|
4
«Штосс» открывается фразой: «У графа В... был музыкальный вечер». В нескольких следующих строках Лермонтов саркастически описал музыкальный салон Виельгорских. Он не восхищается его высоким эстетическим значением и говорит о придворном художественном салоне с холодной иронией: «Первые артисты столицы платили своим искусством за честь аристократического приема...» Показан не многолюдный концерт с присутствием двора, а один из камерных вечеров: «...все шло своим чередом; было ни скучно, ни весело». Упоминается «заезжая» певица, и таким эпитетом Лермонтов намекает на низкопоклонство петербургского «большого света» перед иностранными гастролерами. В этом отношении он был единодушен с А. О. Смирновой.
Указывалось, что под именем Минской в повести изображена Смирнова35. Внешнее портретное сходство несомненно. Минская — придворная дама, черноволосая красавица, на бледном лице которой «сияет печать мысли». На музыкальном вечере Минская зевает и скучает. «Впрочем, мы тоже очень любим музыку, от скуки чего не сделаешь», — пишет Смирнова в одном из писем. «У вас все высокие интересы, — сообщала она П. А. Вяземскому за границу 14 марта 1839 года, — а мы пока с ума сходим по Тальберге, за него только что не дерутся дамы фешенебельные, особенно полюбила музыку графиня Воронцова, ездят к нему по утрам, зовут обедать, на все вечера, словом Thalberg est l’homme à la mode*, просто все унижаются даже до подлости, ведь это только может быть в Петербурге»36.
В числе гостей Лермонтов называет «одного гвардейского офицера». Исследователи правильно замечают, что здесь подразумевается сам Лермонтов, — традиционный прием светской повести, которым пользовался еще Пушкин
(«Роман в письмах», «Гости съезжались на дачу...»). Как мы помним, мы встретились с этим приемом и у Соллогуба: вымышленные герои называют имена своих прототипов («стихи Л<ермонтова> и повести С<оллогу>ба»). Теперь мы встречаем Лугина и Лермонтова в одном отрывке.
«Минская» и внешняя обстановка первого разговора заимствованы у Пушкина («Гости съезжались на дачу...»), но, следуя своему обыкновению, Лермонтов вкладывает в эту экспозицию свое содержание.
Известно, что Софья Михайловна Соллогуб после замужества особенно сближается с А. О. Смирновой. Вскоре они составят дружественный союз с Гоголем (имевший на него пагубное влияние). Первоначально, называя музыкальный салон, Лермонтов написал вместо начальной буквы «В» букву «С». Была сверху приписана и дата: «17 сентября», дополненная в следующем верхнем слое более точным: «1839 года». 17 сентября по старому стилю — день именин Софьи. Вспомним «Варварин день», отмеченный в записях юноши Лермонтова, посвященных Вареньке Лопухиной, или «26 августа» — день ангела Натальи в драме «Странный человек», где описаны отношения поэта с Натальей Ивановой: именинные дни были для Лермонтова небезразличны.
В окончательном варианте Лермонтов останавливается на В<иельгорском> и снимает все даты. Но это не имеет существенного значения, так как все равно ясно, что действие происходит в доме Виельгорских на Михайловской площади, где В. А. Соллогуб поселился после своей свадьбы 13 ноября 1840 года.
У Соллогубов были отдельные приемы на своей половине и вечера, на которых была заведена занимавшая всех друзей Лермонтова литературная игра. День приемов — среда, или, как тогда говорили, «середа»37. Лугин в «Штоссе» с удивлением находит под изображением незнакомца вместо фамилии слово «середа». Оживший портрет назначает для игры только один день «середу». Художник с яростью преодолевает это препятствие. «А! в середу! — вскрикнул в бешенстве Лугин, — так нет же! — не хочу в середу! — завтра или никогда! слышишь ли?» Таинственная символика повести, как видим, объясняется событиями действительной жизни, волновавшими Лермонтова.
«Странная несовременная наружность» квартиры, где происходила игра, самый образ пленницы, которую старик приводил к Лугину из дальней комнаты, находят соответствие в образе жизни «молодой» Соллогуб. «Софья Михайловна и не видывала большого света, — писал П. А. Плетнев 27 декабря 1840 года, — и живет теперь с мужем, как живали в старинных романах добрые героини»38.
Вспомним прелюдию к обручению Соллогуба с Виельгорской — его повесть. Там он предсказал развязку своего соперничества с Лермонтовым: Леонина отправляют на Кавказ... Повесть Соллогуба вышла в свет 14 марта. Помолвка, задуманная при дворе великой княгини Марии Николаевны и одобренная царем, была объявлена 19 апреля 1840 года. В этот день Лермонтов расписался в ознакомлении с «высочайшей сентенцией» о переводе его на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк. Вспомним неожиданный характер этой помолвки. Приходится признать, что Виельгорская, которая до тех пор не любила Соллогуба, путем искусных интриг была выдана за него царской семьей (не в награду ли за пародийную повесть). Игра была нечистой. Не отсюда ли образ шулера, замышленный Лермонтовым для «Штосса»? В первоначальном плане повести записано: «Шулер: старик проиграл дочь, чтобы...» Этот план набросан Лермонтовым, когда он в последний раз приехал в Петербург. Виельгорскую он застал уже замужем.
Образ отца, проигравшего дочь, постепенно преображается в образ шулера-старика — в фантастическую фигуру. Лермонтов снова и снова возвращается к центральному эпизоду повести, чтобы найти в новом варианте лучшее выражение волновавшего его образа. В «альбоме Одоевского» он записывает:
«Да кто же ты, ради бога? — чтос? отвечал старичок, примаргивая одним глазом. — Штос! — повторил в ужасе Лугин».
Странный образ старика-привидения с его каламбурной фамилией вызывает у Лугина ужас, а в петербургском варианте — испуг:
« — Хорошо... я с вами буду играть — я принимаю вызов — я не боюсь — только с условием: я должен знать, с кем играю! Как ваша фамилия?
Старичок улыбнулся.
— Я иначе не играю, — проговорил Лугин, — меж тем дрожащая рука его вытаскивала из колоды очередную карту.
— Что-с? — проговорил неизвестный, насмешливо улыбаясь.
— Штос? — кто? — У Лугина руки опустились: он испугался».
Современные советские исследователи видят в этом каламбуре доказательство иронического отношения автора к Лугину39 титулярного советника Штосса. Возникающий в пустынном переулке нежилой дом действительно принадлежит Штоссу. Появившееся привидение пугает Лугина зловещим каламбуром: «Не угодно ли, я вам промечу штосс?» Полный напряженной тревоги стиль повести не позволяет видеть в этом шутку.
Да и сам каламбур не был случайной игрой слов, а обязан был своим происхождением событию, о котором говорил весь город. Оказывается, в «Штоссе» мы встречаемся с «цитатой-сигналом», в творческой системе Лермонтова дающей обычно ключ к уразумению смысла его художественных образов.
25 декабря 1839 года А. В. Никитенко записывает в своем дневнике: «Институтка, приятельница моей жены, умненькая, хорошенькая Е. И. Ш., до сих пор очень бедная и жившая в гувернантках, вдруг сделалась обладательницей полумиллиона. Она выиграла в польскую лотерею 900 000 злотых. Вчера она была у нас; богатство пока не изменило ее: она по-прежнему проста, мила, точно не подозревает, каким могуществом вдруг подарила ее судьба. Между тем, весь город толкует о ней. Императрица пожелала видеть ее»40.
Об этом же событии писал родным 28 декабря 1839 года П. А. Вяземский:
«Убили мы бобра с Родольфом Валуевым; взяли с ним пополам лотерейный польский билет за сто рублей, а сейчас приходит меня поздравить с выигрышем 30-ти рублей на брата. И другие мои сто рублей пропали, и каналья фортуна тянула меня до конца... »41
Каламбур Вяземского, соотносивший необычайный выигрыш девицы Штосс с образом судьбы, объясняет сцену отчаянной игры Лугина с Штоссом, описанную как смертельная схватка с судьбою. Образ ее неуловим, как все в императорском Петербурге, где решающую роль играла не открытая борьба, а тайные интриги, где поэт столкнулся с тупой, но уклоняющейся силой Николая I — «да кто же ты...», «...я должен знать, с кем играю!».
В самом происшествии, в котором разоренные аристократы завидовали бедной гувернантке, уже заложен зародыш сюжета повести, где действие начинается в великосветском салоне и уходит куда-то в «глухие части города», к Кокушкину мосту, в дом титулярного советника.
В злободневности и в автобиографической основе — такой запутанной и трудной — заключен секрет обаяния последней прозы Лермонтова, завлекающей читателя своим трагическим отблеском и скрытым ритмом бешеного азарта.
Сноски
* Тальберг у нас в моде (фр.).
|