|
2
Стихи Лермонтова, которые Вяземский назвал «прекрасными», — это «Журналист, Читатель и Писатель». 20 марта Соллогуб навестил Лермонтова на Арсенальной гауптвахте и принес оттуда копию этого нового стихотворения. 12 апреля оно было напечатано в «Отечественных записках».
В советское время это стихотворение получило новые толкования. С одной стороны, стремились разъяснить авторскую исповедь, выраженную в заключительном пространном монологе Писателя. С другой — пытались раскрыть злободневный смысл первой части стихотворения, где Лермонтов производит смотр реальных сил современной литературы и журналистики. Ясно, что без полного понимания первой части нельзя правильно истолковать вторую. Между тем в ней остается еще много нераскрытого.
До исследования Н. И. Мордовченко под Журналистом, явившимся к Писателю, обычно подразумевался Белинский. Ученый доказал, что в образе Журналиста выведен Н. А. Полевой — в прошлом редактор-издатель боевого «Московского телеграфа», а в пору активности Лермонтова критик реакционного «Сына отечества»14.
Новой удачей в поисках конкретных источников «Журналиста, Читателя и Писателя» явилось указание Э. Э. Найдича на источник французского эпиграфа к стихотворению: «Поэты похожи на медведей, сытых тем, что сосут свою лапу». Лермонтов пометил этот эпиграф как «неизданное», но на самом деле это вольный перевод афоризма Гете из его «Изречений в стихах»15.
Более глубокую связь стихотворения Лермонтова с творчеством Гете вскрывает В. Э. Вацуро, указывая на «Пролог в театре» из «Фауста» как на его «жанровый первоисточник», отразившийся на проблематике всего стихотворения (наряду с пушкинским «Разговором книгопродавца с поэтом»). При этом исследователь не проходит мимо эпиграфа, скрепляющего эту связь16. Таким образом в споре между Читателем, Журналистом и Писателем участвовал еще и «великий олимпиец», в имени которого сосредоточена целая философия творчества.
Но кто же в таком случае Читатель? Существует мнение, что в его словах выражены собственные требования Лермонтова к современной поэзии:
Когда же на Руси бесплодной,
Расставшись с ложной мишурой,
Мысль обретет язык простой
И страсти голос благородный?
Лермонтов выступил под псевдонимом Читателя, а в образе Писателя предоставил слово другому поэту — А. С. Хомякову17. Однако гипотеза эта не нашла себе подтверждения ни в дальнейших трудах ее автора, ни у других исследователей. Как видим, образ Читателя причинил немало затруднений знатокам творчества Лермонтова.
В последних изданиях сочинений поэта все комментаторы остановились на мысли, что «авторский голос» Лермонтова слышен и в словах Читателя, и в словах Писателя. Однако это вызывает возражения.
Одна из крылатых фраз Читателя, тоже часто повторявшаяся
Белинским в его статьях, относится к внешнему оформлению журналов:
...Во-первых, серая бумага,
Она, быть может, и чиста;
Да как-то страшно без перчаток...
Тут заключена скрытая цитата, не замеченная исследователями. Лермонтов перефразировал давнишний каламбур другого поэта. В 1830 году в альманахе «Денница» был напечатан «Отрывок из письма к А. И. Готовцевой» П. А. Вяземского. Там читаем:
«Кто-то сказал, что с некоторого времени журналы наши так грязны, что их не иначе можно брать в руки, как в перчатках»18.
Афоризм этот принадлежал самому Вяземскому — он повторяет его в одной из своих «Записных книжек» от первого лица.
Не изображен ли в образе Читателя Вяземский? Это тем более вероятно, что главным оппонентом его после напечатания «Отрывка письма к Готовцевой» в 1830 году был не кто иной, как Н. А. Полевой, то есть Журналист стихотворения Лермонтова.
Попробуем распространить параллель с Вяземским на все реплики Читателя. Положительная часть его требований к литературе характеризуется такими речениями: «изрядный слог», «живое, свежее творенье» и «чувств и мыслей полнота». Такой отбор слов типичен для печатных выступлений П. А. Вяземского. В 1824 году в знаменитом предисловии к «Бахчисарайскому фонтану» он высказывает свои соображения о необходимых условиях развития сюжета: «Слог придает ему крылья или гирями замедляет ход его». Касаясь далее «Бахчисарайского фонтана», он продолжает эту мысль: «В творении Пушкина участие читателя поддерживается с начала до конца. До этой тайны иначе достигнуть нельзя, как заманчивостью слога»19. В 1827 году, восхищаясь «богатством, роскошью воображения, сильным и живым чувством поэтическим» Адама Мицкевича, Вяземский подчеркивает, что оно везде у него «выдается и в верном, свежем выражении переливается в душу читателя»20. В 1830 году он пишет в том же письме к Готовцевой: «Передавайте стихам своим как можно вернее и полнее впечатления, чувства и мысли свои. Тогда стихи ваши будут иметь жизнь, образ, теплоту, свежесть».
Критические замечания Вяземского тоже легко сопоставимы со словами Читателя: «Литература наша, то есть журнальная... не есть выражение общества, а разве некоторых темных закоулков его» (из письма к Готовцевой, в «Деннице» 1830 года). Эта мысль выражена Лермонтовым в знаменитых строках:
С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышут?
А если и случалось им,
...
Сравнение образа Читателя с Вяземским может объяснить и некую несообразность. Если принять Читателя за рядового подписчика журнала, остается необъяснимой его придирчивая профессиональная критика современной журнальной поэзии. Совсем другим будет наше восприятие, если мы прочтем следующие строки, соотнеся их с литературным вкусом поэта Вяземского:
Стихи — такая пустота;
Слова без смысла, чувства нету,
Натянут каждый оборот;
Притом — сказать ли по секрету?
И в рифмах часто недочет.
В письме к Готовцевой Вяземский хвалит «педантов в рифмах». «Люблю эту звучную игрушку среднего века», — восклицает он. «Не пренебрегайте также верностью рифмы, — советует он поэтессе. — Уважайте истину поэзии, но соблюдайте свято истину и стихотворства... Чем рифма кажется маловажнее, тем рачительнее должно стараться о ней».
Отождествляя Читателя с Вяземским, мы можем найти удовлетворительное объяснение и снисходительно-поучающему тону, с каким этот персонаж стихотворения Лермонтова обращается к журнальным критикам:
И желчи едкой даже нету —
А просто грязная вода.
Эта строфа, не отличающаяся по духу от оценок Вяземским журналов 30-го года, переносит нас, как показал Н. И. Мордовченко, в период, современный Лермонтову: «Мелкие нападки на шрифт, виньетки, опечатки» отражают беспринципную критику Полевым изданий Краевского 1839—1840 годов.
Таким образом, можно полагать, что в стихотворении «Журналист, Читатель и Писатель» Лермонтов вывел двух оставшихся в живых противников знаменитой полемики 30-го года — «литературного аристократа» Вяземского и «демократа» Полевого. Собственно говоря, на это намекал еще П. А. Висковатов. Но на его слова не обращали внимания, так как они ничем не были мотивированы. Между тем он очень уверенно характеризовал обоих этих персонажей дополнительными чертами, которых нет в стихотворении. Вероятно, на прототипов Журналиста и Читателя ему указал А. А. Краевский или В. А. Соллогуб, на сообщения которых биограф Лермонтова постоянно ссылался. Из характеристики Журналиста было уже ясно, что Висковатов имеет в виду отнюдь не Белинского:
«Этому торгашу литературы, — писал он, — подделывающемуся под общий тон, желающему угодить всякому, лишь бы было ему выгодно, и потому смотрящему на талант как на дойную корову, противопоставлен Читатель, безукоризненный человек хорошего высшего общественного тона, который неудовольствие свое на литературу прежде всего выражает тем, что
...Нужна отвага,
Чтобы открыть... хоть ваш журнал
...
....................
Да как-то страшно без перчаток...
Впрочем, — продолжает П. Висковатов, — дальнейшие его замечания доказывают образованность и «хорошее воспитание», словом, лицо из высшего круга, в свою очередь глядящее на литературу, не скажем, как на приятную забаву, нет, глядящее на нее серьезнее, как на полезную пищу для тонкого, воспитанием и вереницей именитых предков дрессированного, ума»21.
Упоминание о принадлежности Читателя к высшему кругу, намек на его родовитое происхождение в сочетании с указанием на тонкий литературный вкус и брезгливое пренебрежение к журналистике позволяют узнать в этом описании князя П. А. Вяземского.
«романтиков» 20-х годов к созданию полнокровной литературы передан Лермонтовым в уже приведенной нами строфе: «Когда же на Руси бесплодной, // Расставшись с ложной мишурой...» и т. д. Вероятно, поэтому Вяземский и нашел стихотворение Лермонтова
«прекрасным». Написанное в традиционной форме литературного «разговора», оно напомнило ему лучшую пору его жизни, когда он был соратником Пушкина, когда его «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны» служил их общим манифестом при выходе «Бахчисарайского фонтана». «Что такое народность... — писал там Вяземский. — Она не в правилах, но в чувствах. Отпечаток народности, местности — вот что составляет, может быть, главное, существеннейшее достоинство древних... нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более сродства и соотношений с главами романтической школы, чем с своими холодными, рабскими последователями».
«романтиков» за освобождение литературы от пут устаревшего классицизма, так блистательно возглавленная Пушкиным, конечно, была дорога Лермонтову. И он никогда не забывал, что в числе ее главных участников был Вяземский.
В своем стихотворении Лермонтов касается далее второго этапа борьбы пушкинской группы — полемики 1829—1831 годов. Эту страницу литературных боев Пушкина с Булгариным он учитывал, когда полемизировал с «Северной пчелой» в «Тамбовской казначейше». Зная, что в образе Журналиста изображен второй противник «Литературной газеты», то есть Н. А. Полевой, понимаешь ассоциацию, по которой Лермонтов обратился к «Деннице» 1830 года для характеристики Читателя. Он и Журналиста рисует ретроспективно. Когда-то Полевой имел заслуги в воспитании демократического читателя, но после закрытия «Московского телеграфа» опустился, стал продажным журналистом и критиком-поденщиком. Характеризуя Полевого, Лермонтов ввел выражение, бывшее ходовым в кругу Вяземских и Карамзиных. Так, вспоминая в августе 1840 года «старые прибаутки», Вяземский писал: «Войдите в мое положение! — голос значительно возвысить на слоге же. Эта фраза с этим ударением была в большой моде прошлым летом у Карамзиных и пущена в ход, кажется, Лермонтовым»22. Все это выражено в строфе:
Войдите в наше положенье!
Читает нас и низший круг:
Нагая резкость выраженья
Не всякий оскорбляет слух;
А деньги все ведь платят ровно!..
Но если для обрисовки нисходящего пути Полевого достаточно было одной строфы, то с характеристикой эволюции Вяземского дело обстояло сложнее. И тут мы подошли к самому важному: почему Лермонтов называет его Читателем?
Обратимся к последней реплике этого персонажа:
Зато какое наслажденье,
Коль попадется как-нибудь
Живое, свежее творенье!
Вот, например, приятель мой:
Владеет он изрядным слогом,
Он одарен всевышним богом.
Прежде всего разъясним недоразумение: большинство исследователей механически переносит характеристику «приятеля» на Писателя. Это противоречит здравому смыслу, не соответствуя элементарному правилу вежливости: о присутствующих не говорят. Да и рекламирование таланта поэта, к которому критик и без того пришел как к признанному автору, неуместно. Неправильность этой аналогии раскрывается в крылатой реплике Журналиста:
Все это так, — да вот беда:
Не пишут эти господа.
«эти господа»?
Еще при жизни Пушкина Вяземский настойчиво привлекал к литературе двух людей. Это — Александр Иванович Тургенев и князь Петр Борисович Козловский. Оба печатались в «Современнике» Пушкина. Во вступительной редакционной заметке к анонимно напечатанной «Хронике русского в Париже» Вяземский писал об А. Тургеневе: «Глубокомыслие, остроумие, верность и тонкая наблюдательность, оригинальность и индивидуальность слога, полного жизни и движения, которые везде пробиваются сквозь небрежность и беглость выражения, — служат доказательством того, чего можно было бы ожидать от пера, писавшего таким образом про себя, когда следовало бы ему писать про других...»23
О Козловском и его рецензии на парижский ученый ежегодник, «без сомнения памятной читателям Современника»,
Вяземский вспоминал в 1840 году: «Новый писатель с первого раза умел найти и присвоить себе слог, что часто не дается и писателям, долго упражняющимся в письменном деле. Ясность, краткость, живость были отличительными чертами сего слога».
Когда Вяземский писал эти слова, он уже не призывал Тургенева к участию в литературе. Напротив, он с удовлетворением сообщает 9 января 1840 года: «У Тургенева есть прекрасная миссия, это — говорить».
Отзываясь положительно о литературном стиле Козловского — «в словах его были и достоинство ценности, и красивость отделки: то есть мысль и выражение», — Вяземский все же придавал большее значение его устной беседе. «Давно замечают, — пишет он, — что тайна и прелесть разговорчивости, коей последние отголоски приветствовали нас во дни нашей молодости, ныне уже преданы забвению. Болтунов найдешь, но говоруны перевелись. Единственные говоруны нашей эпохи: журналы». Вяземский прямо противопоставляет современную, «вульгарную», с его точки зрения, журналистику вырождающейся салонной культуре. С восхищением пишет он о Козловском: «На дипломатических обедах, на вечеринках литературных, в блестящих многолюдных собраниях, в отдельном и немногим доступном избранном и высшем обществе, голос князя Козловского раздавался неумолкно... Но истинное торжество князя Козловского, лучшая сцена для него была приятельская простая беседа»24.
«приятель» лермонтовского Читателя — это Козловский. Он принадлежал к группе, которая не пишет. Это группа бывших сотрудников пушкинского «Современника», переставших писать, и первое место среди них занимал сам Вяземский.
Он все глубже и глубже прячется в узкие закоулки частной беседы, уходит в «малые» литературные жанры дружеской переписки, заметок «для себя» («Записная книжка») или устного рассказа, каламбура, анекдота.
«Письма мои в самом деле чертовски умны, так что самому страшно. Уж не нечистая ли сила пишет за меня?» — обращается он к родным 23 января 1840 года25. Своей эпистолярной деятельности Вяземский придает серьезнейшее значение. «Если Вы сохраните мое письмо, — пишет он графине Э. К. Мусиной-Пушкиной 18 октября 1837 года, — потомство получит ключ к Вашей загадке и разглядит Вас сквозь всю шутовскую мишуру, которой я покрыл моего идола или, — если это Вам больше нравится, — мою святую»26. «Нет ли во мне тайной надежды, что вы покажете мое письмо с тем, чтобы знали в Европе, как у нас в России запросто, шутя, без приготовления пописывают дружеские, семейные письма», — пишет он 19 июля 1839 года в Баден.
«Хочется написать что-нибудь новое, но не пишется», — заявляет он 22 февраля 1840 года по поводу намерения Мейербера написать романс на его слова. «По старой привычке меня барыни закидывают альбомами, но не тут-то было. Как ни жилюсь, ни стишонка не выжмешь. От того и Мейерберу ничего нет» (9 марта 1840 г.). Послав наконец композитору новое стихотворение, Вяземский сопровождает его самокритическими замечаниями и заключает: «Что же делать? Чем богат, или чем беден, тем и рад»27. «Я ничего не пишу, но если бы когда-нибудь пробудилась рука моя, то охотно принесу вам дань», — пишет он С. П. Шевыреву 25 июня 1841 года28.
Если при начале издания «Современника», в 1836 году, Вяземский призывал А. И. Тургенева писать «про других», то теперь критика тщетно пыталась привлечь его самого к публичной литературной деятельности. Так, в рецензии на «Утреннюю зарю» 1841 года, где были помещены отрывки записей Вяземского о Фонвизине, В. Г. Белинский писал: «Только один князь Вяземский мог бы у нас написать историю литературы русской в отношении к обществу, так, чтоб это была история литературы и история цивилизации в России от Петра Великого до нашего времени». Высоко ценя Вяземского как знатока русского XVIII века, Белинский не забывал роли соратника Пушкина в начале XIX. Он призывал его написать об этом блестящем периоде: «Князь Вяземский играл одну из первых ролей в литературе этого времени, был в приятельских отношениях со всеми его действователями, — напоминает он и заключает: — Да, у нас есть люди, которые превосходно могли бы делать и то, и другое, да они мало делают, или ничего не делают»29.
С других позиций о «молчании» Вяземского и всего литературного круга спутников Пушкина написал весной 1841 года В. А. Солоницкий, сотрудник «Библиотеки для чтения»: «Поседелые рыцари гусиного пера Крылов,
Жуковский, Вяземский и другие, к которым причисляет себя и Плетнев, по-прежнему не принадлежат ни к какой партии или, лучше сказать, составляют особое племя, которое ничего не делает, величественно покоясь на заслуженных и незаслуженных лаврах»30.
и гласность невозможны. «Их литература не только животрепещущая, — пишет он, — но и грозноволнуемая; она стихия, бурями и напастью подвизаемая; наша — такое пристанище жизни созерцательной, где прения, битвы, страсти, голоса житейские или не отзываются, или замирают в глухих отголосках»31.
Эти безнадежные слова, подготавливающие дальнейший переход Вяземского на крайние консервативные позиции, помещены им в некрологе Козловского, умершего в октябре 1840 года. «Журналист, Читатель и Писатель» был написан раньше, но подобные идеи Вяземский развивал после смерти Пушкина постоянно — на «маленьких раутиках» у себя дома, на «чтениях» в литературных салонах, у Карамзиных, где Лермонтов бывал ежедневно в 1839 году. Таким образом, положение «зрителя», а не «деятеля» эпохи Вяземский занял принципиально. Это и позволило Лермонтову, не рискуя обидеть поэта, назвать его в своем стихотворении Читателем.
|