году, а не в 1837-м. Это лишает переписку Мартыновых того смысла, который ей хотели придать редактор «Русского архива» П. И. Бартенев, Д. Д. Оболенский и сын Мартынова. Мы не можем обвинять их в том, что они не потрудились высчитать, что на 25 мая 1837 года приходился вторник, в то время как в пропущенных строках Е. М. Мартынова пишет: «Мы еще в городе, погода все еще холодная, но я думаю перебраться во вторник...» Не упрекнем издателей переписки и за то, что они не распознали, о каких «неудачах на Кавказе» идет речь в напечатанной части письма. В 90-х годах могли не помнить, что военные действия на Кавказе в 1837 году были ознаменованы затишьем, а в 1840-м произошел разгром черноморской береговой линии, и как раз весной. Трудно было ожидать от тогдашних публикаторов подобных навыков вспомогательной научной работы. Но центральные события мартыновской семейной хроники должны были быть им знакомы! Знал же Н. С. Мартынов, передавший сыновьям заветную переписку, что его отец умер 21 марта 1839 года, и раньше этого времени мать не могла наполнять свое письмо вдовьими жалобами, опущенными в публикации Оболенского. Не могло быть написано это майское письмо и в 1841 году — Лермонтов в этом году был в Москве только пять дней и выехал оттуда на Кавказ 23 апреля.
Таким образом, Е. Мартынова говорит о тех же визитах Лермонтова в их дом, о которых в 1840 году пишет в своем дневнике А. И. Тургенев. «Он выказывает полную дружбу твоим сестрам, — пишет она, — эти дамы находят большое удовольствие в его обществе», «они много веселятся, от кавалеров они в восторге». Ситуации, изображенной в «Княжне Мери», нет и в помине.
Один из главных «кавалеров» сестер Мартыновых был укрывающийся в Москве от дуэли князь Лев Андреевич Гагарин. «Здешний лев — ваш Лев Гагарин, — пишет П. А. Вяземский родным 23 апреля. — На гуляньи, в течение двадцати минут видишь его пешком, на дрожках, верхом. Вся Москва полна его «пажескими проказами», но, впрочем, нет ничего предосудительного и его здесь любят»56.
«Московское высшее общество приняло... очень радушно... кн. Гагарина, имевшего большой успех, — вспоминал об этом времени А. В. Мещерский. — Он был находчив и смел, так что его остроты охотно передавались во многих гостиных»57.
«Он отличался необыкновенной свободой речи, — пишет Лобанов о Льве Гагарине, — это был непрерывный поток острот и насмешек при величайшей самоуверенности, смелости и предприимчивости с женщинами, любовью которых он овладевал так же легко, как и дружбой мужчин»58.
Вместе с А. И. Барятинским и сыном московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына (не членом «кружка шестнадцати») — Лев Гагарин, племянник Меншикова, был главным вкладчиком «прекрасного праздника, стоившего 10 000 руб. и устроенного в начале мая в Петровском в честь молодых красавиц».
«Великий московский комераж!!! Закревский, говорят, влюблен в
Мартынову, — пишет Вяземский 21 апреля. — На старости лет непременно в Москву перееду. Здесь сердце молодеет. Москва такая республика, что нет ни старших, ни младших»59.
Лев Гагарин недаром «гарсевал на коне своем» перед Мартыновыми. Этот молодой человек, «выросший, — по словам Лобанова, — верным заложенным в нем инстинктам и безнравственным советам своего дяди — самого ядовитого, остроумного, беспринципного и порочного человека в России», вскоре стал женихом Юлии Мартыновой.
«Все ваши в Петербурге и Москве женятся. Здесь говорят о браке Льва Гагарина, который стал москвичом, с одной из Мартыновых, которая прелестна; они составят прекрасную парочку на несколько недель по крайней мере», — не без иронии писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому из Киссингена 17 августа 1840 года60.
Еще не получив этого письма, Вяземский писал Тургеневу 25 августа: «Знаешь ли ты, что красавица твоя московская Мартынова выходит замуж за пострела Гагаренка?»61 «Из новых явлений нужно назвать молодую княгиню Гагарину, жену повесы. Ему 19 лет, ей 17. Она беременна, и он сказал мне, смеясь, что намерен расти вместе со своим первенцем. Молодец! Она отнюдь не дурна»62.
Когда в Петербург пришло известие о смерти Лермонтова на дуэли, Корф ничего не мог вспомнить о противнике поэта, кроме того, что он «брат молоденькой княгини Гагариной»63.
Но если внимание светского общества было привлечено к племяннику А. С. Меншикова и его ухаживанию за Юлией Мартыновой, то в Москве мало кто заметил интерес Лермонтова к другой сестре Мартынова. Так, А. И. Тургенев не придал никакого значения «любезничанью» поэта. Узнав о гибели Лермонтова, он не мог догадаться, кто же стал его убийцей, называя его «каким-то Мартыновым». Не мог Тургенев также сообразить, на какой из сестер Мартыновых женится Гагарин.
Не заметил и П. А. Вяземский заинтересованности Лермонтова барышнями Мартыновыми, хотя и упоминает дважды поэта в своих московских письмах. 10 мая он пишет М. П. Валуевой: «Вчера обедал я с Лермонтовым у Гоголя на Девичьем поле под открытым небом».
«Если Бартенева еще не уехала, — пишет Вяземский в Петербург 18 мая, — попроси у нее романс <Леон, прости меня>, — отправь его Софии Александровне Евреиновой на Солянку в доме Оболенского. Лермонтов ведет здесь осаду Трои, т. е. трех сестер. (Lermantoff fait ici le siège de Troye, c’ est à dire de trois soeurs)»64.
Какой фальшивой нотой на всем этом фоне звучат сетования некоего Бетлинга, случайного попутчика Мартынова, которого убийца Лермонтова посвятил в тайну «истинных причин» дуэли: «Мартынову было тяжело вообразить, как дерзко, как, скажем, нагло было попрано доверие сестер, отца, оказанное товарищу!»65 же был обижен?
Во всех своих рассказах о причинах дуэли Мартынов приводил эпизод с перехваченными письмами. Но он никогда не упоминал, что после своих встреч с Лермонтовым на Кавказе в 1837 году в течение последующих четырех лет он неоднократно имел случаи сталкиваться с поэтом и в Петербурге, и на Кавказе.
В 1841 году в Пятигорске он встретился с Лермонтовым дружески. «Давно ли он <Лермонтов> мне этого изверга, его убийцу, рекомендовал как товарища, друга!» — восклицала Екатерина Быховец.
О приятельских отношениях с Лермонтовым говорил и сам Мартынов в своих показаниях на суде. Прямые его заявления — «злобы к нему я никогда не питал, следовательно, мне незачем было иметь предлог с ним поссориться» и тому подобные — не имеют большого значения, потому что на суде, естественно, подсудимый старался скрыть излишние подробности, но в вычеркнутых фразах непроизвольно вырисовывается картина дружественных отношений обоих противников.
17 июля в самой первой редакции своих ответов следственной комиссии Мартынов описывал действия секундантов: «Они напоминали мне прежние мои отношения к нему, говорили о веселой жизни, которая всех нас еще ожидает в. Кисловодске, и что все это будет расстроено моей глупой историей». В черновых ответах на вопросы окружного суда читаем: «Васильчиков и Глебов напоминали мне прежние мои отношения с ним и тесную связь, которая до сего времени существовала между нами»66.
«четырехлетней обиде», уверял П. И. Бартенева, что незадолго до дуэли Лермонтов заезжал к нему в Кисловодск, якобы «отвести душу». Э. А. Шан-Гирей, описывая последнюю стычку между Мартыновым и Лермонтовым, рассказывала: «На мое замечание — язык мой, враг мой — Михаил Юрьевич отвечал спокойно: — Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями»67. Даже в последние дни Лермонтов не заметил напряженности в отношения к нему Мартынова. Ничего не подозревали и окружающие. Е. Быховец уверяла, что «Лермонтов совсем не хотел его обидеть, а так посмеяться хотел, бывши так хорош с ним».
Когда в 90-х годах Д. Д. Оболенский пытался воскресить ходячую версию о «сестрах», а также и о «сестре», он писал: «Мартынов, конечно, не говорит, что Лермонтов компрометировал его сестер». Сыновья противника Лермонтова подхватывали это и замечали, что Мартынов «внешне оставался с Лермонтовым в приятельских отношениях»68. А сам Мартынов, объясняясь с Бартеневым, очевидно, должен был признать, что поведение его в такой интерпретации выглядело не совсем красивым и вовсе не рыцарским. В редакционном примечании к публикации переписки Мартыновых Бартенев указал, что убийца Лермонтова объяснял ему связь истории с письмами и дуэлью иначе. Когда летом 1841 года Лермонтов преследовал Мартынова насмешками, он «иногда намекал ему о письме, прибегая к таким намекам, чтобы избавиться от его приставаний». «Таков рассказ Н. С. Мартынова, слышанный от него мною и другими лицами», — добавлял П. И. Бартенев69. Таким образом, никакой четырехлетней обиды не было, а было желание хоть чем-нибудь досадить Лермонтову. Потому-то эта старая юношеская история всплыла опять в Пятигорске в 1841 году и стала известной их общим приятелям. А о том, чтобы притянуть давнишний эпизод к дуэльной истории, позаботились уже другие люди. «От одного из отставных офицеров, не пожелавшего, впрочем, предавать имени своего гласности, я узнал, что бывший московский полицмейстер, генерал-майор Николай Ильич Огарев, под начальством которого он служил когда-то, со слов Н. С. Мартынова, рассказывал ему, что натолкнул
тогда о причинах дуэли генералу Дубельту»70. Так писал в 1893 году П. К. Мартьянов, литератор отнюдь не левого направления. В данном случае мы можем отнестись с доверием к сотруднику реакционного «Нового времени», позволившему себе сослаться на всем известного полицмейстера: теперь-то мы знаем, что петербургский жандарм Кушинников действительно руководил следетвием в Пятигорске.
Заметим, что родные Мартынова тоже приехали в Пятигорск, когда убийца Лермонтова был под судом.
Версия о распечатанных письмах и компрометации Натальи Соломоновны поддерживалась ими в течение всех последующих лет. Е. С. Ржевская, встретившаяся в 1852 году в Гельсингфорсе с Я. К. Гротом, представляла дело так, что поэт неудачно сватался к Наталье Мартыновой в 1837 году и поэтому-то и распечатал ее письмо к брату, чтобы узнать мотивы отказа. Взрослый сын Мартынова, наоборот, утверждал в 1898 году, что его отец потому не порывал дружеских отношений с Лермонтовым, что ждал от него в 1841 году в Пятигорске формального предложения той же Наталье. (С. Н. Мартынов утверждал, что Лермонтов написал «Тамань» для того, чтобы доказать Мартыновым, что его действительно обокрали на Кавказе. И это было напечатано в журнале!)
В корректуре этой статьи сохранились строки, где названа еще одна причина взаимного антагонизма противников. Сын Мартынова первоначально вел весь рассказ от лица самого Николая Соломоновича:
«...особенно отличалась своею красотой и остроумием Эмилия Александровна, которая несколько увлеклась мною, но за которою ухаживали все, в том числе и Лермонтов. У меня в то время были хорошие средства, собою я был не дурен и, только что вышед в отставку из военной службы, продолжал носить красивую форму гребенских казаков, которая очень шла ко мне...» И несколько ниже: «Эмилия Верзилина, за которою ухаживали как он, так и я, отдавала мне видимое предпочтение, которое от Лермонтова и не скрывала, что приводило этого крайне самолюбивого человека в неописуемое негодование»71.
Сбивчивость, бездоказательность и неубедительность объяснений Мартынова очевидна.
Самое важное в них то, что они указывают на отсутствие у Мартынова серьезных оправданий. Но версия о «пакете» служила другой цели. Она набрасывала тень на моральный облик Лермонтова. И Мартынов этим широко пользовался в течение всей своей жизни. Он заявлял направо и налево, что эпизод с письмами «дает мне право считать себя вовсе не так виновным, как предоставляют меня вообще». Он говорил об этом в провинции Пирожкову и Бетлингу, в Петербурге и в Москве распространял эту версию в Английском клубе и, как мы видели, в доме Маурера. Не остановилось семейство Мартыновых и перед компрометацией Натальи Соломоновны. Сама она вышла замуж за француза графа де Ла Турдоннэ, (неизвестно когда) и уехала за границу. От нее до нас не дошло никакого свидетельства об отношениях ее с Лермонтовым. Но частое упоминание ее имени в связи с дуэлью привело лишь к ее компрометации.
«Она не знала, что пунцовая шаль упоминалась в романе совсем по другому поводу», — как мы помним, заметил Оболенский**. Следовательно, Оболенский считал, что Вера, а не Мери олицетворяла в романе Лермонтова Наталью. О том же развязно писал и сын Мартынова в 1898 году. Так же поняли ситуацию и современники. В октябре 1841 года некий А. П. Смольянинов описывал преддуэльную историю: «Является Мартынов, чего лучше, шутки и колкие сатиры начинаются. — Мартынов мало обращал на них внимание или, лучше сказать, не принимал их на свой счет и не казался обиженным. — Это кольнуло самолюбие Лермонтова, который теперь уже прямо адресуется к Мартынову с вопросом, читал ли он «Героя нашего времени»? «Читал», — был ответ. — «А знаешь, с кого я писал портрет Веры?» — «Нет». — «Это твоя сестра». — Не знаю, что было причиною этого вопроса, к чему сказаны эти слова: «Это твоя сестра», которые стоили Лермонтову жизни, а нас лишили таланта, таланта редкого, — следствием этих слов был, конечно, вызов со стороны Мартынова. — Благородно он поступил, всякий бы сделал то же на его месте»72. Таким образом, из обывательских толков очень быстро выросла легенда, что Лермонтов вывел сестру Мартынова в образе замужней женщины, с которой у Печорина была любовная связь. Компрометация сестры, как видим, исходила от самого Мартынова и остальных членов его семейства.
«Мартыновские» версии доходили и до слуха А. Н. Пыпина, поместившего в 1873 году вступительный биографический очерк Лермонтова в издании сочинений поэта под редакцией П. А. Ефремова. Ссылаясь на толки о «княжне Мери», Пыпин очень неточно пишет: «Прибавляют, что Мартынов был уже ранее знаком Лермонтову, который знал также семейство Мартынова в Петербурге, где видел его перед последним отъездом на Кавказ. Был слух, что недоразумение между ними шло и с этой стороны, и, по-видимому, не в пользу Лермонтова»73.
Однако до него доходили и другие слухи. В том же очерке он осторожно замечал: «До сих пор, кроме рассказов вышеприведенных, известны по слухам и другие подробности этой истории: со временем они, вероятно, разъяснятся...» Через несколько страниц, возвращаясь к истории дуэли, он пишет: «Относительно последней дуэли люди довольно компетентные говорят, что к ней не было никакого серьезного повода». Со своей стороны, М. И. Семевский, призывая Мартынова высказаться самому о дуэли, писал в 1869 году: «Искренность исповеди искупила бы до некоторой степени то несчастие, в которое г. Мартынов был, как говорят, почти против воли вовлечен»74.
Одним из самых компетентных людей в этом вопросе был, конечно, А. А. Столыпин (Монго). Его отзыв о причинах дуэли выявил незадолго до своей кончины Б. М. Эйхенбаум. Он обратился в 1959 году к переводу на французский язык «Героя нашего времени», выполненному А. А. Столыпиным и напечатанному в 1843 году в Париже в фурьеристской газете. В редакционной заметке этой газеты, анонсирующей начало печатания перевода Столыпина в следующих номерах, прибавлено: «Г-н Лермонтов недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными»75. Б. Эйхенбаум правильно
указал, что это могло быть написано только со слов А. А. Столыпина (Монго).
Нам остается только согласиться с ближайшим спутником жизни поэта и свидетелем его гибели — причины дуэли Лермонтова с Мартыновым остались неясными.
* Курсив А. И. Тургенева.
** Характерна эта ошибка Оболенского, забывшего, что пунцовый платок действительно покрывал плечи княжны Мери, когда ее, грустную и задумчивую, увидел через окно Печорин.
|