|
6
«Когда явились на место, где надобно было драться, Лермонтов, взяв пистолет в руки, повторил торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что все это была одна шутка, а что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощение не токмо тут, но везде, где он только захочет!.. Стреляй! Стреляй! был ответ исступленного Мартынова. Надлежало начинать Лермонтову, он выстрелил на воздух, желая все кончить глупую эту ссору дружелюбно, не так великодушно думал Мартынов, он был довольно бесчеловечен и злобен, чтобы подойти к самому противнику своему, и выстрелил ему à bout pourtant, прямо в сердце. Удар был так силен и верен, что смерть была столь же скоропостижна, как выстрел. Несчастный Лермонтов тотчас испустил дух. Удивительно, что секунданты допустили Мартынова совершить его зверский поступок. Он поступил противу всех правил чести и благородства, и справедливости. Ежели он хотел, чтобы дуэль совершалась, ему следовало сказать Лермонтову: извольте зарядить опять ваш пистолет. Я вам советую хорошенько в меня целиться, ибо я буду стараться вас убить. Так поступил бы благородный храбрый офицер, Мартынов поступил как убийца»99.
Так описывал сцену поединка московский почт-директор А. Я. Булгаков, ссылаясь на письмо В. С. Голицына, полученное в Москве 26 июля. Следовательно, Голицын описывал катастрофу по самым свежим следам, когда она не успела еще обрасти вымышленными подробностями. 1 августа Булгаков написал два письма — П. А. Вяземскому в Петербург и А. И. Тургеневу во Францию, — где повторял тот же рассказ. Н. С. Мартынова он называл «ожесточенным и кровожадным мальчиком», а его отца «не по мудрости, а токмо по имени Соломоном»100. Характеризуя убийцу Лермонтова в дневнике, Булгаков назвал его «сыном покойного Соломона Михайловича Мартынова, известного только потому, что он разбогател от винных откупов».
В течение августа в Москву приходили и другие известия о подробностях дуэли, но в основе рассказов москвичей лежала версия В. С. Голицына. 22 августа студент А. А. Елагин писал в уже упоминавшемся письме отцу: «Лермонтов выстрелил в воздух, а Мартынов подошел и убил его. Все говорят, что это убийство, а не дуэль, но я думаю, что за сестру Мартынову нельзя было поступить иначе. Конечно, Лермонтов выстрелил в воздух, но этим он не мог отвратить удара и обезоружить обиженного. В одном можно обвинить Мартынова, зачем он не заставил Лермонтова стрелять. Впрочем, обстоятельства дуэли рассказывают различным образом, и всегда обвиняют Мартынова как убийцу».
Ту же московскую версию о выстреле Лермонтова на воздух повторяет М. Н. Катков: «Лермонтов, чувствуя себя не совсем правым, просил прощения и выстрелил в воздух»101.
И не только в Москве была распространена эта версия. Некто Любомирский, описывая дуэль в письме к родственникам, замечал: «за верность подробностей я не ручаюсь, но и теперь еще у нас рассказывают так, как описал я, может быть, впоследствии откроется что-либо достоверное». Что же слышал в Ставрополе Любомирский?
«Мартынов вызвал его на дуэль. Положено стреляться в шести шагах. Лермонтов отговаривал его от дуэли и, прибыв на место, когда должно было ему стрелять первому, снова говорил, что он не предполагал, чтобы эта шутка так оскорбила Мартынова, да и не имел намерения, и потому не хочет стрелять в него. Отвел руку и выстрелил мимо. Но Мартынов выстрелил метко, и Лермонтова не стало»102.
Когда П. К. Мартьянов приехал в 1870 году в Пятигорск, он еще застал подобные же рассказы о смерти Лермонтова. Они расходились в подробностях: все подтверждали, что Лермонтов не хотел стрелять, но многие уверяли, что поэт не успел дать своего выстрела. Эти слухи нам надлежит проверить.
П. Т. Полеводин, петербуржец, находящийся на излечении в Пятигорске, писал 21 июля, то есть через шесть дней после катастрофы:
«Приехав на место, назначенное для дуэли (в двух верстах от города на подошве горы Машука, близ кладбища), Лермонтов сказал, что он удовлетворяет желание Мартынова, но стрелять в него ни в каком случае не будет. Секунданты отмерили для барьера пять шагов, потом от барьера по пяти шагов в сторону, развели их по крайний след, вручили им пистолеты и дали сигнал сходиться. Лермонтов весьма спокойно подошел первый к барьеру, скрестив вниз руки, опустил пистолет и взглядом вызвал Мартынова на выстрел. Мартынов, в душе подлец и трус, зная, что Лермонтов всегда держит свое слово, и радуясь, что не стреляет, прицелился в Лермонтова. В это время Лермонтов бросил на Мартынова такой взгляд презрения, что даже секунданты не могли его выдержать и потупили очи долу (все это сказание секундантов). У Мартынова опустился пистолет. Потом он, собравшись с духом и будучи подстрекаем презрительным взглядом Лермонтова, прицелился — выстрел... Поэта не стало!»103
Этот рассказ показывает, что секундантам необходимо было оправдаться: как они могли допустить такое вопиющее нарушение «всех правил и чести» ?
Версия о презрительном взгляде Лермонтова, смутившем даже секундантов, должна была принадлежать Васильчикову. Сохранился рассказ о том, как возмутило его чувство надменного превосходства, с которым, как ему казалось, Лермонтов отказывался целить в Мартынова.
«Когда Лермонтову, хорошему стрелку, был сделан со стороны секунданта намек, что он, конечно, не намерен убивать своего противника, то он и здесь отнесся к нему с высокомерным презрением со словами: «стану я стрелять в такого дурака», не думая, что были сочтены его собственные минуты. Так рассказывал князь Васильчиков об этой несчастной катастрофе, мы записываем его слова, как рассказ свидетеля смерти нашего поэта», — писал в 1881 году В. Стоюнин в некрологе А. И. Васильчикова104.
Автор записи не смог скрыть злорадства Васильчикова, изобличающего никогда не затухающую обиду этого тайного врага Лермонтова. В «Русском архиве» Васильчиков не только ничего не сказал о презрительном взгляде Лермонтова, но, как нарочно, живописно изобразил совсем другое выражение лица поэта: «... в последний раз я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него».
Но уже в беседах с Висковатовым Васильчиков изменил свои воспоминания: «Вероятно, вид торопливо шедшего и целившего в него Мартынова, — передает Висковатов слова Васильчикова, — вызвал в поэте новое ощущение. Лицо приняло презрительное выражение»105.
Менялись также рассказы Васильчикова о позе Лермонтова в последние минуты. В «Русском архиве» он писал:
«Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста».
Однако в разговоре с Висковатовым Васильчиков прибавил важную деталь:
«Он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета».
От вытянутой кверху руки до выстрела на воздух — один шаг. Васильчиков как будто намекал на это Висковатову. «Когда я его спросил, — пишет биограф поэта, — отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующее, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять, князь утверждал, что он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его».
Вопрос о выстреле Лермонтова оставался самым важным обвинением против Мартынова. Вторым обвинением являлось нарушение установленной границы. Судя по первым откликам, Мартынов приблизился к Лермонтову, перейдя барьер. В рассказе, предназначенном для «Русского архива», Васильчиков написал (случайно или умышленно?) весьма неопределенно: «Мартынов быстрыми шагами подошел и выстрелил». В наборной рукописи этой статьи вставлено рукой П. И. Бартенева: «к барьеру»106.
Опровержением слухов о нарушении Мартыновым границы и о выстреле Лермонтова на воздух занялось правительство еще в 1841 году. 8 августа А. Я. Булгаков писал А. И. Тургеневу: «Орлов сказывал мне, что дуэль Лермонтова с Мартыновым не так происходила, как я тебе ее описал. Лермонтов на воздух не стрелял, а Мартынов стрелял à la distance requise*107.
Речь идет о царском приближенном А. Ф. Орлове, оказавшемся в эти дни в Москве. Он отрицал верность пятигорских сведений, опираясь на официальные донесения, полученные 2 августа в Петербурге. Но, вероятно, до III Отделения дошли также и другие сведения об истинной картине происшествия.
Передавая П. А. Вяземскому в уже цитировавшемся письме 8 же августа «поправки» А. Ф. Орлова, Булгаков не скрывал своего недоверия к официальной версии из-за участия в дуэли князя Васильчикова. Он считал, «что вину свалят на убитого... Намедни был я у Алексея Федоровича Орлова, и он дуэль мне совсем уже иначе рассказывал», — добавлял он.
Что же показывают материалы официального дела о выстреле Лермонтова?
Обратимся к первым показаниям подсудимых.
В подспудной переписке с Мартыновым секунданты втолковывали ему, как он должен отвечать на этот самый опасный пункт допроса: «Придя на барьер, ты напиши, что ждал выстрела Лермонтова»108.
Оба секунданта дали 17 июля свои показания в соответствии со своим письмом к Мартынову. Но с пера Васильчикова срывается предательская фраза: «Дойдя до барьера, майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела, из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух»109. Последняя фраза в подлинном деле подчеркнута кем-то карандашом. И справедливо: верно или неверно показание Васильчикова, но оно свидетельствует, что пистолет Лермонтова после поединка оказался разряженным. В связи с толками о выстреле Лермонтова на воздух это обстоятельство должно было привлечь пристальное внимание следственной комиссии. Но, как ни странно, заявление Васильчикова не подверглось проверке. Мартынову, Глебову и Васильчикову не был устроен даже перекрестный допрос: когда, при каких обстоятельствах Васильчиков разрядил пистолет убитого? Кто это видел или слышал? Следственная комиссия этот вопрос обошла совсем.
Вскоре дело было передано в Пятигорский окружной суд. Городские толки не умолкали. В гражданском суде отнеслись к делу внимательнее. «Не заметили ли вы у Лермонтова пистолета осечки, или он выжидал вами произведенного выстрела, и не было ли употреблено с вашей стороны, или секундантов, намерения к лишению жизни Лермонтова и противных общей вашей цели мер?» — гласит пункт опросного листа.
«Хотя и было положено между нами считать осечку за выстрел, но у его пистолета осечки не было»110, — уклончиво отвечает Мартынов.
«Правда, конечно, в этом ответе, ибо он дан без всяких влияний и уговоров, — справедливо замечал еще в дореволюционное время лермонтовед Д. Павлов. — Куда стрелял поэт?.. Значит, он сдержал свое слово и «разрядил пистолет на воздух»111
Не были тогда доступны исследователям и все материалы военно-судного дела. Поэтому осталась без должного внимания одна важная подробность.
Как известно, гражданский суд не успел закончить рассмотрение дела о дуэли: его перенесли в Комиссию военного суда, учрежденную в Пятигорске по «высочайшему повелению». Под непрестанным нажимом военного министра комиссия закончила всю процедуру в течение трех дней. Но когда оставалось только послать определение в Тифлис на утверждение командира Отдельного кавказского корпуса Головина, из дела были изъяты вещественные доказательства: пистолеты, из которых стрелялись противники, были заменены другими.
29 сентября в комиссию поступило предписание пятигорского коменданта и окружного начальника Ильяшенкова вернуть пистолеты, находящиеся в суде, так как они взяты были частной управой... по ошибке. Вместо них комендант прислал другую пару, принадлежавшую, по его словам, самому Лермонтову, из которой якобы он стрелялся. Получив такое, неслыханное даже в дореформенных судах, распоряжение, судьи нимало не затруднились: они беспрекословно вернули пистолеты Ильяшенкову и 30 сентября решили «вновьпрепровожденные два пистолета представить обще с сим делом на благорассмотрение высшего начальства и согласно учиненному определению в 29-й день сего сентября дело сие закончить».
«ротмистру Столыпину». Но никакого заявления Столыпина о возвращении ему оружия в деле нет. Возвращенные комиссией пистолеты 5 октября взял под расписку деловитый Глебов — «для доставления владельцу»112.
Два этих беспримерных факта — разряженный пистолет Лермонтова и официальная замена пистолетов перед самым окончанием дела — могли бы показаться случайностью. Допустим, что Васильчиков действительно в растерянности разрядил пистолет Лермонтова после его смерти, а нерасторопные чины действительно по ошибке захватили в виде вещественного доказательства не те пистолеты. Но, зная опытность Васильчикова и благоразумие Глебова, трудно предположить, чтобы перед самым следствием они собственными руками приготовили такую улику против себя. Оба они прекрасно знали, что первым делом следствия при всех дуэлях являлось освидетельствование оружия, из которого был убит один из противников. Но на этот раз следственная комиссия пренебрегла этим основным правилом и посмотрела сквозь пальцы на странное заявление Васильчикова. Больше этот вопрос ни в одной инстанции не подымался.
Некоторые читатели, знакомясь с изложенными обстоятельствами в моих прежних работах, приходили к неверному выводу, будто бы пистолет Лермонтова вообще не был заряжен. У нас нет оснований подозревать секундантов в таком преступлении. Васильчиков, очевидно, был вынужден дать свое объяснение только для того, чтобы скрыть, что Мартынов целился в противника, который сам себя обезоружил выстрелом в сторону.
стремительно, что никто не мог дать себе ясного отчета в том, как это произошло.
Тут надо вспомнить педантичное показание Столыпина-Монго о выстреле Лермонтова на дуэли с Барантом. «Куда направлен был пистолет Лермонтова при выстреле: в противника ли его, или в сторону, он определить не может, но утверждает, что Лермонтов стрелял, не целясь», — так изложено содержание ответа Столыпина в определении генерал-аудиториата. Подобный же отзыв о смертельной дуэли принадлежит Е. П. Ростопчиной в ее письме к Дюма 1858 года. «Возможно ли, — сказал он <Лермонтов> секундантам, когда они передали ему заряженный пистолет, — чтобы я в него целил?
»113. Почему Ростопчина так уверенно говорила о двух выстрелах? Откуда у нее могли быть такие сведения? Вернее всего — от Столыпина, с которым она продолжала встречаться в Петербурге после смерти Лермонтова.
Правила круговой поруки принудили всех секундантов к пожизненному молчанию о происшедшей трагедии. Но отношения их с Мартыновым с самого первого дня следствия были обостренными.
Вспомним подспудную переписку, которая, по словам Мартынова, «способна сама пролить немалый свет на темные стороны этой дуэли»114. Значит, Мартынов признавал, что в дуэли были «темные стороны»!
«Я сказал им, что не могу этого сделать, что мне на другой же день пришлось бы с ним [через платок стреляться] пойти на ножи!» Секундантам пришлось согласиться на свирепые условия дуэли, которые, по отзывам знатоков, дозволялись только в случае нанесения жесточайшего оскорбления. «Я должен же сказать, — писал М. П. Глебов Мартынону, — что уговаривал тебя на условия более легкие, если будет запрос. Теперь покамест не упоминай об условии 3 выстрелов; если же позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду».
Эту тайную переписку сын Мартынова, выступивший в 1898 году, тоже считал «узлом всего дела»115.
Обвинения секундантов раздавались в семействе Мартынова постоянно. «К несчастью, посредниками были слишком молодые, неопытные люди, которые не умели отклонить дуэли», — говорила Я. К. Гроту Е. С. Ржевская. Тот же упрек звучит в пересказе Бетлинга: «Он был в дружеских отношениях с Михаилом Юрьевичем, но в последнее время вышло нечто, вызвавшее крупное объяснение. Приятели таки раздули ссору». Тенденция к обвинению секундантов наметилась у Мартынова в первые же дни после несчастья. «Признаться тебе, твое письмо несколько было нам неприятно, — пишет Глебов Мартынову 17 июля. — Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и всем, но и потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова...»116 По-видимому, Мартынов упрекал в чем-то своих секундантов. На прямой вопрос гражданского суда, «не было ли употреблено с вашей стороны или секундантов намерения к лишению жизни Лермонтова противных общей вашей цели мер», он ответил: «Остальное же все было предоставлено нами секундантам и как их прямая обязанность состояла в наблюдении за ходом дела [и потому и прошу господ следователей отнестись к ним для узнания], то они и могут объяснить, не было ли нами отступлено от принятых правил». Как видим, Мартынов перекладывал часть ответственности на секундантов. Относилось ли это только к самому ходу поединка? Нисколько. Так, когда М. И. Семевский, редактор «Русской старины», обратился к убийце Лермонтова в 1869 году с предложением высказаться в печати о причинах дуэли, Мартынов и тут рекомендовал Семевскому переадресовать свою просьбу А. И. Васильчикову.
Сноски
* с должного расстояния (фр.).
|