|
7
Многие биографы Лермонтова не доверяют сведениям о выстреле поэта в воздух и о принесенных им Мартынову извинениях. Эти подробности, говорят они, психологически не вяжутся с обликом поэта. Но не кто иной, как Лермонтов, в предыдущей дуэли с Барантом выстрелил в сторону. А об извинениях поэта перед молодыми людьми, которые обижались на его насмешки, рассказывают самые разные люди. Таков эпизод с молодым князем, свидетелем которого в Москве был Фр. Боденштедт. Лермонтов изводил юношу, но, увидев, что тот обиделся, смягчил свой выпад дружеским поцелуем. Подобным же образом Лермонтов вел себя с Лисаневичем в Пятигорске и с Есаковым в Ставрополе. По-видимому, повзрослевший поэт, зная свои слабости, старался себя умерять и сглаживать неприятное впечатление.
Все очевидцы согласно показывают, что с Мартыновым у Лермонтова, несмотря на карикатуры и эпиграммы, были приятельские отношения. Для всех обида Мартынова была полной неожиданностью. Ее нельзя объяснить ничем другим, как нарочитым взвинчиванием Мартынова кем-то со стороны. При его ничтожном и трусливом характере, этого безмерно самолюбивого и мнительного человека нетрудно было довести до состояния аффекта.
Не более убедительна и ссылка на железные законы дворянской чести, заставившие Мартынова вызвать и стреляться с Лермонтовым. Не говоря уже о том, что Мартынов сам заявил, что насмешки его противника «не касались до чести», самое суждение о дуэльных нравах лермонтовского времени оказывается неверным. Оно основано на глубоко антиисторичном сближении дворянского быта 30-х годов с нравами, описанными А. Куприным в начале нашего столетия.
Правила полковой чести, по которым офицер царской армии не только имел право, но обязан был кончать дело дуэлью в случае обиды, было подтверждено правительственным законом лишь в 1896 году. До тех пор дуэли, запрещенные еще при Петре I, подлежали уголовной ответственности. Естественно, что при Николае I, подчинившем все стороны общественной жизни строгой регламентации, преследования за поединки тоже приняли жестокий характер. Уже одно это придавало офицерским и дворянским дуэлям 30-х и 40-х годов XIX века оттенок конспиративного акта, открывавшего простор для всяческих злоупотреблений. После расцвета дуэльных столкновений среди бесшабашной и бурной офицерской молодежи 10-х и начала 20-х годов наступил спад и в этой области. Дуэльные истории лишились своего героического ореола и превратились скорее в способы замаскированных убийств, чем в классические образцы рыцарских турниров.
Время Лермонтова, вопреки ходячему мнению, было самым «недуэльным». Даже Э. А. Шан-Гирей обмолвилась: «В Пятигорске, где дуэли так редки...» Культа дуэльных встреч не было и в Петербурге. И Лермонтов был одним из самых ярких выразителей новых, трезвых взглядов на выродившийся варварский обычай.
Поединок Печорина с Грушницким изображен пародийно. Драгунский капитан придумал «ловкую штуку»: «Я был секундантом на пяти дуэлях, — обращается он к Грушницкому, — и уж знаю, как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай. Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно избавиться?..» Доктор Вернер, узнав о плане капитана зарядить пулею только один пистолет Грушницкого, иронически заметил: «Это немножко похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются...»
В этом изображении реальной оборотной стороны дуэлей Лермонтов не был одинок. В «Большом свете», вышедшем из печати даже раньше «Княжны Мери», В. А. Соллогуб вкладывает в уста Сафьева сентенции, сходные с откровениями лермонтовского драгунского капитана. При этом речь идет уже о дуэли не в далеком Пятигорске, а в самом Петербурге. Сафьев цинично обращается к Леонину: «Слушайся только на месте моих советов. Я тебя так поставлю, что тебя пуля не тронет. По-моему, дуэль ужасная глупость; только если уж драться, так все-таки лучше убить своего противника, чем быть убитым». Развязка дуэли тоже развенчивает рыцарскую сторону этого обычая. Дуэль между Леониным и Щетининым не состоялась по очень простой причине: узнав про вызов Леонина, графиня Воротынская сообщила об этом бригадному генералу. Леонин был выслан на Кавказ. Знаменательно, что в следующих изданиях «Большого света» тирада Сафьева была изменена Соллогубом. Автор сохранил черты скептицизма у своего героя, но убрал намек на возможные злоупотребления при дуэльных встречах*.
Описание дуэлей у Лермонтова и Соллогуба в 1840 году было подсказано спецификой настроений молодежи военно-дворянской фронды именно в эти переходные годы. Так, в 1841 году Лермонтов «с неподражаемым юмором» рассказывал в Москве, как «Левицкий дурачил Иваненко» на петербургском поединке. По наблюдению Ю. Ф. Самарина, «дуэль напоминала некоторые черты дуэли «Героя нашего времени»117.
Под влиянием новых веяний А. И. Васильчиков тоже поучал товарищей-«бурсаков» в 1839 году, что «дуэли не должны быть так превозносимы, а некоторым образом постыдны».
офицерской среде невероятна.
Сергей Долгорукий, в присутствии которого будущий зять Мартынова Лев Гагарин публично оскорбил в театре его даму, графиню А. К. Воронцову-Дашкову, «хотя и слышал все от слова до слова, оставался неподвижен» (Лобанов).
Когда рыцарским защитником Воронцовой явился Лобанов, он не смог драться на дуэли с Львом Гагариным, оказавшимся под защитой III Отделения.
Вмешательство Бенкендорфа в историю Лобанова проливает свет на обе петербургские дуэли — Пушкина с Дантесом и Лермонтова с Барантом.
глаз. Обстоятельства его женитьбы обсуждались во всех гостиных, вплоть до покоев Аничкова дворца. Поведение Пушкина, доведенного до исступления, было у всех на глазах. Но царь, как справедливо указывают последние исследователи, предпочитал стоять в стороне, молча наблюдать и терпеливо ожидать роковой развязки.
Эта система поведения повторилась и в Пятигорске. По крайней мере, кадровый кавказский офицер Каченовский передавал, что в армии к поединку Лермонтова с Мартыновым всегда относились с подозрением. «Как могла состояться роковая дуэль?» — задавал Каченовский «недоуменный» вопрос от имени кавказского офицерства и утверждал, что «пятигорский комендант Ильяшенков, плац-адъютант Унтилов и командир Горского казачьего полка Мезенцев»118 знали о вызове Мартынова еще до поединка.
Каченовский говорил об этом как о широко известном факте. То же самое утверждал П. А. Висковатов, не называя, впрочем, имен, а просто указывая на пятигорские «власти».
«В обществе, — пишет, в свою очередь, И. П. Забелла, — смерть Лермонтова отозвалась сильным негодованием на начальство, так сурово и небрежно относившееся к поэту и томившее его из-за пустяков на Кавказе, а на Мартынова сыпались общие проклятия»119.
«начальстве», мемуарист, конечно, имел в виду Николая I, самодержавно распоряжавшегося судьбами своих подданных.
В 70-х годах на страницах русской печати стали появляться обывательские рассказы о «бретерстве» Лермонтова, о его невыносимом характере и прочих обстоятельствах, послуживших причиной его неизбежной гибели.
Но реальная действительность лермонтовского времени показывает, что потомки получили уже искаженный образ поэта. Вместе с тем, украшенный историческими иллюзиями военной касты царской армии, образ Мартынова был положен в основу легенды о рядовой офицерской дуэли, случайно погубившей Лермонтова.
Весь приведенный выше материал опровергает эту ложную концепцию.
Сноски
* «По-моему, - небрежно отвечал Сафьев, - всякая дуэль - ужасная глупость, во-первых, потому, что нет ни одного человека, который бы стрелялся с отменным удовольствием: обыкновенно оба противника ожидают с нетерпением, чтобы один из них первый струсил; а потом, к чему это ведет? Убью я своего противника - не стоит он таких хлопот. Меня убьют - я же в дураках. И к тому же, извольте видеть, я слишком презираю людей, чтоб с ними стреляться» (Сочинения В. А. Соллогуба, т. I. СПб., 1855, с. 137).
|