|
3
Глубокий внутренний спор с Вяземским и «пушкинским» кругом содержится в монологе Писателя. На первый взгляд он солидарен с Читателем. Он прямо отвечает Журналисту, что ничего не пишет. Однако из его монолога выясняется, что пишет-то он очень много, но не все печатает. Он не задает себе вопроса, зачем писать, нет, он только дважды повторяет: «о чем писать?» Иными словами, Писатель ставит вопрос о том, какая именно литература нужна сейчас русскому обществу.
«Журналист, Читатель и Писатель» написан накануне выхода «Героя нашего времени». Вместе с Н. И. Мордовченко и Б. М. Эйхенбаумом мы вправе рассматривать стихотворение как предисловие к роману. В настоящем предисловии к «Журналу
Печорина» (помещенном между первой и второй частями) Лермонтов тоже говорит о тематическом содержании своего творчества, но написано оно сдержанно и даже уклончиво: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. «Да это злая ирония!» — скажут они. — Не знаю». В этих осторожных словах слышится еще неуверенность автора: как будет принят его роман читателями и критикой?
Той же тревогой проникнут монолог Писателя, написанный в то время, когда «Герой нашего времени» был известен только узкому кругу слушателей.
До нас дошли некоторые частные отклики на «Героя нашего времени» после выхода книги. Доктор Майер не узнал в авторе романа своего вольнолюбивого, просвещенного и смелого в суждениях друга. Юрий Самарин, собеседник Лермонтова, считал, что поэт умер, не успев «оправдаться» за свой роман «перед Россией»32. Кюхельбекер, прочитав «Героя» в крепости, пожалел, что Лермонтов «истратил свой талант на изображение такого существа, каков его гадкий Печорин»33«никогда не ожидал, чтобы человек с талантом, как Лермонтов, был до такой степени утомителен и даже несносен, как он, в своей княжне Мери»34. Все приведенные мнения сходятся на том, что роман Лермонтова ниже возможностей его автора. Очевидно предвидя такое отношение к «Герою...» в писательской среде, Лермонтов в стихах дает развернутую мотивировку своего самоограничения.
Совсем незадолго до «Журналиста, Читателя и Писателя» Лермонтов уже откликнулся в альбомном стихотворении к С. Н. Карамзиной на какие-то ее упреки. В стихотворении «Любил и я в былые годы...» Лермонтов перевел спор в бытовой план, отделавшись шуткой. Вместо «тайных бурь страстей», эфемерность которых он уже постиг, он открывает новые радости — «поутру ясную погоду, под вечер тихий разговор». Этот образ успокоенности завершается примером уютного, изящного и весёлого времяпрепровождения в узком дружеском кругу: «Люблю я парадоксы ваши, и ха-ха-ха и хи-хи-хи, Смирновой штучку, фарсы Саши и Ишки Мятлева стихи». Здесь Лермонтов отдает должное столь излюбленной Вяземским салонной культуре.
«Журналисте...» он возвращается к той же теме, но говорит о «несвязном оглушающем языке» страстей с таким нагнетанием, которое позволяет нам узнать в поэте предшественника Достоевского. «Жадная тоска», «соблазнительная повесть», «сокрытые дела», «незримые и упорные» душевные битвы, «порок», «позор», «горькие строки», «знойные страницы», «необузданный поток» — такими словами характеризует Лермонтов отрицательную, разоблачительную струю своего творчества.
Пусть «Герой нашего времени» не принесет автору той литературной славы, которой он мог бы добиться, — он не станет на тот путь, который ему указывают его советчики из «пушкинского» круга. Вот в каком аспекте можно рассмотреть исповедь поэта в «Журналисте, Читателе и Писателе».
Можно вспомнить в этой связи замечание С. Н. Карамзиной по поводу «Демона», читанного у них Лермонтовым еще в 1838 году: «Ты скажешь, что название избитое, но сюжет новый, он полон свежести и прекрасной поэзии. Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь бледном и тусклом литературном небосклоне»35. Письмо адресовано сестре, Е. Н. Мещерской, которая не имела никакого отношения к литературе. Но здесь сказывается инерция среды, привычка к чтению и обсуждению созданий лучших поэтов и прозаиков эпохи, запросто бывавших в доме Карамзиных. Если Софья Николаевна допускала, что «Демон» покажется Мещерской банальным, то еще большей опасности подвергался в этом отношении «Герой нашего времени». Увидеть новое в типе Печорина было чрезвычайно трудно среде, воспитанной на «Евгении Онегине» и на «Адольфе». По слову Пушкина, этот роман Бенжамена Констана принадлежал «к числу двух или трех романов,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом».
«Бенжамен Констан, — продолжал Пушкин, — первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона»36.
Эту заметку Пушкин напечатал без подписи в «Литературной газете» в 1830 году по поводу выхода в свет перевода на русский язык романа Констана. Переводчиком, как известно, был П. А. Вяземский. «С нетерпением ожидаем появления сей книги, — писал Пушкин. — Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы».
его замечания о русской поэзии после пушкинского десятилетия подсказывают нам ответ. У Вяземского не было слуха на новую форму и содержание творчества Лермонтова. Признавая за ним «великое дарование», Вяземский не смог увидеть в нем ничего, кроме «русского и слабого осколка Байрона». Для него, застывшего на позициях политического консерватизма, остался закрытым живой мир творений Лермонтова. Поэт был в его глазах «мастерским художником», «увлекательно и благозвучно» повторявшим поэтическую речь Пушкина37.
Висковатов передавал со слов Краевского, что Лермонтов относился к Вяземскому с уважением, но холодно и отчужденно. Дело обстояло гораздо сложнее. Вяземский оставался для Лермонтова представителем пушкинской эпохи, соратником гения, перед которым Лермонтов, по свидетельству Белинского, «благоговел» в 1840 году, «больше всего любя Онегина».
Как сильно действовало на Лермонтова обаяние атмосферы пушкинского дружеского круга, видно из эпизода, рассказанного С. Н. Карамзиной в письме к сестре. Лермонтов был радушно принят у Карамзиных, привык к ним и, казалось бы, находил полное признание своего таланта. Однако, когда ему пришлось писать стихи в альбом Софьи Николаевны, где до него писали Пушкин, Вяземский, Баратынский, Дельвиг... он смутился. С. Н. Карамзина рассказывает содержание несохранившегося стихотворения Лермонтова, написанного на последней странице ее альбома: «Он-де не осмеливается писать там, где оставили свои имена столько знаменитых людей, с большинством из которых он не знаком; что среди них он чувствует себя, как неловкий дебютант, который входит в гостиную, где оказывается не в курсе идей и разговоров, но он улыбается шуткам, делая вид, что понимает их, и, наконец, смущенный и сбитый с толку, с грустью забивается в укромный уголок»38. Лермонтов, напечатавший к этому времени в «Отечественных записках» «Думу», «Поэта», «Не верь себе», «Русалку», «Ветку Палестины», «Еврейскую мелодию (из Байрона)» и «Бэлу», видевший уже в печати положительные рецензии, робел не только перед Пушкиным, но и перед его современниками — поэтами и знакомыми. Интересно, что когда во второй книге «Отечественных записок» был напечатан «Поэт», А. О. Смирнова отозвалась об этом номере: «очень плох»39.
«Что делать? — Речью безыскусной ваш ум занять мне не дано...» — писал Лермонтов в альбом Смирновой. В кругу спутников Пушкина Лермонтову было очень трудно завоевать настоящее признание своего поэтического гения.
Все здесь сказанное нам нужно учитывать, когда мы говорим о поэтическом предисловии к «Герою нашего времени», каким можно считать «Журналиста, Читателя и Писателя».
Историко-литературное значение этой декларации Лермонтова достаточно разъяснено советским литературоведением. Поэт производит отчетливое размежевание между старой и новой литературными школами и обосновывает свой переход от юношеского романтизма к реалистической литературе. «Журналист, Читатель и Писатель» был рассмотрен еще в одной связи. В. И. Кулешов в книге «Отечественные записки» и литература 40-х годов XIX в.» поставил стихотворение Лермонтова в один ряд с одновременными статьями Белинского, в которых он критически обозревает современную журналистику и говорит о задачах «Отечественных записок» в воспитании демократического читателя.
Исследователь полагает, что в своем стихотворении Лермонтов тоже предъявляет требования к критике, заключая «предварительное условие» и с публикой. «Журналистика — мощное средство «приуготовления» читателя к восприятию современных идей, воспитания в нем гражданской отзывчивости, способности и готовности идти вслед за писателем, вслед за журналом в «заговор идей». Но для этого сама журналистика должна быть другой», — формулирует Кулешов основную мысль стихотворения Лермонтова40«Героя нашего времени», где Лермонтов жалуется на «молодость и простодушие» публики, «дурно воспитанной», не умеющей понимать ни художественные произведения, ни критические статьи.
Если говорить об общественной позиции Лермонтова и о факте опубликования его стихов в «Отечественных записках», то это сопоставление закономерно, а выводы исследователя бесспорны. Но когда мы переводим лирические стихи на язык публицистики, мы неизбежно при этом теряем существо поэтического творчества — его лирическое волнение. В стихах, где Лермонтов с невиданной еще в литературе обнаженностью описывает самый процесс возникновения стихов41, невозможно видеть только «предварительное условие» поэта с критикой и читателем о согласованных действиях.
Сопоставляя «Журналиста, Читателя и Писателя» с предисловием к первому, а не ко второму изданию «Героя нашего времени», мы улавливаем общую обоим произведениям тревогу автора за судьбу своего создания. Одним из источников этого законного волнения было непонимание творческого развития Лермонтова в литературном кругу, который условно можно назвать «пушкинским». Вскрыть эти ассоциации нам помог образ Вяземского, изображенный в стихотворении Лермонтова. Исповедь поэта представляется нам страстным оправданием писателя, выступающего с произведением, в котором поначалу даже Белинский нашел «что-то неразгаданное, как бы недоговоренное».
Но именно Белинский первый протянул руку Лермонтову. Как только «Герой нашего времени» был напечатан, критик приехал к автору в Ордонансгауз. Знаменитая беседа Белинского с Лермонтовым началась с «Героя...». В следующей, майской, книге «Отечественных записок» уже появилась предварительная заметка критика о прозе Лермонтова, где он назвал ее «явлением истинного искусства». Белинский писал в этой заметке, что «в основной идее романа г. Лермонтова лежит важный современный вопрос о внутреннем человеке, вопрос, на который откликнутся все». Через год «Отечественные записки» могли уже заявить, что «Герой нашего времени», «принятый с таким энтузиазмом публикою, теперь уже не существует в книжных лавках: первое издание все раскуплено». Белинский в двух больших статьях о творчестве Лермонтова писал, что его поэзия «совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества»42.
Стихотворения Лермонтова вышли из печати отдельной книгой, сам автор вернулся с Кавказа совсем другим человеком. Вторая ссылка подарила ему встречи, далеко раздвигающие его кругозор. Поэт воевал, сталкивался лицом к лицу с неприятелем, подвергал свою жизнь опасности, приобрел военное умение, узнал радость боевого товарищества. Он наблюдал представителей высшего командования в их действиях и в частных беседах, полюбил армейского офицера, сблизился с солдатом. Освободившись в своем романе от образа петербургского молодого человека, Лермонтов переходил к новым сюжетам, новым жанрам и новым темам.
о «невоспитанности» публики и о все еще недостаточной связи журналистики с читателем стоят в одном ряду с дошедшими до нас осколками мнений поэта последнего года его короткой жизни: о чуждых иноземных влияниях в воспитании юношества (воспоминания Забеллы), о необразованности офицера царской армии («Кавказец»), о политической пассивности крестьянства (беседа с Ю. Самариным)*. Этот строй идей писателя, сознающего свои силы, нельзя смешивать с идеями «Журналиста, Читателя и Писателя», являющегося итогом преемственных отношений Лермонтова с журналистикой и литературой пушкинского времени и написанного под влиянием тревожных сомнений в успехе романа.
Сноски
* «Кружок шестнадцати».