|
7
Когда известие о гибели Лермонтова пришло 2 августа в Петербург, обнаружилась вся сила ненависти к поэту не только Николая, но и всего двора. Так, узнав об участии своего сына в пятигорской дуэли, князь И. В. Васильчиков сказал 5 августа М. А. Корфу: «Не буду, конечно, скрывать, что я опечален происшествием, но наиболее тем, что сын мой мог состоять в тесной связи с таким человеком, каков был Лермонтов, sans foi ni loi»*76.
Корф пользовался выписками из своего дневника и расшифровал смысл фразы о Лермонтове. «Но наиболее огорчило оно меня в том, — передает он по-новому реплику своего начальника, — что сын мой мог состоять в тесной связи с Лермонтовым — человеком, который, по общему отзыву, не имел ни правил, ни религии, ни высшего нравственного чувства; правда, он имел зато талант, который действует так обаятельно на молодых людей, и мог увлечь и моего молодца»77.
15 августа П. А. Плетнев услышал «некоторые подробности о дуэли Лермонтова» от попечителя Петербургского университета князя М. А. Дондукова-Корсакова, тоже осудившего поэта. Он навел Плетнева на мысль, что Лермонтов «не дорожил жизнию и не нашел в ней источника высшей деятельности»78. Это почти то же, что и слова Васильчикова об отсутствии у Лермонтова «высшего нравственного чувства». Поэт, пафос творчества которого заключался, по определению Белинского, в «нравственных вопросах современности», был заклеймен великосветскими развратниками как человек без высоких моральных идеалов. «Его смерть — событие весьма горестное, так как с ним ушел в могилу и его блестящий талант, но вся его жизнь доказывает, что правительство было совершенно право, когда удалило его из Петербурга: остается только пожалеть, что стремление к добру не преобладало в его моральном облике, ни в его литературной деятельности»79. Так вбивал осиновый кол в могилу Лермонтова Н. И. Греч, написавший по заказу III Отделения и самого Николая ответ на книгу Кюстина «Россия в 1839 году». «Гречеправительственная книга», по словам Герцена, показавшая «все расстояние между народом и Петербургом», была издана на французском языке в Париже в 1844 году.
Ненависть Николая I к поэту мы можем угадать и в беседе царя с И. В. Васильчиковым 8 августа 1841 года. 12-го Корф записал в своем дневнике: «Князь Васильчиков виделся с государем и остался очень доволен результатом аудиенции в отношении к своему сыну... «Герой нашего времени». Князь вообще читает очень мало, и особенно по-русски; вероятно, эта книга заинтересовала его теперь только в психологическом отношении: ему хочется ближе познакомиться с образом мыслей того человека, за которого приходится страдать его сыну»80.
Первый государственный сановник, открывающий книгу Лермонтова после царской аудиенции, — эта зарисовка с натуры говорит о многом. Очевидно, разговаривая с Васильчиковым о смертельной дуэли поэта, царь повторил ему свою прошлогоднюю оценку «Героя нашего времени». Вряд ли он стеснялся в выражениях. Вот почему Васильчиков-сын впоследствии так уверенно передал в печати слова «одной высокопоставленной особы» об убитом Лермонтове: «Туда ему и дорога». (Фраза «Собаке — собачья смерть» с прямым указанием на авторство Николая распространилась еще в 40-х годах со слов зятя И. В. Васильчикова — флигель-адъютанта И. Д. Лужина81.)
Вспомним также известный рассказ редактора «Русского архива». «Государь по окончании литургии, — пишет П. И. Бартенев в 1911 году, — войдя во внутренние покои кушать чай со своими, громко сказал: «Получено известие, что Лермонтов убит на поединке». — «Собаке — собачья смерть!» Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна (Веймарская, «жемчужина семьи»)... вспыхнула и отнеслась к этим словам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались бывшие у богослужения лица, сказал: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит». Слышано от княгини М. В. Воронцовой, бывшей тогда еще замужем за родственником Лермонтова А. Г. Столыпиным»82.
Но почему, описывая эту сцену, М. В. Столыпина умолчала об отношении к поэту императрицы? Не могла же она не знать о сильном впечатлении, произведенном на нее смертью Лермонтова. На это есть указание в дневнике императрицы 7 августа 1841 года: «Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княгиней, стихотворения Лермонтова...»83 А отплывая 12 августа домой на пароходе «Богатырь», веймарская меценатка везла с собой две книги — «Стихотворения» и «Героя нашего времени». «Подарок, которым Вы меня удостоили — сочинения Лермонтова — сам по себе был для меня слишком дорог, чтобы я не могла не предпочесть в нашем путешествии это чтение всякому другому, — писала Мария Павловна императрице уже из Потсдама 23 августа старого стиля. — Из его стихотворений лучшими в сборнике я нахожу одно под названием «Тучи» и еще две пьесы...»84
Знал ли Николай, провожая вместе с Михаилом Павловичем великую княгиню до Толбухина маяка, что она везет с собой подарок его жены? В это утро царь подписал «высочайший приказ» об исключении из списков офицеров умерших поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова и капитана Жерве**, умершего от полученных на Кавказе ран85.
«Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой.
Два вздоха о Жерве, о его слишком верном сердце, этом мужественном сердце, которое только с его смертью перестало биться для этой ветреной Зинаиды»86.
В письме из Потсдама Мария Павловна осторожно подсказывает императрице правильное суждение о романе и стихах Лермонтова. «Читая эти сочинения, я часто спрашивала себя, каково было Ваше мнение о том или другом месте, и позволяла себе его угадывать», — заканчивает она свой разбор «Героя нашего времени». Но вряд ли литературные вкусы великой герцогини Саксен-Веймарской совпали в этом случае с пристрастиями ее «высокой сестры». В то время как императрица с непонятным упорством перечитывает и обдумывает роман Лермонтова, отзыв Марии Павловны, по существу, не отличается от оценки, сделанной ее царствующим братом. Прислушаемся к ее словам:
«Его роман отмечен талантом и даже мастерством, но если и не требовать от произведений подобного жанра, чтобы они были трактатом о нравственности, все-таки желательно найти в них направление мыслей или намерений, которое способно привести читателя к известным выводам. В сочинении Лермонтова не находишь ничего, кроме стремления и потребности вести трудную игру за властвование, одерживая победу посредством своего рода душевного индифферентизма, который делает невозможной какую-либо привязанность, а в области чувства часто приводит к вероломству. Это — заимствование, сделанное у Мефистофеля Гете, но с тою большой разницей, что в «Фаусте» диавол вводится в игру лишь затем, чтобы помочь самому Фаусту пройти различные фазы своих желаний, и остается второстепенным персонажем, несмотря на отведенную ему большую роль. Лермонтовский же герой, напротив, является главным действующим лицом, и, поскольку средства, употребляемые им, являются его собственными и от него же и исходят, их нельзя одобрить».
«Героя нашего времени» с современными иностранными романами и воспользовался этим случаем, чтобы лишний раз засвидетельствовать свою ненависть к «молодой Франции». Михаил Павлович, читая «Демона», выразил на своем грубом языке общее отношение членов царствующей фамилии к личности и творчеству поэта: «Был у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Только я никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли духа зла, или же дух зла — Лермонтова»87.
В этой плоской остроте отразилось общее непонимание самобытного значения русской литературы, характерное для всей царствующей фамилии. Грубо интерпретировал также великий князь ханжеские рассуждения царя о высшей нравственной цели, якобы отсутствующей у Лермонтова. Нечего и говорить, что уподобление поэта «духу зла» согласовалось с общим отношением к Лермонтову всех членов царской семьи.
Несмотря на свое несомненное культурное превосходство над братьями, веймарская герцогиня тоже отказалась увидеть в «Герое нашего времени» положительное начало.
Исключением явилась только Александра Федоровна. Это тем более странно, что в своих оценках других русских писателей она не отступала от тривиальных нравственно-религиозных и политических требований, предъявляемых к литературе монархической властью. Так, даже над гробом Пушкина императрица не смогла не попрекнуть его «сатанизмом» в духе Байрона. В 1842 году она отрицательно отнеслась к «Мертвым душам», негодуя на резкую критику русских административных нравов и опасаясь неблагоприятного впечатления за границей в случае перевода поэмы Гоголя на иностранные языки88. Не было у нее также увлечения новой французской литературой, хотя она и была ее усердной читательницей. Аналитический роман Шарля Бернара, несомненно учтенный Лермонтовым при создании «Княжны Мери», вызвал, например, ее возмущение: «Жерфо! — восклицает она в письме к Бобринской 1840 года. — Какой ужасный конец! Что за человек! Какая расчетливость в глубине этой деланной страсти! Я возмущена этой книгой, но прочитать ее надо»89
Сноски
* без стыда и совести (фр.).
** См. главу «Кружок шестнадцати».
|