|
8
В эти годы с напряженным вниманием относился к личности Лермонтова Достоевский. След этого интереса остался во многих его произведениях, но настоящее художественное исследование психологических причин ссоры поэта с Мартыновым и портрет последнего мы найдем в главе «Поединок» романа «Бесы».
В 1861 году в июльской книге журнала «Время» в статье «Книжность и грамотность» Достоевский писал, останавливаясь на «Герое нашего времени»: «От злобы и как будто на смех Печорин бросается в дикую, странную деятельность, которая приводит его к глупой, смешной, ненужной смерти». Между тем в романе Лермонтова смерть Печорина вообще не описана, о ней сообщено одной-единственной фразой: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер». «Здесь за судьбой Печорина стоит и заменяет ее судьба Лермонтова», — раскрывает смысл этой известной обмолвки Достоевского В. Б. Шкловский120.
И верно: за полгода до разбора «Героя нашего времени» во введении к «Ряду статей о русской литературе» Достоевский уделил место поэтическому очерку жизненного и творческого пути Лермонтова. Заканчивалась эта замечательная лирическая проза интерпретацией смерти Лермонтова, перекликающейся с оценкой смерти Печорина: «Наконец, ему наскучило с нами; он нигде и ни с кем не мог ужиться; он проклял нас и осмеял» «насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом» и улетел от нас.
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал.
Мы долго следили за ним, но, наконец, он где-то погиб — бесцельно, капризно и даже смешно. Но мы не смеялись».
Событие, полное трагизма, с житейской точки зрения смешно. Почему? Глупая причина — мальчишеская ссора. Странное поведение Лермонтова на дуэли, об этом доходили слухи.
В 1862 году в газете «Век» были напечатаны документы военно-судного дела о дуэли Лермонтова с Барантом. Как мы помним, и там фигурировал выстрел в сторону. Это повлекло за собой продолжение конфликта с Барантом. Следы этой дуэли мы встречаем в «Записках из подполья», вышедших из печати в 1864 году. Герой, в котором исследователи находят отзвуки Печорина, вызвал на дуэль одного из своих антагонистов — Ферфичкина, но вскоре заявляет всей компании своих мучителей:
«— Зверков, я прошу у вас прощения... Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!
— Ага! дуэль-то не свой брат! — ядовито прошипел Ферфичкин.
Меня больно резануло по сердцу.
— Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться, уже после примирения... Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять первый, а я выстрелю на воздух.
— Сам себя тешит, — заметил Симонов.
— Просто сбрендил! — отозвался Трудолюбов»121.
основанных на воспоминаниях и рассказах современников. Нет сомнения, что шли разговоры о выстреле Лермонтова.
В 1868 году во время работы над «Идиотом» у Достоевского возникала идея повести «Юродивый (Присяжный поверенный)», где была намечена дуэль, в которой герой «не выстрелил и одумался на шаге расстояния. После дуэли примирение. Большой спор, зачем не выстрелил с шагу расстояния».
В первых набросках к «Бесам» 1869 года под названиями «Картузов», «Зависть» и в наброске без названия обязательно фигурирует дуэль и выстрел героя в воздух. В первой заметке: «Пересочинить Картузова. Графа выгнали
(скандальная дуэль)». В «Картузове»: «Переговоры о дуэли. Граф соглашается, но Картузов ставит условием, чтобы Граф стрелял первый, а что Картузов стрелять не будет. На это Граф смеется, удивляется и сердится». В следующем варианте под названием «Зависть» — дуэль, где Картузов, вызвавший графа, не стреляет («или лучше не вызывает»). А вот другой персонаж в этих же набросках: «Учитель, первоначально оставивший пощечину без ответа, потом вызывает обидчика на дуэль, выдерживает выстрел, но сам не стреляет»122.
Свое полное воплощение этот мотив находит в главе «Поединок». Однако и после «Бесов» мотив дуэли без выстрела не оставляет творческое сознание Достоевского. В «Братьях Карамазовых» он разрабатывается в форме сказа старца Зосимы о своей молодости.
Его внезапное обращение к богу произошло в ночь перед дуэлью, на которую он сам вызвал своего соперника. Приехав на место поединка, он выдержал выстрел противника, но швырнул свой пистолет в лес, не выстрелив. Рассерженный противник восклицает: «...если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?» Секундант возмущен: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить?» На объяснение новообращенного о пережитом им духовном перевороте, заставляющем его публично повиниться, секундант кричит: «Да не на барьере же». А в слова Зосимы вложено критическое суждение Достоевского о дуэлях: «...до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что... только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался...»123
«грибоедовской Москвы», весьма враждебно относившегося к Лермонтову с давних пор. Сенатор Кикин, узнав от Мартыновых о случившемся, писал дочери 2 августа 1841 года: «Он был трус. Хотел и тут отделаться, как с Барантом прежде, сказал, что у него руки не поднимаются, выстрелил вверх, и тогда они с Барантом поцеловались и напились шампанским. Сделал то же и с Мартыновым, но этот, несмотря на то, убил его»124. В злобном выступлении сына Мартынова заключены выпады, сходные с этими перевранными деталями: «Дуэль Лермонтова с Барантом сделала как дуэлистов, так и секундантов их посмешищем всего Петербурга»125. Но даже от старых сенаторов и других очевидцев исходили и другие оценки поведения Лермонтова. Такие, как записи «офицер поступил даже благородно...».
Общая тема и для Баранта и для Мартынова была обида за то, что противник пощадил их, им казалось это пренебрежением. Все это раскрыто с психологической глубиной Достоевским в его «Поединке».
Мотив четырехлетней семейной обиды является центральным. Семейный инцидент Мартыновых с Лермонтовым передавали по-разному. Одни говорили, что письма были ему поручены в Петербурге в последний приезд туда Лермонтова, другие знали, что дело было в 1837 году. Четыре года затаенной обиды — это мотив, органичный для Достоевского. Так же, как и Мартынов, Гаганов «не имел прямого предлога к вызову. В тайных же побуждениях своих, то есть просто в болезненной ненависти к Ставрогину за фамильное оскорбление четыре года назад, он почему-то совестился сознаться». Такова была самая живучая версия о причинах вызова Мартынова, не имеющая, как было показано выше, оснований.
Рассказам об удивившей всех настойчивости и поспешности Мартынова соответствует «неукротимое желание Артемия Павловича драться во что бы ни стало». Мартынов и слышать не хотел о примирении с Лермонтовым. В соответствии с этим и Гаганов отказывался от этого: «Все извинения и неслыханные уступки Николая Всеволодовича были тотчас же с первого слова и с необыкновенным азартом отвергнуты». Гаганов «положил про себя, что тот бесстыдный трус; понять не мог, как тот мог снести пощечину от Шатова» — отголосок кривотолков о дуэли с Барантом.
Условия дуэли, предложенные Ставрогиным, были приняты секундантами. «Сделана была только одна прибавка, впрочем очень жестокая, именно: если с первых выстрелов не произойдет ничего решительного, то сходиться в третий. Кириллов нахмурился, поторговался насчет третьего раза, но, не выторговав ничего, согласился с тем, однако ж, что «три раза можно, а четыре никак нельзя».
Фигурируют также у Достоевского щегольской экипаж Гаганова и верховые лошади противной стороны. Это соответствует беговым дрожкам, принадлежащим Мартынову. Согласно его показаниям, в них ехал Глебов, а Лермонтов и Васильчиков — верхом. Мотив этот был обработан Достоевским: «Гаганов с Маврикием Николаевичем прибыли на место в щегольском экипаже парой... ... Мнительный, быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почел прибытие верховых за новое себе оскорбление, в том смысле, что враги слишком, стало быть, надеялись на успех, коли не предполагали даже нужды в экипаже на случай отвоза раненого. Он вышел из своего шарабана весь желтый от злости...»
Не пропустил Достоевский и факт отставки Мартынова еще до поединка, который многие не учитывали, продолжая считать его кавалергардом. Вспомним, как Е. С. Ржевская уверяла Грота, что Мартынов вынужден был выйти в отставку из-за дуэли с Лермонтовым. Это было обыграно Достоевским. Причиной отставки он выставил не дуэль, за которую Мартынов был судим, а «столь долго и мучительно преследовавшую его мысль о сраме фамилии, после обиды, нанесенной отцу его в клубе четыре года тому назад Николаем Ставрогиным».
Предвосхищая образ князя Сокольского из «Подростка», Достоевский пишет о Гаганове: «Он принадлежал к тем странным, но еще уцелевшим на Руси дворянам, которые чрезвычайно дорожат древностью и чистотой своего дворянского рода и слишком серьезно этим интересуются... ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство». Это.тоже было навеяно рассказами защитников Мартынова, рисующих его как человека твердых правил, рыцарски честного, глубоко уязвленного за свою сестру. Все эта бутафория связывалась, по Достоевскому, с политическим консерватизмом Гаганова: с появлением манифеста 19 февраля об освобождении крестьян он почувствовал себя «как бы лично обиженным. Это было что-то бессознательное, вроде какого-то чувства, но тем сильнее, чем безотчетнее».
В описании поединка использованы все варианты, представленные рассказами современников о выстреле Лермонтова на последней дуэли. Получается как бы социально-философский диалог:
«Мысль, что нельзя мириться на барьере, есть предрассудок, годный для французов» (Кириллов). «Если противник заранее объявляет, что стрелять будет вверх, то поединок действительно продолжаться не может... по причинам деликатным и... ясным» (Маврикий Николаевич). «Я опять подтверждаю мое предложение представить всевозможные извинения» (Ставрогин). «Такие уступки только усиление обиды! Он не находит возможным от меня обидеться!.. » (Гаганов). «Не хочу более никого убивать» (Ставрогин).
Так же как в дуэли Лермонтова с Барантом, Гаганов делает первый промах, а Ставрогин «поднял пистолет, но как-то очень высоко и выстрелил совсем почти не целясь». «Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!» «Для чего он щадит меня? — бесновался Гаганов, не слушая. — Я презираю его пощаду... Я плюю... Я...» В этих возгласах соединились оба противника Лермонтова — и Барант и Мартынов. Спор о том, куда стрелял Лермонтов, отразился и в «Бесах»: «Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить».
Это напоминает показания Столыпина о дуэли с Барантом, да и разноречивые рассказы о направлении пистолета Лермонтова на последней дуэли — вниз, дулом вверх, в сторону. «Ставрогин стоял с пистолетом, опущенным вниз, и неподвижно ожидал его выстрела» (вариант отголоска Полеводина).
«Стреляйте! Или я вас разведу!» «Слишком долго, слишком долго прицел! — стремительно прокричал Кириллов. — Стреляйте! стре-ляй-те!» «Стреляйте, не держите противника! — прокричал в чрезвычайном волнении Маврикий Николаевич».
Финал поединка Ставрогина с Гагановым, конечно, разнится от трагического конца лермонтовской дуэли, но нравственный поединок изображен совершенно точно. Ставрогин «вздрогнул, поглядел на Гаганова, отвернулся и уже безо всякой на этот раз деликатности выстрелил в сторону, в рощу. Дуэль кончилась. Гаганов стоял как придавленный». Васильчиков утверждал, что Мартынов был сражен презрением Лермонтова. «Стану я стрелять в такого дурака!» Эти слова были будто бы сказаны Лермонтовым своему секунданту, когда тот подавал ему пистолет. В «Поединке» мы находим почти буквальное повторение этих слов, обращенное Ставрогиным к своему секунданту:
«— Я не хотел обидеть этого... дурака, а обидел опять, — проговорил он тихо.
— Да, вы обидели опять, — отрубил Кириллов, — и притом он не дурак».
«Поединке» центральная фигура — Гаганов, а не Ставрогин. Это единственная глава, где ему дана развернутая характеристика. Вот почему трудно согласиться с комментарием к этой главе в академическом собрании сочинений, опирающимся на версию, выдвинутую Л. Г. Гофманом в 1926 году. Согласно этим наблюдениям, Достоевский только «художественно оформил» историю другой знаменитой дуэли между будущим декабристом М. С. Луниным и будущим же шефом жандармов А. Ф. Орловым. Она была описана в воспоминаниях, напечатанных в журнале как раз в ту пору, когда Достоевский работал над своим романом. Бесспорно, писатель много почерпнул из этой публикации для проведения параллели между Луниным, Лермонтовым и Ставрогиным. Некоторые детали дуэли в «Поединке» перекликаются с описанием дуэли Лунина, но психологические мотивировки служат толкованием конфликта Мартынова с Лермонтовым. Неслучайно к этой главе относится одна из важнейших реплик Ставрогина в ответ на восклицание Даши: «Да сохранит вас бог от вашего демона». — «О, какой это демон! Это просто маленький, гаденький и золотушный бесенок из неудавшихся». Тут мы подошли к большой историко-литературной проблеме о Достоевском и Лермонтове, которая выходит за рамки темы настоящей книги.
Возвращаясь к истории гибели Лермонтова, хочется подвести итог всему сказанному выше. Растет уверенность, что первоначальные сведения отражали истинную картину катастрофы: выстрел Лермонтова в воздух, аффект Мартынова, и как следствие этого — убийство. Отвергнута версия о распечатанном пакете как о причине дуэли. Но без всякого ответа остался вопрос о трех выстрелах. Что заставило Мартынова выставить такое жестокое условие и почему секунданты его приняли — удовлетворительного объяснения этому мы пока не находим.
Обращает на себя внимание, что все подозрения об участии властей в катастрофе исходили от людей, близко стоявших к высшей и местной администрации. Их непосредственная реакция на известие о смертельной дуэли поэта чрезвычайно показательна. Вспомним: в Петербурге бывший министр духовного просвещения, доверенное лицо Николая I князь А. Н. Голицын напоминает П. А. Вяземскому об изменнической дуэли екатерининского времени. В Москве — полицмейстер рассказывает о вмешательстве Кушинникова в показания подсудимых. В Париже А. И. Тургенев беседует с многолетним секретарем французского посольства о сходной судьбе Лунина и Лермонтова. На Кавказе боевые офицеры, хорошо знавшие свое начальство, подозревали его в попустительстве этой дуэли. Не говорил ли Дорохов Дружинину о том же?
Все эти намеки и прямые обвинения современников сами по себе имеют историческое значение. Пушкин, например, говоря по другому поводу о той же изменнической дуэли при дворе Екатерины II, считал необходимым указать на молву, обвинявшую Потемкина, хотя документальных доказательств этого преступления не имел. Но безусловным доказательством настороженного отношения царя Николая I и III Отделения к убийце Лермонтова мы располагаем. Вспомним приведенную уже выше резолюцию шефа жандармов на прошение о выезде Мартынова в Германию для лечения: «Невозможно. Всюду кроме заграницу, даже на Кавказ. Могу предст<авить> г<осударю>». Так ответил А. Ф. Орлов на ходатайство министра внутренних дел Л. Перовского 27 ноября 1844 года. Чего они боялись? Излишней болтливости Мартынова? Все эти не до конца проясненные данные призывают биографов Лермонтова к продолжению поисков. Пусть подчас они сопровождаются необоснованными выступлениями неподготовленных энтузиастов, это не отменяет проблемы. И напрасно многие современные ученые рассматривают все попытки исследователей дознаться до истины неправомерно создаваемой мелодрамой. Темные обстоятельства гибели великого поэта — это не мелодрама, это история.
|