|
5
Касаясь неудач экспедиций чеченского отряда, в котором служил Лермонтов в 1840 году, один из дореволюционных военных историков писал: «Эти походы доставили русской литературе несколько блестящих страниц Лермонтова, но успеху общего дела не помогли»80. Создается впечатление, что между поэтическим и историческим пониманием значения битвы при Валерике существовал огромный разрыв. Между тем сражение 11 июля 1840 года оставило неизгладимый след в памяти всех его участников и имело для них важное психологическое значение.
Лобанов писал уже в 1844 году: «Весною 1840 года начальник 20-й дивизии г. Галафеев ходил по Чечне и имел огромные потери без результатов. — Тут были дела жаркие, и самое ужасное из всех это было дело на речке Валерик».
По свежим следам событий Эрнест Штакельберг писал Константину Бенкендорфу 1 августа 1840 года: «Да, это было славное дело 11 июля. Вся Чечня поджидала нас у ручья Валерик (по-чеченски «ручей смерти») и заняла укрепленную позицию с центром и двумя флангами... под предводительством самых грозных вождей этой страны. Это был хороший момент, когда мы бросились в атаку. — Куринцы под звуки музыки бросились в середину под градом пуль, взяли приступом завалы, где произошла настоящая бойня. У нас вышло из строя 23 офицера и солдат, чеченцы потеряли 600 своих, прошла неделя, пока мы собрали наших жертв фанатизма. Среди них из гвардейских один убит и четверо ранено, между другими Глебов, конногвардеец... Это самое красивое дело, которое я видел на Кавказе, и я счастлив, что в те несколько дней, которые я провел на левом фланге, мне удалось быть его свидетелем»81.
Эти письма лишний раз подтверждают, что Лермонтов останавливал свой взгляд художника на тех событиях, которые наиболее волновали его современников. Уже в апреле 1841 года поэт с волнением рассказывал в Москве Ю. Ф. Самарину о сражении 11 июля 1840 года. Между тем после валерикского боя Лермонтов еще не раз испытывал «сильные ощущения этого банка», участвуя в осенней чеченской экспедиции, командуя отрядом дороховских смельчаков. Видимо, в воспетом Лермонтовым сражении соединились все те элементы, которые вызывали кавказских офицеров на размышления: жестокое кровопролитие, равное мужество и удальство обоих противников, бесплодность этой битвы (осенью чеченский отряд вернулся в тот же Гехинский лес, к той же речке Валерик) и неблагодарность Николая I, отказавшего в военных наградах многим участникам валерикского сражения.
В сражении при Валерике Лермонтов был окружен товарищами по кружку «шестнадцати». Все они разделяли общие настроения наиболее сознательной части гвардейских офицеров, о которой писал французский путешественник де Кюстин, посетивший Петербург в 1839 году: «Я видал в России людей, краснеющих при мысли о гнете сурового режима, под которым они принуждены жить, не смея жаловаться; они едут на войну в глубине Кавказа, чтобы там отдохнуть от ига, тяготеющего на них на родине. Эта печальная жизнь накладывает преждевременно на их чело печать меланхолии, контрастирующую с их военными привычками и беззаботностью их возраста; морщины юности обличают глубокие скорби и вызывают живейшее сострадание; эти молодые люди заимствовали у Востока его серьезность, у воображения северных народов — туманность и мечтательность: они очень несчастны и очень привлекательны; ни один обитатель иных стран не походит на них»82.
Кюстин был свидетелем типичного движения, поразившего его своим контрастом с лицемерием большинства петербургского светского общества. «В ту эпоху существовали только две дороги в России: первая, доступная единственно для весьма немногих привилегированных лиц, шла из Петербурга в Париж; вторая, открытая для всех остальных, вела на Кавказ...»83 — говорил Карл Ламберт, которого мы видим на Кавказе рядом с Лермонтовым. «Я здесь в Ставрополе уже с неделю, — пишет поэт А. А. Лопухину 17 июня 1840 года, — и живу вместе с графом Ламбертом, который также едет в экспедицию...» (т. VI, с. 454).
«Это была настоящая эмиграция». Слова графа Ламберта приобретают особенный вес, потому что он сам принадлежал к тем привилегированным лицам, которые по своим родственным связям и социальному положению имели возможность беспрепятственно получить годовой отпуск за границу. В Отдельный кавказский корпус Ламберт явился прямо из Неаполя, где получил 10 февраля 1840 года «высочайшее соизволение» на свою просьбу о переводе в один из полков закавказской армии84. Объездив всю Европу, Ламберт провел несколько месяцев в Париже, посещая там литературные и политические салоны, и был интересным собеседником для Лермонтова. В Ставрополе, подобно Лермонтову, он принадлежал к «цвету молодежи», который группировался осенью 1840 года вокруг И. А. Вревского и ссыльного декабриста А. М. Назимова. В Кисловодске Григорий Гагарин рисует его в общей группе с «шестнадцатью». В августе 1840 года Карл Ламберт участвовал в сражении при Валерике.
Рядом с ним в том же сражении — Валериан Канкрин, двадцатилетний сын министра финансов, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, прикомандированный к Куринскому егерскому полку. «Он приготовлен уже к тем трудностям и лишениям, которые ожидают его на новом избранном им поприще, желание ознакомиться с коими и составляет главную цель его похода», — писал о нем отец 12 февраля 1840 года, снабдив сына целой кипой рекомендательных писем. Е. Ф. Канкрин предупреждает в одном из них об опасности для молодого офицера «быть вовлеченным» (куда?) и просит наблюдать за ним. Доверенное лицо министра сообщает ему из Ставрополя: «Графа во время бытности его в Ставрополе посещал я почти ежедневно и часто находил его одного за чтением книг, а иногда беседовавшим с одним или двумя офицерами»85. Канкрин, явившийся в Ставрополь 6 декабря 1840 года, назван среди молодежи, посещавшей дом Вревского. Таким образом, по своему духу и Ламберт и Канкрин принадлежали к тому слою военной молодежи, который был ярко представлен в кружке «шестнадцати» «бывшими кавказскими офицерами», вновь отправившимися в действующий отряд кавказской военной линии.
«Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».
На правом фланге этой штурмующей колонны за действиями наблюдали Александр Долгорукий и Карл Ламберт и тоже «с первыми рядами храбрейших ворвались в неприятельские завалы». Фредерикс и Сергей Трубецкой, посланные к левой штурмовой колонне, «первые бросились вперед, одушевляя окружающих солдат примером неустрашимости». Солдат «правой штурмовой колонны» «с опасностью» «увлекли за собой» Жерве и Монго-Столыпин86.
Участвовали они вместе с Лермонтовым и в осенней экспедиции, проводили осень и зиму 1840 года в Ставрополе и Тифлисе, а в феврале 1841-го потянулись вслед за Лермонтовым в Петербург.
«Как ужасна эта кавказская война, с которой офицеры возвращаются всегда больными и постаревшими на десять лет, исполненные отвращения к резне, особенно прискорбной потому, что она бесцельна и безрезультатна», — писала С. Н. Карамзина еще в 1837 году87.
Товарищи Лермонтова вернулись в Петербург* России. Это удалось А. Долгорукому, который по истечении положенного срока вернулся в Царское Село в апреле 1841 года, но Н. А. Жерве, А. А. Столыпин (Монго) и С. В. Трубецкой должны были снова отправиться на Кавказ.
Дела о высылке одновременно с Лермонтовым обоих его будущих секундантов — Столыпина и Трубецкого (о Жерве переписка не сохранилась) дают яркий материал для понимания положения Лермонтова весной и летом 1841 года.
21 февраля 1841 года Монго-Столыпин обратился с официальным письмом к Бенкендорфу. Ссылаясь «на семейные дела и родственные связи», на близость смерти престарелых Н. С. и Г. А. Мордвиновых, он просил шефа жандармов ходатайствовать перед царем о причислении его «к такому роду службы», который позволил бы ему
«провести недолгое остальное время при деде и бабке, а потом, — добавляет Столыпин, — что будет угодно его величеству, то пусть и будет со мною».
Несмотря на чрезвычайные обстоятельства Столыпина, Николай ему отказал: «обращался я с просьбой к господину генерал-адъютанту князю Меншикову об удостоении меня чести быть его адъютантом, но высочайшего соизволения на сие не последовало», — пишет А. Столыпин в том же письме.
«Полк, и ежели действительно усерден, то пусть покажет, то я награжу и для старика и для него», — надписал он собственноручно на этом письме. Разъясняя «высочайшую волю» в ответном письме А. А. Столыпину, Дубельт писал 27 февраля 1841 года: «...как Нижегородский драгунский полк назначен в полном составе своем действовать против неприятеля, а потому вы, без сомнения, сами пожелаете воспользоваться случаем — еще более доказать на самом деле усердие ваше к службе, — и если вы, одушевляемые оным, поспешите возвратиться в полк и явите в рядах его новые и убедительные опыты сего усердия, тогда его императорское величество не преминет удостоить почтеннейшего деда вашего графа Николая Семеновича Мордвинова и вас самих знаками особенного своего монаршего благоволения»88.
Николай I имел свои личные причины преследовать Столыпина-Монго**. Злопамятность царя была так сильна, что в обществе на многие годы передавались рассказы о его ненависти к Столыпину. Так, Б. Н. Чичерин, характеризуя Николая I, вспоминал: «Он терпеть не мог совершенно безобидного Монго-Столыпина за то, что он слыл первым красавцем в Петербурге»89. К другим из «шестнадцати» царь отнесся в 1841 году гораздо мягче. Но особым преследованиям подвергался князь Сергей Васильевич Трубецкой. Он принадлежал к тому же семейству, что и «знаменитая петербургская красавица»*** «Рассказа об отношениях Пушкина к Дантесу».
В обществе Сергей Трубецкой оставил после себя славу «знаменитого и высокодаровитого проказника»90«нелепым человеком»
(Ф. Тютчев)91, «с умом, образованием, наружностью... » (П. Х. Граббе), «человеком необыкновенных дарований, погубившим их чересчур широкой жизнью» (П. И. Бартенев)92.
В 1851 году за увоз от мужа-деспота молоденькой Жадимировской Трубецкой был посажен Николаем I в страшный Алексеевский равелин. Отсидев там свой срок, лишенный титула, чинов, знаков отличия, он был отдан в солдаты в один из пехотных полков в Петрозаводск, а затем в Оренбургский край. Через несколько лет Трубецкой получил отставку и умер в 1858 году в своем сельце Сапун Муромского уезда. Там с ним жила уже разведенная Жадимировская, любившая его.
Драматическая судьба С. Трубецкого привлекла внимание советского историка и литературоведа П. Е. Щеголева. Он посвятил несчастному очерк «Любовь в равелине», входящий в состав его книги «Алексеевский равелин» (М., 1929)****. Щеголев пользовался документами бывшего Департамента полиции и красочно описал подробности погони за беглецами93. Но сейчас разыскано большее количество документов о С. Трубецком. Из них выясняется, что пристальное внимание царя к нему определилось уже давно. Весьма неровное начало службы С. Трубецкого в кавалергардском полку оборвалось его высылкой из Петербурга за «шалость» (это было общее дело с Н. А. Жерве и еще одним кавалергардом). Трубецкой был переведен на юг осенью 1835 года под наблюдение известного своей шпионской деятельностью И. О. Витта — начальника всех военных поселений в Новороссии. Два года, которые С. Трубецкой прослужил там в Орденском кирасирском полку, отмечены систематическими «секретными», «весьма нужными» предписаниями от имени царя об усилении строжайшего надзора за ненавистным ему офицером9495. Родные нашли, что за два года своей ссылки Сергей «остепенился»*****. Но тут с ним стряслась новая беда.
Открылась, по выражению П. А. Вяземского, «романическая история или исторический роман» С. В. Трубецкого с фрейлиной двора Екатериной Петровной Мусиной-Пушкиной.
«Катрин Пушкина пошла, глупа, как мало женщин на земле, — ни зернышка здравого смысла в голове и никаких принципов поведения в сердце. Тот, кто женится на ней, будет отъявленным болваном, над которым она же не стесняясь станет издеваться, обуреваемая страстью к десяти другим, ибо в этом она превзошла всех»96.
С. А. Бобринская, его двоюродная сестра, писала 1 февраля 1838 года своему мужу: «Нужно тебе рассказать последнюю новость. Ту, которая занимает все умы, как когда-то наводнение, как пожар Дворца, как смерть Пушкина год тому назад — как, наконец, все, что выходит за рамки обычной жизни, как неслыханная и ужасная катастрофа, — это женитьба Сергея Трубецкого на мадемуазель Пушкиной! Да, да — они женаты, она поселена в доме моего дяди, и не далее как сегодня утром тетя привела ее ко мне, и я насколько могла устроила своей новой кузине самый радушный прием»97.
Отчего же поднялся такой шум, позволивший Бобринской кощунственно сравнивать скандальный брак Сергея Трубецкого с гибелью Пушкина?
Сенатор Дивов записал в своем дневнике за февраль:
«В городе только и говорят о свадьбе девицы Пушкиной с князем Трубецким. В этом браке будто бы принимает живое участие император. Венчание происходило в Царском Селе»98.
«Молодые» были обвенчаны, якобы во второй раз в присутствии Николая I, в городе пошли толки. 25 февраля 1838 года Вяземский, сообщая об этой сплетне А. И. Тургеневу, писал: «Для большей однако же достоверности, сказывают, что еще раз их здесь перевенчали. Легко понять, какой это был удар Трубецкой-матери! Она дни три после того не плясала»99. Молодые супруги разъехались уже летом 1838 года, после рождения дочери. А. И. Тургенев сразу после приезда в Петербург из-за границы, уже в августе 1839 года, записал в своем дневнике по поводу семейного скандала Трубецких: «И все это при дворе и близко!»100
Царь систематически и упорно преследовал Сергея Трубецкого еще до увоза Жадимировской.
«шалости», крайняя недисциплинированность, дерзкие выходки. В таком же духе отзывались о Сергее Трубецком современники, на основании чего П. Е. Щеголев изобразил в своем очерке фигуру типичного кавалергарда, сродни Дантесу. Но мы располагаем совсем другой характеристикой друга Лермонтова. Принадлежит она опальному генералу А. П. Ермолову.
9 февраля 1840 года Ермолов рекомендует С. Трубецкого своему бывшему адъютанту, назначенному командующим войсками на кавказской военной линии, П. Х. Граббе. Сергей Трубецкой был известен отставленному от дел полководцу, «по отзывам многих», как «молодец и весьма неглупый». «Разные обстоятельства понудили его оставить выгоды служения в гвардии, — пишет Ермолов, — и искать сколько возможно вознаградить потери с доброй волею, пламенным усердием решаясь посвятить себя всем трудам службы и опасностям, с нею сопряженным. Возьми под сильное покровительство свое молодого сего человека и время от времени останови внимание твое на том, который все употребит усилия его сделаться достойным. Употреби его так, чтобы не был он праздным. У тебя нет недостатка в случаях доставить занятие, а он хорошо весьма знает, что никаким другим образом ничего у тебя не достанет. По сей причине я не затруднился просить тебя о нем»101.
«прикомандированный по кавалерии к Гребенскому казачьему полку», оправдал доверие, оказанное ему прославленным полководцем. 11 июля 1840 года в сражении при Валерике он и Д. П. Фредерикс, как мы уже говорили, были посланы к левой штурмовой колонне и «первые бросились вперед, одушевляя окружающих солдат примером неустрашимости».
В этом сражении Трубецкой был тяжело ранен. «Серж Трубецкой ранен в шею, надеются, что рана не тяжелая, об этом мне вчера написал император», — пишет императрица С. А. Бобринской 18 августа 1840 года из Фишбаха102. О ранении Трубецкого много говорили и в Москве и в Петербурге: товарищи, описывая это сражение в письмах к родным и друзьям, всегда упоминали о ране Трубецкого.
Осенью 1840 года Трубецкой пробыл до ноября в Ставрополе, где, так же как Лермонтов, Монго-Столыпин, Ламберт, Канкрин и А. Долгорукий, посещал дом Вревского.
В октябре Трубецкой получил разрешение на отпуск в Петербург, но не мог своевременно им воспользоваться по болезни. Уже в январе, ожидая в Бахмуте официального перенесения срока отпуска, он получил известие о смертельной болезни отца. Не дождавшись ответа, он ринулся в Петербург, приехал туда 20 февраля 1841 года, но опоздал. Старого князя В. С. Трубецкого похоронили 12 февраля. Николай I был при выносе, потом провожал тело верхом, во главе кавалергардского полка.
штандарта из Зимнего дворца. Оба были переведены в армию, командир полка посажен под арест. «Вся эта история очень неприятна, — писал наследник великой княгине Марии Николаевне 25 февраля 1841 года, — и произвела очень дурное впечатление на публику, которая и без того любит все критиковать и контролировать. Мама, от которой это хотели скрыть, в конце концов все узнала, это, как всегда, послужило причиной ее слез — все это, повторяю, очень неприятно, надеюсь, что это скоро позабудут»103.
Письмо наследника живо иллюстрирует напряженную атмосферу в императорском Петербурге, где все страдали от произвола и капризов Николая Павловича. Челищева и Апраксина простили в день свадьбы наследника, но ничто не могло смягчить неугасающий гнев Николая на Сергея Трубецкого. Придравшись к тому, что сын покойного приехал в феврале в Петербург, не имея официального разрешения, царь подверг его мелочной и жестокой опеке.
В ответ на просьбу Трубецкого о продлении отпуска для лечения от раны и устройства дел по смерти отца Николай I приказал освидетельствовать больного лейб-медику Вилье. «Это необыкновенное счастье, — писал последний, — что пуля скользнула, так сказать, или только задела дыхательное горло, а не пробила его насквозь; иначе последствия такого ранения могли бы быть смертельны».
По распоряжению Вилье Трубецкого оперировали, пуля была вынута. Лейб-медик сообщал, что для окончательного излечения понадобится три месяца. Однако 28 февраля Клейнмихель послал Вилье «высочайшее повеление», чтобы он, Вилье, «каждую неделю лично осматривал сего офицера», и, — добавлял Клейнмихель, — «коль скоро найдете рану его в таком положении, что путешествие в экипаже ему вредно не будет, уведомили бы о том меня, для всеподданнейшего его величеству доклада и распоряжения о выезде князя Трубецкого к месту его служения на Кавказе». Этими строжайшими мерами Николай I не ограничился. Он посадил Трубецкого под домашний арест. Об этом офицера извещал Клейнмихель:
«Государь император по всеподданнейшему докладу отзыва главного инспектора медицинской части по армии о сделанной вам операции высочайше повелеть соизволил: дозволить вам оставаться здесь для пользования до возможности отправиться к полку в экипаже, но предписать вам, чтобы вы ни под каким предлогом во время вашего лечения из квартиры вашей не отлучались, так как вы прибыли сюда без разрешения начальства».
«Доложено его величеству 22 марта». Эти всеподданнейшие доклады об одном офицере продолжались до самого отъезда Трубецкого из Петербурга в Ставрополь 25 апреля 1841 года104.
В это время Лермонтов, на глазах у которого происходили все треволнения Трубецкого, уже выехал из Петербурга (14 апреля). В Москве, где он задержался на пять дней, его навестил Ю. Ф. Самарин. «Мы долго разговаривали, — записывает он. — Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой... Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, растворенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь. Его мнение о современном состоянии России: хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого».
Не случайно собеседник Лермонтова называет сражение при Валерике «делом с горцами, где ранен Трубецкой...». Многоточие, поставленное самим Самариным, восстанавливает для нас пропущенную ассоциацию. Между политическими выводами Лермонтова и издевательствами, которым подвергал Трубецкого Николай I, была прямая связь. Каждый эпизод, ранящий чувство человеческого достоинства и напоминающий о неограниченной власти царя-самодура, приводил к размышлениям об общем политическом положении страны.
Царизм ведет на Кавказе жестокую агрессивную войну. При этом офицерский состав кавказской армии в значительной своей части состоит из ссыльных. Таковы участники сражения при Валерике. Царь не ценит их военной доблести. Раненый Трубецкой отправляется на Кавказ с фельдъегерем, как преступник. После смерти отца, которого он не застал, Трубецкого держат в Петербурге под домашним арестом (где, конечно, его навещал Лермонтов). Столыпину (который все же получил Станислава 3-й степени) не разрешено остаться в Петербурге, несмотря на тяжелые семейные обстоятельства. Лермонтову отказано в наградах, хотя его представляли даже к золотому оружию. У поэта отнята возможность заниматься своим прямым делом — литературным. Ему не оставлено никакой надежды. Все эти преследования со стороны Николая I диктуются его личными прихотями. Монарх расправляется с гвардейскими офицерами, как с крепостными рабами. Царь правит страной, как помещик своей вотчиной. Народ еще не созрел, чтобы осознать, где коренятся причины всех его бедствий и унижений. Пока не подымется крестьянство, поэту, интеллигенции, лучшим офицерам остается только «терпеливо страдать».
...То иль другое наказанье?
Не все ль одно. Я жизнь постиг;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Эти фаталистические настроения, имеющие свою философскую традицию, можно объяснить также трезвым политическим анализом «современного состояния России», который Лермонтов и произвел в беседе с Самариным 1841 года. «Да, — возразят мне, — но «Валерик» написан в 1840-м!» А из чего это видно? Наоборот, запись Самарина отмечена чертами, позволяющими думать, что даже в апреле 1841 года «Валерик» не был еще написан. Показывая Самарину кавказские рисунки и рассказывая о валерикском сражении, Лермонтов обязательно прочитал бы собеседнику свое стихотворение, если бы оно было уже закончено. Вспомним, как он принес Самарину
«Спор», написанный тогда же в Москве, в 1841 году.
«Валерика» с надписью «подарено автором». Черновой автограф был подарен Льву Арнольди Столыпиным тоже на Кавказе. Очевидно, Лермонтов написал «Валерик» в Пятигорске в 1841 году. Кстати говоря, при первой публикации «Валерика» в 1843 году указывалось, что это «последнее стихотворение Лермонтова».
1840 годом «Валерик» датируется по примитивной биографической связи. «Написано после сражения 11 июля 1840 года», — говорят нам комментаторы.
Е. М. Пульхритудова, автор статьи о «Валерике» в «Лермонтовской энциклопедии», отвергла мою передатировку, считая, что приведенные мною доводы «нельзя признать убедительными». Однако, останавливаясь на философском и историко-литературном содержании одного из значительнейших произведений Лермонтова, исследовательница игнорирует психологию творчества поэта. Дрожащий голос Лермонтова, рассказывающего Самарину о сражении при Валерике, слезы на глазах, желание оправдаться в непрошеном волнении, — разве это могло быть, если бы «Валерик» был уже написан, то есть все личные эмоции были бы уже переплавлены в гармоническое целое? Напротив, этот «поэтический рассказ», как определил его Самарин, вероятно, послужил стимулом для создания «Валерика». Ведь житейские и деловые рассказы об этом сражении уже были у Лермонтова. Так, существует мнение, что «Журнал военных действий», где описано дело 11 июля, вел Лермонтов, настолько детали этой деловой прозы схожи с реалистическим фоном «Валерика». Рассказывается об этом сражении и в письме Лермонтова к А. Лопухину, в сентябре 1840 года: «У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч: и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте — кажется, хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные...» Через несколько строк Лермонтов возвращается к этой теме: «Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными». Это настроение резко отличается от идей «Валерика», очевидно позднейших, более зрелых.
В пользу передатировки этого произведения следует повторить еще доводы Ираклия Андроникова. В «Дополнениях» к собранию сочинений Лермонтова издательства «Художественная литература» 1965 года, признав мои соображения правильными, он писал (т. IV, с. 511): «Можно прибавить, что «Валерик» вряд ли мог быть написан по следам события, иначе трудно было бы объяснить строку «Раз, это было под Гехами», ибо понятия «раз», «однажды» возникают, когда событие отделено от рассказа временным промежутком. Немаловажно и то, что в первых посмертных собраниях сочинений Лермонтова «Валерик» печатался с датой «1841», выставленной по всем данным А. А. Краевским». (Впрочем, в следующем издании (1975 года) И. Андроников без всяких оговорок оставил прежнюю датировку «1840 год»). Как видим, впечатление от сражения при Валерике сохранялось у Лермонтова долго, и никаких доказательств нет, что стихотворение было написано по свежим следам событий.
«по содержанию», датируется другое стихотворение Лермонтова, записанное в альбоме 1840—1841 годов, — «Пленный рыцарь».
Считается, что оно написано в 1840 году, когда Лермонтов сидел под арестом за дуэль с Барантом. Но аллегорию «Пленный рыцарь» не следует толковать слишком прямолинейно, по наивной аналогии с внешними обстоятельствами. Когда Лермонтов принимал гостей на Арсенальной гауптвахте, ждал откликов на «Героя нашего времени» и жаждал перемен, он был далек от мысли о гибели. Все современники отмечают, что он был весел, не унывал; «душа его жаждет впечатлений и жизни», — писал о нем Белинский в 1840 году. «Пленный рыцарь» резко диссонирует с этим настроением.
Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Энергия и трагизм этих литых строк согласуются со словами поэта об ожидающей его скорой смерти, оброненными при последнем прощании в Петербурге с Е. П. Ростопчиной и Андреем Карамзиным, в Москве — с Ю. Ф. Самариным, в Пятигорске — с Екатериной Быховец.
Они вызывают в памяти также и образ Лермонтова, нарисованный в письме В. И. Красова, встретившего поэта в Москве в 1841 году: «Я не видел его 10 лет — и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из Собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, — у меня сжалось сердце — так мне жаль его было. Не возвращен ли он?»105
Когда в 1841 году Лермонтов ехал на Кавказ, перемогая себя, неохотно, и чувствовал, хоть не желал этому верить, что Николай I затягивает вокруг его шеи петлю, его лирика была пронизана темой смерти. Не говоря уже о таких стихотворениях, как «Любовь мертвеца», «Сон» или «Выхожу один я на дорогу...», не останавливаясь на стихотворении «Нет, не тебя так пылко я люблю...», где поэт ведет «таинственный разговор» с давно умершей женщиной, — мы можем проследить, как в лирику Лермонтова последнего года вторгается образ Ленского. В «Смерти поэта» двадцатидвухлетний Лермонтов пишет о создании гения Пушкина прямо, сравнивая участь Ленского с трагическим концом самого Пушкина:
И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
В 1841 году тема Ленского проходит как подтекст в стихотворениях «Оправдание» и «Сон». Сравним:
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь...
Пушкин, «Евгений Онегин»,
глава шестая, строфа XXXII)
И будет спать в земле безгласно
То сердце, где кипела кровь,
...
(Лермонтов, «Оправдание»)
Образу романтического поэта начала века, в котором все было гармонично и в кипенье крови и игре жизни чередовались вражда, надежда и любовь, Лермонтов противопоставляет образ поэта переходного времени, призванного выразить раздвоенность сознания своего поколения, в котором не было места надежде.
На то, что в стихотворении «Сон» слышны отзвуки описания гибели Ленского, в литературе уже указывалось. Они даны в двух вариациях, в первой и последней строфах:
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
....................
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
Мотивы гибели, пронизывающие последние стихотворения Лермонтова, были вызваны ясным пониманием конкретных фактов, влиявших на его судьбу. «Он мне всегда говорил, — писала Екатерина Быховец из Пятигорска, — что ему жизнь ужасно надоела. Государь его не любил, великий князь ненавидел, не могли его видеть»106******.
Каждый, кто встречал в это время Лермонтова, свидетельствовал о его новых творческих планах. Печатая в апрельской книге «Родину», редакция «Отечественных записок» поместила перед стихотворением заметку, в которой сообщалось: «Тревоги военной жизни не позволили ему спокойно и вполне предаваться искусству, которое назвало его одним из главнейших жрецов своих; но замышлено им много и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценные подарки»107. В замаскированном некрологе Лермонтова Белинский, сообщая о задуманной покойным исторической эпопее, писал: «Уже кипучая натура его начинала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые...»108 «Лермонтов провел в Москве пять дней, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан. Он продолжает писать стихи со свойственным ему бурным вдохновением»109. Свербеева дает понять А. Тургеневу, что Лермонтову не было разрешено оставаться дольше в Москве и было предписано скорее отправляться в армию. Лермонтов был в это время уже в Ставрополе и писал оттуда Карамзиной: «Я не знаю, будет ли это продолжаться; но во время моего путешествия мной овладел демон поэзии, или — стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский...» (VI, 759).
В том же письме Лермонтов пишет:
«Итак, я уезжаю вечером. Признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длиться вечно... ».
Резкий контраст между той судьбой, которую Николай I придумал для Лермонтова, и огромной творческой силой поэта сквозит в каждом из приведенных писем. Характерно, что параллельно с мотивами гибели в поэзии Лермонтова последнего года появляется образ «пленного рыцаря» или «царевича» с сильной боевой рукой, застигнутого враждебной судьбой.
«Он говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди всего этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, который пожал ему руку в Москве», — писал Ю. Самарин И. Гагарину 3 августа 1841 года110.
Общие контуры литературных замыслов Лермонтова можно реконструировать на основании его последних произведений — «Спора» и «Кавказца».
Сноски
* «Русском инвалиде», и делам инспекторского департамента военного министерства значится, что Монго-Столыпин приехал в Петербург между 4 и 7 февраля 1841 г., Жерве - 11-12-го, Трубецкой - 20 февраля, по другим данным устанавливается, что Лермонтов приехал 7 или 8 февраля.
** См. главу «Лермонтов и двор», с. 59-60.
*** Так назвал ее Л. Н. Толстой в «Хаджи-Мурате».
**** Перепечатан в 1977 г. в № 12 журнала «Наука и жизнь».
***** См. ниже письмо С. А. Бобринской мужу от 1 февраля 1938 г.
Против передатировки «Пленного рыцаря» высказался С. Андреев-Кривич (см. его книгу «М. Ю. Лермонтов в Кабардино-Балкарии». Нальчик, 1979, с. 170-171). Он сопоставил это стихотворение с «Благодарностью» и «Тучами» 1840 г., прочитав и в них тему трагической гибели. Но это неверно: в первом герой просит смерти, отвергая не удовлетворяющую его жизнь, а во втором вообще нет темы гибели, оно посвящено теме изгнания и родины. В «Пленном рыцаре», как и в приведенных мною стихах 1841 г., грядет неумолимый образ непрошеной, неминуемой гибели. Кроме того, лирическим центром этого стихотворения надо признать строку «Душно под новой бронею мне стало». Хотя Лермонтов и не был в этом последнем году под арестом на Арсенальной гауптвахте, беспощадный отказ Николая I дать поэту отставку по праву мог быть понят Лермонтовым как смертный приговор. Ну а что касается играющих над Невой птиц, видных из окна Арсенальной гауптвахты, то этот традиционный мотив тюремной поэзии мог быть использован Лермонтовым в аллегории «Пленный рыцарь» по воспоминаниям о своем прошлогоднем заключении, а не под свежим впечатлением, как думал Андреев-Кривич.
|