|
ЛЕРМОНТОВ И П. А. ВЯЗЕМСКИЙ
1
При отличной способности быстро и точно реагировать на толчки внешней жизни, Лермонтов всегда был погружен в свою думу и поэтические видения. Находясь под арестом, он создал такие шедевры лирики, как «Воздушный корабль» и «Журналист, Читатель и Писатель». Калейдоскоп пестрых событий барантовской истории — «море бед», как по-гамлетовски назвал это Лермонтов в стихах к Соломирской, — только возбуждал вдохновение поэта.
«Герой нашего времени» уже печатался в типографии. Окончание романа знаменовало собой завершение двухлетнего периода жизни Лермонтова в Петербурге. «Большой свет ему надоел, давит его, тем более, что он любит его не для него самого, а для женщин, для интриг... — писал Белинский. — Ну, от света еще можно бы оторваться, а от женщин — другое дело. Так он и рад, что этот случай отрывает его от Питера»1. За это время Лермонтов успел создать себе репутацию циника, породившую столько легенд о его невероятных похождениях. Передавая и приукрашивая их, современники забывали, что поэт на их глазах создавал своего Печорина и неустанно совершал психологические эксперименты. У него было множество знакомых, он всегда был окружен людьми, но «во всех сношениях с ними держал себя скорее наблюдателем, чем действующим лицом, за что многие его считали человеком без сердца» (Дружинин)2.
«Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите, — он вас самих слушает и наблюдает», — писал Ю. Самарин, понимая, что источником этой проницательности был психический склад поэта. «Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию, благодаря своей наблюдательности и значительной дозе индифферентизма. Вы еще не успели с ним заговорить, а он вас уже насквозь раскусил; он все замечает...»3
При уме и проницательности Лермонтов обладал, однако, большой долей наивности. «По годам и по многому другому, он был порядочным ребенком», — замечал Дружинин. «Характером он был моложе, чем следовало по летам», — писал Н. М. Смирнов, человек из пушкинского окружения4. «Глупым ребячеством» называл П. А. Вяземский поведение Лермонтова в истории с Барантами. С житейской точки зрения оно действительно безумно. Оглянемся еще раз на события этих бурных двух лет.
Многие разделяли негодование Лермонтова по поводу разнузданных привычек царской семьи, но кто мог бы решиться на дерзкие выходки поэта?
Приглашение на новогодний бал к Барантам... Это был шаг, предпринятый французским послом для сближения с русским обществом в острый момент дипломатических трений. Не далее как 27 марта 1840 года Барант любезно писал П. А. Вяземскому о «подлинной колонии французского языка», какой, по мнению просвещенных европейцев, являлся Петербург, и видел в этом залог «нерушимой франко-русской дружбы». «Если она не всегда проявляется в политике, — добавлял посол, — то никогда не изгладится в области культуры»5. Наслышанный о восходящей звезде русской поэзии, Барант пригласил Лермонтова. Какими затруднениями сопровождалась эта дружественная акция, мы уже знаем из письма А. Тургенева. Знал обо всем и Лермонтов. Тем не менее поэт не нашел ничего лучшего, как напечатать стихотворение с датой «1-е января», совпадающей с днем торжественного приема в посольстве. С точки зрения здравого смысла — промах. По большому счету — бессмертное выступление гениального поэта.
*.
Лермонтов не сторонился «житейского волнения», он жил в другом измерении. Его как будто оставляла проницательность, когда он сталкивался с конкретными действиями правительства, направленными против него. Конечно, он не знал о тайных интригах Бенкендорфа, но чего можно было ждать от царя, когда дело его так осложнилось? Между тем перевод на Кавказ оказался для Лермонтова неожиданностью. «Суд над ним кончен и пошел на конфирмацию к царю, — писал Белинский со слов Краевского. — Вероятно, переведут молодца в армию. В таком случае хочет проситься на Кавказ, где приготовляется какая-то важная экспедиция против черкес. Эта русская разудалая голова так и рвется на нож»6. А в это время «высочайший» приказ о переводе Лермонтова в Тенгинский пехотный полк был уже подписан.
Несоответствие между житейским легкомыслием и глубоким умом поэта поражало современников. О Лермонтове говорили как о «психической загадке» (М. Н. Лонгинов), «избалованном аристократическом ребенке» (Герцен), вспоминали его «неизвинительные капризы» (А. В. Дружинин). Но большое явление нельзя рассматривать на слишком близком расстоянии. Демократический читатель и Белинский лучше понимали Лермонтова, чем те, кто сталкивался с ним в повседневной жизни. Это сказалось на трудных и сложных сношениях Лермонтова с людьми из круга Пушкина, и главным образом с П. А. Вяземским.
Всем известен оправдательный поход, предпринятый В. А. Жуковским и П. А. Вяземским после смерти Пушкина. Письмо Жуковского к отцу поэта было напечатано в «Современнике». Вяземский написал письмо великому князю Михаилу Павловичу, имевшее целью оградить имя покойного поэта и его живых друзей от обвинений полиции в устройстве политического заговора.
Пожар Зимнего дворца 17 декабря 1837 года послужил Вяземскому поводом для исторического очерка, написанного по-французски и напечатанного в одном из парижских журналов. В апреле 1838 года этот очерк, переведенный на русский язык, появился в «Московских ведомостях»7.
Автор отмечал историческое значение царской резиденции, похвалил поступки Александра I во время наводнения и закончил славословиями по поводу новогодних встреч Николая I с народом на площади перед дворцом.
Вернувшись летом 1839 года в Петербург, Вяземский продолжал ненавистную ему службу в департаменте внешней торговли министерства финансов, но стал получать знаки одобрения от властей и консервативного крыла общества.
В августе 1839 года он был избран в члены Российской Академии, возглавлявшейся А. С. Шишковым. В сентябре Вяземский получил чин действительного статского советника. Поэт тяжело переживал свое новое положение, приводившее к трагической внутренней раздвоенности. «Уж теперь лакеи не говорят про меня: карета князя Вяземского, а генерала Вяземского», — с грустной иронией писал он жене. Раздраженно говорит он об успехе в высшей чиновничьей среде его очерка о Зимнем дворце и стихотворения «Самовар», проникнутого духом ограниченного местного патриотизма. В беседах и записках он продолжал остро и резко критиковать порядки и обычаи правления Николая I. Вместе с тем Вяземский все еще чувствовал себя в положении опального и проявлял чрезвычайную осторожность, опасаясь привлекать к себе общественное внимание. «На беду мою не могу показаться на Невский проспект, — писал он в октябре 1839 года, — так все и кидаются поздравить меня с чином. Революция, да и только! Шляпами махают, кричат. Боюсь, чтобы полиция не вмешалась и не подумала, что это я народ подкупаю. А ты знаешь мои привычки на этот счет. Надинька также знает. Эти восторги только что агасируют мои нервы».
Семейное несчастье — смертельная болезнь дочери Надежды — заставило Вяземского сделать еще одну уступку: примириться со злейшими врагами Пушкина, с которыми он демонстративно порвал в 1837 году.
19 декабря 1839 года Вяземский подробно пишет об этом в Баден:
«В последнее воскресение у Росси** и в полном смысле последнее (ибо она за множеством охотников и посетителей должна закрыть свой салон) вдруг через всю залу ломится ко мне графиня Нессельроде, в виде какой-то командорской статуи, и спрашивает меня об вас. Разумеется, я отвечал ей очень учтиво и благодарно, и вот поневоле теперь должно будет мне кланяться с нею. Видишь ты, Надинька, чего ты мне стоишь? Ты расстроила весь мой политический характер и сбиваешь меня с моей политической позиции в Петербурге. Не кланяться графине Пупковой и не вставать с места, когда она проходит, что-нибудь да значило здесь. А теперь я втерт в толпу. Я превосходительный член русской академии и знаком с племянницею, чем же после этого я не такая же скотина, как и все православные?»8
Чтобы оценить весь горький смысл этого письма, нужно вспомнить не только козни графини Нессельроде в последний год жизни Пушкина, но и события 1828 года, когда Вяземского, как и Пушкина, не пустили в армию во время турецкой войны. Одну из главных ролей в этой кампании против Пушкина и «говорунов», как называл в ту пору Николай I Вяземского и А. Тургенева, играл граф К. В. Нессельроде. «Я имел случай убедиться, что наш возлюбленный племянник, вице-канцлер и действительная свинья, Нессельроде, был в этом деле один из противных ветров», — писал П. А. Вяземский 21—26 апреля 1828 года9.
Никто лучше самого Вяземского не понимал всего трагизма происходившей с ним метаморфозы.
Графиня Нессельроде, сделав первый шаг к примирению с пушкинскими друзьями, продолжила эту линию: в декабре 1840 года она оказала В. Ф. Вяземской много услуг в хлопотах о погребении Н. Вяземской в Бадене.
Общение с «графиней Пупковой» повлекло за собой также примирение с другим врагом Пушкина — с княгиней Е. П. Белосельской-Белозерской. Эту холодную, хищную и развратную красавицу Пушкин считал соучастницей в авторстве и распространении гнусного «диплома рогоносцев». Она была падчерицей А. Х. Бенкендорфа и женой двадцатипятилетнего князя Эспера Белосельского-Белозерского. Вяземский порвал с нею знакомство после смерти Пушкина, но 16 марта 1840 года сообщает жене: «Прежде заезжал я на часок к к<нягине> Зинаиде Белосельской, которая принимает у младших Белосельских, к коим между прочим я не езжу. Но с молодою княгиней с нынешней зимы начал опять кланяться»10.
Приведенные строки Вяземского многое разъясняют в поведении Лермонтова. Специфические условия, в которых «не кланяться графине Пупковой» уже представляло собой политическую позицию, дают резкое освещение всей повадке Лермонтова в великосветских салонах.
«На Лермонтове был мундир лейб-гвардии гусарского полка; он не снял ни сабли, ни перчаток и, сгорбившись и насупившись, угрюмо посматривал на графиню» Э. К. Мусину-Пушкину11.
Поза поэта воспринимается как олицетворенный вызов неписаным законам великосветского общества, где каждый молодой человек обучался «тактике гостиных», с математической точностью указывающей, «где встать, где сесть, где поклониться»12 (Соллогуб).
Надо заметить, что княгиня С. А. Шаховская была невесткой Э. К. Мусиной-Пушкиной. С обеими Вяземский был в дружбе.
Поэт поражал воображение юноши рассказами о своих выдуманных и невыдуманных похождениях. Все это подготовило критическое и отчужденное отношение Вяземского-отца к Лермонтову, которого он встречал в домашней обстановке гораздо чаще, чем упоминает об этом в своих письмах.
и отъезда из Петербурга Фикельмонов.
Первая реакция Вяземского на известие о дуэли Лермонтова с Барантом была отрицательной. «Петербургское и довольно нахальное волокитство» Лермонтова навело его на исторические воспоминания. Он сравнивал два поколения и, разумеется, отдавал преимущество «львам» 20-х годов. «В нынешней молодежи, — пишет Вяземский 14 марта 1840 года, — удивительно много ребячества, но не простого сердечного, а только глупого и необразованного, то есть не воспитанного ни домашним, ни общежитейским воспитанием. Беда, что вовсе нет старших, то есть d’autorité***, как, например, в старину Киселев, Орловы и другие. Теперь везде поголовная мелюзга. Нет ареопага, все une démocratic de mediocrité****de grande individualité, но в других местах причина тому, что свет просвещения ровнее разливается на массы, что число действующих, принимающих участие в общем беге, быстро умножается, но у нас этой причины нет. Разумеется, говорю не в политическом отношении, а только в социальном».
Дальнейшее развитие событий, сопровождавшееся всеобщим сочувствием к Лермонтову («Из него делают героя», — удивленно писал Вяземский), не поколебало этого скептицизма. «Лермонтова дело пошло хуже, — сообщает он 2 апреля 1840 года, — под арестом он имел еще свидание и экспликацию с молодым Барантом. Все это глупое ребячество, а Лермонтов, верно, один из героев Павлуши. Дух независимости, претензия на независимость, на оригинальность, и конец всего, что все делает навыворот. Тут много посторонних людей пострадает, во-первых, свидетели и более всех дежурный офицер, который допустил свидание. Между тем, что правда, то правда, Лермонтов в заключении своем написал прекрасные стихи»13.
В этих рассуждениях сказалась вся разница между общественной позицией Вяземского и Лермонтова. Не менее сложными были литературные взаимоотношения двух поэтов разных поколений.
* См. с. 252.
** Известная немецкая певица Генриетта Зонтаг, вышедшая замуж за сардинского посланника в Петербурге графа Росси. В 1839 г. выступала в любительских концертах перед знатной публикой.
*** нет влияния (фр.).
**** демократия посредственностей (фр.).
|