|
4
Один из видных лидеров правого крыла польской политической эмиграции в 40—60-х годах, Ксаверий Браницкий уехал из России в 1845 году. Потомки известных польских магнатов, владевших огромными землями на
Украине и в Царстве Польском, Браницкие обладали колоссальным богатством. Заграничная политическая деятельность Ксаверия Браницкого выражалась главным образом в субсидировании различных польских националистических начинаний. В 1849 году он финансировал издание демократической газеты «Трибуна народов», редактируемой А. Мицкевичем; в 1854 году, во время Крымской войны, дал денег на организацию польского батальона в помощь французам; в 1863-м субсидировал для поддержки польского восстания неудавшуюся экспедицию, в которой участвовали Михаил Бакунин и сын Герцена.
Официально политическим эмигрантом Браницкий стал в 1849 году. Узнав о его участии в газете, направленной против политики русского царизма в Польше, Николай I потребовал его возвращения в Россию. Браницкий отказался. В 1854 году он перешел во французское подданство; «с самого детства я был француз в душе», — заявлял он. Закончил Браницкий свою политическую карьеру в рядах французской консервативной партии.
Прежде чем стать участником французской политической жизни, Браницкий прошел длинный путь. Он с восторгом принял весть о революции 1848 года. «Теперь можно будет свободно дышать и в Западной Европе», — сказал он и отказался от первоначального намерения уехать навсегда в Америку, считавшуюся тогда единственной демократической страной в мире. Он уважал «благородный ум» Герцена, оказал ему практическую помощь при получении визы для въезда во Францию в 1861 году.
Подробнее анализировать политическую позицию Браницкого в эпоху, отдаленную от поры его знакомства с Лермонтовым, у нас нет необходимости. Но история его эмиграции из России, рассказанная в уже знакомой нам книге «Славянские национальности», бросает ретроспективный свет и на историю общества «шестнадцати».
«Что касается меня, поляка, — пишет Браницкий, — я рано стал испытывать глубокую ненависть к императору Николаю, неумолимое бешенство которого обрушивалось на кровавые останки моей страны. Тем не менее, уроженец Варшавы, я состоял на военной службе и к тому же всегда чувствовал определенное влечение к военному делу. Все шло хорошо до того момента, когда, после смерти моего отца, автократ решил сделать меня флигель-адъютантом (в сентябре 1843 г. — Э. Г.).
— Я назначил, — сказал он фельдмаршалу Паскевичу, — Кс. Браницкого к своей особе, что ты думаешь об этом?
На это кн. Варшавский, всегда относившийся ко мне с исключитетельной добротой, принялся восхвалять меня, говоря, что он находит во мне задатки превосходного боевого офицера.
— Я вижу, — нетерпеливо прервал его сын Павла, — что за четыре года ты мало узнал своего адъютанта. Хороший он офицер или дурной, но ум его отвратительно направлен. Это молодая Франция, привитая к старой Польше. Теперь я будут иметь его под рукой. Если он попадется хоть в малейшем проступке, его участь будет тут же решена. Я его зашлю в такие места, где и вороны не соберут его костей!»
«Хотя я и не был осведомлен о намерениях этого наименее милосердного из всех отпрысков Гольштейн-Готторпского дома, — продолжает Браницкий, — одна мысль о постоянном общении с ним меня возмущала. На Кавказе, где он появлялся только изредка, я мог воевать против Шамиля с увлечением, которое вполне объяснимо моим тяготением к военному искусству. Но оставаться во дворце, вблизи императора, на службе у самодержца всероссийского, — это превосходило меру моего терпения».
подтверждающий верность рассказа генерала Красинского о тайных намерениях Николая I при назначении Браницкого флигель-адъютантом. О его отставке военный министр извещал шефа жандармов гр. А. Ф. Орлова74
О петербургском периоде Браницкий упоминает в своей книге довольно глухо. Он ничего не рассказал о причинах своего перевода в марте 1840 года адъютантом к наместнику польскому князю И. Ф. Паскевичу-Эриванскому, умолчал о том, что в 1841 году вынужден был перевестись в закавказскую армию по политическим причинам. Об этом упоминает в своих мемуарах Лобанов.
Летом 1841 года он встретился с Браницким в Закавказье — там, где должен был быть и Лермонтов, если бы он не свернул в Пятигорск. «Я застал уже в Темир-Хан-Шуре, — пишет Лобанов, — многих моих друзей и хороших знакомых, в том числе наиболее близкого мне, моего дорогого Ксаверия. Он по собственному побуждению приехал на Кавказ с разрешения фельдмаршала, чтобы избежать опасности быть вовлеченным в замыслы польских патриотов, которые упрекали его в том, что он носит русский мундир; во время одной ночной попойки некоторые из наиболее рьяных сорвали эполеты с его сюртука. Отрезвившись на следующий день, Ксаверий измерил умственным взором всю глубину падения, в которое увлекли его, и, полный благородного негодования на самого себя, явился к фельдмаршалу, чтобы передать ему о происшедшем и попросить его разрешения проделать одну кампанию на Кавказе. Разрешение было ему дано».
Сомневаться в правдивости сообщения Лобанова у нас нет оснований — другие его сведения подтверждаются. Например, он писал, что продолжал дружить с Браницким за границей, когда последний был уже политическим эмигрантом. Иллюстрацией этого заявления может служить парижский визит обоих друзей к Герцену. Как известно, царское правительство потребовало высылки из Франции русского революционера. 23 мая 1850 года А. И. Герцен писал по этому поводу Георгу Гервегу:
«Вчера мы от души хохотали над состоявшимся у меня утренним приемом. Я начинаю думать, что меня произвели в министры или в архиепископы. Граф Браницкий, который никогда раньше у меня не бывал, нанес мне визит, мотивируя это тем, что он слышал, будто я должен покинуть Париж, и что он хотел, и т. д., и т. д. ...Полчаса спустя входит стройный человек благородной наружности и начинает с того, что, будучи русским и почитателем такого-то и такого-то моего произведения, он, услышав о моем отъезде... idem. Я спрашиваю его, — с кем имею честь говорить, — оказалось, это князь Лобанов-Ростовский (муж дочери фельдмаршала Паскевича). Милый человек, хотя и русский офицер».
Герцен не мог не иронизировать над сочувствием его деятельности представителей знати, «человек столь ографленный и окняженный», — шутливо отзывался он о себе самом после этого визита, но через четыре дня пишет Гервегу уже серьезнее: «Князь Лобанов, о котором я тебе говорил, человек благородный, со всей широтой и богатством русской натуры, когда она не подлая скотина. Мы еще поговорим об этом — т. е. о нем»75.
Можно предположить, что Лобанов либо предложил Герцену свои услуги для нелегальных связей с Россией, либо говорил с ним о своем желании примкнуть к политической эмиграции. Для обоих предположений имеются основания. Так, когда в 1847 году группе общественных деятелей (Кулиш, Чижов и Савич), возвращавшейся из Германии на родину, предстоял обыск или арест, у Ю. Ф. Самарина возник проект поручить Лобанову предупредить их о неминуемой встрече на границе с жандармами. «Сделать это письменно, — об этом и думать нельзя, — писал он в начале апреля 1847 года А. С. Хомякову, — надобно бы найти надежного и очень надежного человека, который бы ехал за границу. Предоставляю вам обдумать средства. Я могу указать только на одного человека — князя Лобанова, адъютанта Воронцова; он — мой университетский товарищ и собирается ехать за границу; на него вы можете положиться и предложить ему это поручение от моего имени»76.
«о добровольном отречении от отечества, которое я любил, — пишет он, — но не мог видеть в том состоянии рабства, в котором оно погрязло». Впрочем, женитьба в 1849 году на дочери фельдмаршала Паскевича, вероятно, уже исключала подобное намерение. Вернувшись в Россию, Лобанов вскоре был назначен флигель-адъютантом.
На примере Браницкого мы уже могли убедиться, что подобное блестящее назначение нередко сопровождалось коварными замыслами Николая I. Лобанов тоже утверждал, что царь относился к нему с постоянной настороженностью. Он замечал, что Николай Павлович «подозревал» его «в слишком большой независимости мнений» и знал, что Лобанов «был хорошо образован, чего он нисколько не ценил».
Это недоверие дало себя знать еще в декабре 1839 года, когда Лобанов подал в отставку, находясь на службе во II Отделении императорской канцелярии. «Не уходят так со службы в ведомстве, носящем непосредственно имя государя императора, — сказал ему пораженный начальник Отделения гр. Д. Н. Блудов. Но царь дал свое «соизволение» на отставку Лобанова, сказав: «Я его знаю, это беспокойная натура, которая нигде не уживется».
Через два года, уже в Тифлисе, Лобанов выразил желание перейти из гражданской службы в военную. Для получения офицерского чина ему надлежало сдать соответствующие экзамены при Генеральном штабе. Но ни представление Головина «высочайшего соизволения» не последовало. «Пусть начинает азбукою», — сказал Николай. Это решение возмутило даже такого высокого начальника, как главноуправляющий Грузией Головин. «Он сказал мне... — вспоминает Лобанов, — что я, конечно, сочту невозможным опуститься так низко, чтобы выполнить каприз монарха». Однако Лобанов оказался покладистее своего начальника и поступил юнкером в Нижегородский драгунский полк. Только через два года он получил «за отличие в делах» офицерский чин.
«Крайне любопытная, верная и плачевная повесть всего, что делалось на Кавказе; она прислана от неизвестного прямо к наследнику; прочтите; хотя много нам известно, но без ужаса читать нельзя. Яснее ничего я не читал. По прочтении возвратите»77.
Рассказ автора о состоянии царской армии живо напоминает картину, ставшую ясной всем современникам через десять лет, во время Крымской войны. В записке говорилось о воровстве интендантов, о пьянстве офицеров, противоречивых приказах командования. Аноним представил вместе с тем дельный доклад о военно-стратегическом положении на Кавказе и о государственном строе, установленном верховным имамом Шамилем. Автор выделил героизм отдельных русских офицеров, называя, например, Лабинцева, героя взятия Аргуана, «чудо-богатырем», но смело указывая наследнику, что причины неудач на Кавказе надо искать в отсутствии там генерала Ермолова, отставленного от всех дел еще в 1827 году.
Чернышев признал, что в этой записке, «к сожалению, много правды» — «нового же только то, что в хозяйственном управлении частями войск продолжаются и ныне злоупотребления, на которые местное начальство не обращает должного внимания!». Упрекая составителя записки в преувеличении неприятельских сил и в неверном изложении хода военных действий, министр добавляет: «По всем догадкам моим сочинитель должен быть прапорщик
Нижегородского драгунского полка кн. Лобанов, состоящий при генерале Фрейтаге. Этот молодой человек, при чрезмерно пылкой молодости! имеет большие способности, изучил арабский и татарский языки и напитан, как и вся почти тамошняя молодежь, неограниченным пристрастием к генералу Ермолову! — Кн. Лобанов служил прежде в министерстве иностранных дел и поступил в службу юнкером; в сем звании генерал Фрейтаг поручил ему команду в 60 казаков, с которою он отличился при Низовом укреплении, за что и произведен в прапорщики».
«Беспокойная натура», «чрезмерно пылкая молодость!», «имеет большие способности» и, наконец, ермоловец! — на языке Николая I и его приближенных эти рекомендации означали то же самое, что в позднейшие десятилетия царская охранка определяла словом «неблагонадежный».
«с глазу на глаз» с Лермонтовым, прислушивался в дружеском кружке к его «интересной, всегда оригинальной и немного язвительной речи». И если Лобанов уверенно говорит, что причиной вторичной высылки Лермонтова на Кавказ послужил воодушевлявший его «дух независимости и безграничной свободы», мы можем ему поверить.
В записке князя А. И. Чернышева к своему суверену особенное внимание обращает на себя фраза относительно пристрастия Лобанова к опальному Ермолову: «как и вся почти тамошняя молодежь». Этими словами военный министр признал наличие большой оппозиционной группы в закавказской действующей армии. Лобанов только выразил ее общее мнение, характеризуя Ермолова такими чертами: «Ловкость его, хитрость вместе с силою и неизменною строгостию, уменье выбирать людей, которым он вверял управление покорными народами, ласковость его с преданными нам, твердая воля, решительный характер и уменье пользоваться обстоятельствами, может быть, и без побед доставили бы ему славу покорения всего Кавказа. Но с его отъездом все переменилось».
«Аммалат-Беке»: «Напрасно прячут они свои коварные замыслы в самые сокровенные складки сердца, — пишет он о чеченцах, — его <Ермолова> глаз преследует, разрывает их, как червей, и за 20 лет вперед угадывает их мысли и дела».
Таким образом, портрет Ермолова, вставленный Лермонтовым в его стихотворение «Спор», органически вплетался в традицию, сохранявшуюся среди большой прослойки офицеров закавказской армии.
Типично также увлечение Лобанова восточными языками. Это тоже традиция, державшаяся с тех времен, когда на Кавказе жил сосланный декабрист А. А. Бестужев, ставший знаменитым как писатель Марлинский. Известно, что в письме из первой кавказской ссылки к Св. Раевскому Лермонтов, повторив крылатую фразу Бестужева: «татарский язык необходим в Азии так же, как французский в Европе», сообщал, что «начал учиться по-татарски»78 национального и политического движения*.
В Петербурге у Лобанова тоже было много точек соприкосновения с Лермонтовым и другими «шестнадцатью». Правда, об этом периоде своей жизни Лобанов по личным причинам вспоминает с отвращением. «Мне до такой степени стыдно того глупого и бесполезного образа жизни, который я вел в течение 16-ти месяцев моего пребывания в Петербурге, — пишет он, — что мне очень хотелось бы перескочить обеими ногами через этот злосчастный период времени и перенестись прямо на Кавказ, который был для меня великой школой возрождения. Но нужно смириться, принять позу кающегося и признать себя хуже самого тяжкого преступника, ибо я совершал больше, чем преступление, я растрачивал время, невозвратное время юности, на безумства, развращая себя во всех отношениях, становясь идиотом и беспринципным человеком. Вот почему я с тех самых пор свято сберег в глубине души ненависть к Петербургу и ко всему, что от него исходит».
Трудно говорить о системе политических взглядов Лобанова в ту пору, когда он в двадцатилетнем возрасте встречался в Петербурге с Лермонтовым и «шестнадцатью». «В описываемую эпоху у меня были глаза, которые видели, но не было холодного рассудка, который мог бесстрастно судить, — пишет он по поводу своих путешествий с отцом по России в 1837 и 1838 годах. — ...впоследствии мне удалось составить себе ясное понятие о том, от чего происходят все эти бедствия моей несчастной родины, и я написал по этому поводу записку, которая разделила участь всего написанного мною: все это осталось неизданным, так как не могло быть опубликовано при правительстве, не допускающем никакой правды и живущем только мраком и ложью. Лишь несколько редких друзей познакомились с моими писаниями, ибо число людей мыслящих и интересующихся серьезными вопросами очень ограниченно в России». Однако в мемуарах у него нередко прорываются отдельные политические суждения, из которых видно, что его воззрения на русский исторический процесс были выношены с детства. «Цари разрушили старинные города, которые были свободными общинами, призывающими князей, боровшимися с внешними врагами, гордыми, спорящими между собой и вновь соединявшимися. Их разрушение открыло широкую дорогу для тирании, которая насадила там ядовитые зерна рабства. Но помолчим, уймем наше бесплодное негодование и вернемся к печальной истории моей жизни», — пишет он.
Князья Лобановы-Ростовские считались прямыми потомками Владимира Мономаха. Ростовские князья были последними присоединившимися к великому княжеству Московскому. И Михаил Лобанов не мог отойти от традиционной ненависти к Романовым, которую культивировали «рюриковичи». Он разделял политические иллюзии декабристов, идеализировавших значение новгородского и псковского веча.
«с ложного пьедестала на истинную почву чести без различия сословий». «Моя душа, — пишет М. Лобанов, — с восторгом впитывала этот новый гуманитарный кодекс, и я усвоил его себе быстро и настолько твердо, что могу по совести сказать, что никогда не отступил от него в течение всей моей достаточно долгой жизни, проведенной притом большей частью в России, где на каждом шагу человек испытывает соблазн позабыть его».
Отрицательное отношение к самодержцу вытекало у Лобанова не из династических счетов, а потому, что современная действительность давала ему, как и многим его единомышленникам, свежие впечатления, питавшие эту историческую рознь. «Я осуждал покойного императора в том, — пишет он, — что он не мог в течение 26 лет забыть пролитую 14 декабря кровь, что он держал с тех пор под подозрением всех людей хороших фамилий, образованных и честных, удалял их, заменяя темными личностями, которые служили ему как лакеи, обманывая и обкрадывая его». Такая оценка политической обстановки (особенно в первое пятнадцатилетие царствования Николая I), когда на политическую арену еще не вышли новые общественные силы, вовсе не вытекала из субъективных настроений Лобанова. Это историческое явление, на почве которого выросли «Родословные» Пушкина, и «Смерть поэта» Лермонтова, и постоянные, настойчивые высказывания Пушкина о «мятежной» роли родовитого дворянства.
О глубоком водоразделе, пролегающем между романовской, особенно «николаевской», знатью и старинной, традиционной, говорили и многие иностранные наблюдатели, не всегда понимая его злободневные истоки. Ч.-Ф. Хеннингсен писал в 1844 году: «Офицеры гвардейской кавалерии и пехоты в большинстве своем набираются из земельной аристократии и семей высшего чиновничества, но есть многочисленные исключения. Знатную молодежь обычно принимают в гвардию в первую очередь за богатство, которое позволяет им увеличивать блеск воинской части, а также потому, что в этом находят то преимущество, что люди, которые благодаря своему титулу могли бы оказаться в ином месте опасными, оказываются непосредственно под наблюдением самодержца, который следит за ними со строгостью учителя к ученикам. Можно вообразить, что не упускают ни малейшей возможности унизить их или сломать их характер, — характер, обычно достаточно раболепный, но который считают слишком независимым у отпрысков богатой аристократии, воспитанных в уединении поместья, в семье, еще, быть может, оплакивающей свое падение, а не вымуштрованных в кадетских корпусах на механическое подчинение. Эти-то люди и являются основными объектами царевой строгости. Немецкие авантюристы и отпрыски бюрократии пользуются большею свободою, так как, будучи более податливы, чем высокая знать, и не имея никаких посягательств на личное влияние, они менее задевают никогда не засыпающую ревность»79.
Иностранный наблюдатель констатирует факт, но толкует его по аналогии с западноевропейским историческим процессом. Он говорит о независимости богатых феодалов, наследников майоратных имений, не учитывая, что в крепостной России старинное дворянство было экономически разорено, а влияние его было обусловлено другими причинами. Американский публицист не понял русской специфики, при которой среда обедневшей знати была очагом оппозиционных настроений. В этой связи интересно познакомиться с отношением Лобанова к декабристам. Он определяет поражение восстания 1825 года как «печальный и кровавый исход трагедии, сочиненной и разыгранной благороднейшими детьми». «Это были поистине дети, — поясняет он, — ибо, если бы это были взрослые люди, они поняли бы, что необходимость обманывать солдат и народ, поднимая знамя, которое всегда было знаменем империи и абсолютизма, была неопровержимым доказательством неосуществимости их предприятия. Если б они только упомянули о республике или о конституции, они остались бы непонятыми; но если бы они объявили об уничтожении императорской власти и империи, их же солдаты и народ перебили бы их на месте. Жалкие люди, слишком скоро и преждевременно созревшие в теплицах иноземного воспитания, они, падая раньше времени, остановили рост национального дерева и того плода, который созревал, несмотря на заморозки, и который мог бы стать достоянием всего народа».
В этой тираде заключен намек на какие-то конструктивные пункты программы, которую могли бы начертать на своем знамени прогрессивные, по мнению Лобанова, элементы дворянства. Это высказывание перекликается с одним из образов лермонтовской «Думы», где поэт обращает свой взгляд не на требовательных и осуждающих потомков, а на предшественников опустошенного поколения: «Богаты мы, едва из колыбели, // Ошибками отцов и поздним их умом...» Если не расшифровать эти строки как намек на поражение декабрьского восстания и укор за погубленное преждевременным выступлением дело, они остаются совершенно не объясненными.
Но «Дума» написана в 1838 году. Стремительное творческое развитие Лермонтова уже к 1840 году увело его от политической идеологии просвещенного дворянства к более широким взглядам.
Сноски
* Один отрывок из труда Лобанова о мюридизме был напечатан в 1865 г. в «Русском архиве», переданный редактору этого журнала младшим братом покойного уже автора - Я. Б. Лобановым-Ростовским. Другие разбросаны по советским государственным архивохранилищам.
|