Герштейн Э.Г. - Судьба Лермонтова
Дуэль и смерть (часть 2)

2

Д. Д. Оболенский, написавший в 90-х годах для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона специальную статью «Н. С. Мартынов», подчеркивал, что убийца Лермонтова «получил прекрасное образование, был человеком весьма начитанным и с ранней молодости писал стихи». Еще в 1852 году родная сестра Н. С. Мартынова, Е. С. Ржевская, беседуя в Гельсингфорсе с Я. К. Гротом, уверяла: «В юнкерской школе издавался литературный журнал, в котором оба они участвовали и старались колоть друг друга»²⁰. Это сопоставление наивно^*. Ни в одном из воспоминаний об юнкерской школе Мартынов не называется в числе эпиграмматистов, в то время как Лермонтов конкурировал в школе с такими признанными остряками, как небезызвестный Костя Булгаков и В. А. Вонлярлярский. Последний занимал всех товарищей своими «забавными шутками, — вспоминает один из бывших юнкеров. — Бывало, в школе, по вечерам, когда некоторые из нас соберутся, как мы тогда выражались, «поболтать», рассказы Вонлярлярского были неистощимы. Разумеется, при этом Лермонтов никому не уступал в остротах и веселых шутках»²¹. Ксенофонт Полевой, человек литературный, писал по тому же поводу: «Как жаль, что не сохранилась шутливая переписка, которую вели они <Лермонтов и Вонлярлярский> между собою в это время! Кто видел ее, те почитают забавные письма двух молодых друзей одним из остроумнейших произведений в своем роде»²². О дружбе Лермонтова с Вонлярлярским писал в своих незаконченных записках и Мартынов. «Эти два человека, как и должно было ожидать, сблизились, — писал он. — В рекреационное время их всегда можно было застать вместе. Лярский, ленивейшее создание в целом мире (как герой «Женитьбы» Гоголя), большую часть дня лежал с расстегнутой курткой на кровати. Он лежал бы и раздетый, но дисциплина этого не позволяла»²³. Остроумные выдумки двух талантливых людей остались Мартыновым не замеченными. Полное отсутствие чувства юмора — характерная черта этого раздражительного, надутого и обидчивого человека.

Недоступной для понимания Мартынова осталась и драматизованная серия карикатурных рисунков Лермонтова, где в остроумных сюжетных ситуациях появлялся урод Mayeux — сам поэт, юнкер гусарского полка лейб-гвардии, Маешка. Комическое обыгрывание собственных недостатков было совершенно вне возможностей мартыновского склада ума.

Некоторые советские исследователи, ссылаясь на пять-шесть напечатанных в специальной биографической литературе стихотворений Мартынова, находили в них элементы подражания Лермонтову и на этом основании поддерживали версию о литературном соперничестве. Но кто же не подражал Лермонтову в те годы? Стихи Мартынова беспомощны и не всегда грамотны. Они не выходят за рамки любительских упражнений и механически воспроизводят какой-то средний уровень стихотворческой культуры того времени. Проза написана лучше, но ведь она гораздо более позднего происхождения, — это воспоминания. Что же удивительного, что, описывая Кавказ, Мартынов обратился к образцу, ставшему уже классическим, к «Герою нашего времени»? Это могло быть сделано даже бессознательно. О каком же «соревновании» может идти речь? Подобная гипотеза могла быть выдвинута только из-за непонимания масштаба прижизненной славы Лермонтова.

Многие современники утверждали, что причиной вызова Мартынова были карикатуры и эпиграммы, которыми Лермонтов его преследовал.

Тут необходимо сказать несколько слов о характере юмора Лермонтова, всегда имевшего обобщенный смысл. Никто в кругу поэта не умел так, как он, схватывать в своих карикатурах и эпиграммах самое существо предмета сатиры. Шуточная поэзия, шаржи и устные анекдоты не служили Лермонтову способом переключения внимания или отдыхом. Его остроумие было органически связано с непрекращающимся процессом его творческой мысли. Вынашиваемые им идеи, надолго овладевавшие им, вспыхивали в каком-то параллельном ряду мгновенными сатирическими импровизациями. Приведу примеры.

Рассказывают: как-то на масляной неделе веселая гусарская компания мчалась на тройках из Царского Села в Петербург. На заставе нужно было расписываться, обозначая чин, звание, имя. Лермонтов предложил создать «всенародную энциклопедию фамилий». Шалун и затейник Костя Булгаков, с которым Лермонтов всегда «соперничал в остротах», первый понял замысел приятеля и тотчас назвался «маркиз де Глупиньон». Посыпались «дон Скотилло», «пан Глупчинский», «лорд Дураксен», «боярин Болванешти» и т. д. и т. п. Лермонтов завершил эту интернациональную галерею титулованных дураков чисто фонвизинским: «российский дворянин Скот Чурбанов». В этот период он писал в «Сашке» о рабском униженье дворянства, о сердце подлеца, прикрытом мундиром чиновника.

В юнкерскую школу поступили два новичка, оба в кавалергардский полк. «Это были, — пишет Мартынов, — Эммануил Нарышкин (сын известной красавицы Марьи Антоновны) и Уваров. Оба были воспитаны за границей: Нарышкин почти вовсе не умел говорить по-русски, Уваров тоже изъяснялся весьма плохо. Нарышкина Лермонтов прозвал «Французом» и не давал ему житья, Уварову также была дана какая-то особенная кличка, которой не припомню». Очень жаль, что Мартынов забыл самую суть насмешки Лермонтова. Ведь в «школьных» забавах Лермонтова тоже сказалось его презрение к космополитической бюрократии Николая I. Что касается «Француза», Эммануила Нарышкина, то кто же в те годы не знал, что он был сыном Александра I. Даже в тривиальных выходках юнкера Лермонтов остался верен своей ненависти ко двору.

Когда Лермонтов вернулся из первой ссылки в Царское Село, в гусарском полку служил А. Ф. Тиран — сын одного из участников убийства Павла I. Рассказ Лобанова о куплетах Лермонтова о Тиране подтверждается воспоминаниями Д. В. Стасова, наивно уверенного, что Лермонтов «бесился» из зависти к придворным успехам своего однополчанина — «он на него сочинял, разыгрывал, рисовал карикатуры, и раз даже написал целую поэму, в которой сначала описывал его рождение, жизнь, похождения и, наконец, смерть. В конце нарисовал надгробный памятник и к нему эпитафию:

Родился шут
......... тиран
................
А умер пьян»²⁴.

(Средних слов и строк Стасов не запомнил.)

Лобанов намекал, что в этих шутках была принципиальность: «Правда, это был смешной дурак, к тому же имевший несчастье носить фамилию Тиран». Фамилия, напрашивающаяся на политические каламбуры, что и говорить.

Жанр подобных злободневных произведений не может существовать без немедленной реакций читателя или зрителя. Они всегда рассчитаны на коллективное чтение и на авторское содружество. Такими соавторами у Лермонтова были на Кавказе — доктор Майер, в Царском Селе — Александр Долгорукий, в Петербурге — вероятно, С. А. Соболевский. В Пятигорске среди его приятелей было много талантливых рисовальщиков и остряков — Лев Пушкин, В. С. Голицын, «высокодаровитый» Сергей Трубецкой и, очевидно, М. П. Глебов.

А. И. Арнольди передает такой эпизод:

«Я часто забегал к соседу моему Лермонтову. Однажды, войдя неожиданно к нему в комнату, я застал его лежащим на постели и что-то рассматривающим в сообществе С. Трубецкого и что они хотели, видимо, от меня скрыть. Позднее, заметив, что я пришел не вовремя, я хотел было уйти, но так как Лермонтов тогда же сказал: «Ну, этот ничего», то и остался. Шалуны-товарищи показывали мне тогда целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертили и раскрасили. Это была целая история в лицах вроде французских карикатур: Cryptogram M-r la Lauvisse и проч., где красавец, бывший когда-то кавалергард, Мартынов был изображен в самом смешном виде, то въезжающим в Пятигорск, то рассыпающимся перед какою-нибудь красавицей и проч.»²⁵.

Висковатову рассказали другой подобный эпизод:

«Однажды Мартынов вошел к себе, когда Лермонтов с Глебовым с хохотом что-то рассматривали или чертили в альбоме. На требование вошедшего показать, в чем дело, Лермонтов захлопнул альбом, а когда Мартынов, настаивая, хотел его выхватить, то Глебов здоровою рукой отстранил его, а Михаил Юрьевич, вырвав листок и спрятав его в карман, выбежал».

Даже поручик Н. П. Раевский, не столь близкий приятель Лермонтова, принимал участие в составлении альбома. «У нас велся точный отчет об наших parties de plaisir^**, — рассказывал он писательнице Желиховской. — Их выдающиеся эпизоды мы рисовали в «альбоме приключений», в котором можно было найти все: и кавалькады, и пикники, и всех действующих лиц»²⁶.

Об этом же альбоме рассказывал Висковатову А. И. Васильчиков: «Помню и себя, изображенного Лермонтовым, длинным и худым посреди бравых кавказцев. Поэт изобразил тоже самого себя маленьким, сутуловатым, как кошка вцепившимся в огромного коня, длинноногого

Монго Столыпина, серьезно сидевшего на лошади, а впереди всех красовавшегося Мартынова, в черкеске, с длинным кинжалом. Все это гарцевало перед открытым окном, вероятно, дома Верзилиных. В окне были видны три женские головки»²⁷.

«довел этот тип до такой простоты, что просто рисовал характерную кривую линию да длинный кинжал, и каждый тотчас узнавал, кого он изображает». Может быть, никто из окружающих Лермонтова рисовальщиков не обладал таким артистическим карандашом, но коллективное авторство драматизованного альбома карикатур несомненно. Отрицала это только Э. А. Шан-Гирей, настаивавшая на том, что «Лермонтов рисовал сам, один», но воспоминания Арнольди и Раевского, а также рассказ Висковатова противоречат этому утверждению. В пользу соавторства Глебова говорит и то обстоятельство, что альбом этот не попал в опись вещей погибшего Лермонтова. Сама Шан-Гирей подтверждала, что Глебов показывал ей этот альбом вскоре после гибели поэта.

Описывая эпизод в комнате Глебова, Висковатов прибавлял: «Мартынов чуть не поссорился с Глебовым, который тщетно уверял его, что карикатура совсем к нему не относилась». Конечно, все эти сведения дошли до биографа Лермонтова через третьи руки, но настороженное отношение Мартынова к Глебову подтверждается документально. Касаясь в черновых показаниях следственной комиссии миролюбивых попыток секундантов, Мартынов писал: «они только хотели проверить меня». Эта вырвавшаяся фраза лучше всего иллюстрирует ту недоверчивость, с какой Мартынов относился даже к своему другу, соседу и секунданту — М. П. Глебову. Мартынов был предметом шуток и насмешек всей компании Лермонтова, в которую входили и друзья обиженного. «Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись, — писала Екатерина Быховец, — он ужасно самолюбив; карикатуры его беспрестанно прибавлялись; Лермонтов имел дурную привычку острить»²⁸.

Что же подавало повод к этим насмешкам?

Ссора противников произошла не в великосветской среде, а на Кавказе, «где среди величавой природы со времени Ермолова не исчезал приют русского свободомыслия, где по воле правительства собирались изгнанники, а генералы, по преданию, оставались их друзьями»²⁹. В этой среде были свои герои и свое честолюбие. Мы уже убедились, что корни обиды Васильчикова на Лермонтова лежали во внутренних трениях кавказской ссылки. Зная, что не только для него самого, но и для Столыпина и Трубецкого военная ссылка не была шуткой, Лермонтов не мог сочувствовать временной опале Васильчикова, возвращавшегося уже к отцу, в его саратовские деревни. Еще более претенциозной была в Пятигорске позиция отставного майора, который не подвергался больше никакой опасности.

понимал. Так, в незаконченном очерке Мартынов с большим сочувствием характеризует старшего брата Александра Долгорукого — Николая. Это был талантливый юноша, известный своей выдающейся храбростью, погибший при штурме Шапсуго в 1837 году.

«Палатка его, — писал Н. С. Мартынов, — всегда была наполнена разжалованными, ссыльными политическими и разных других оттенков людьми, которыми так изобиловал кавказский край...»³⁰ Эти заметки написаны Мартыновым уже в пореформенную эпоху. Их либеральные тенденции перекликаются и со стихотворением Мартынова «Декабристам», которое даже сохранялось в списках в рукописных собраниях XIX века и могло быть напечатано только в 1908 году³¹. Написанное в 1870 году, оно дышит горячим участием к подвигу декабристов, но не обнаруживает понимания сущности этого исторического события.

этом согласно говорят все без исключения очевидцы. Его утрированная «черкесская» одежда, огромный к инжал, бакенбарды, бритая голова — во всем, как нарочно, Мартынов неукоснительно следовал той моде, которая дала повод Лермонтову для изобретения собирательного имени «l’armée russe». Не обладая военной доблестью ермоловских офицеров, Мартынов зато олицетворял собою те черты «настоящего» кавказца, о которых Лермонтов говорит в своем очерке с такой горечью. Только в свете вскрытых нами идей «Кавказца» можно полностью расшифровать смысл эпиграммы, приписываемой В. И. Чилаевым Лермонтову:

Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,

И блюди нас, как хожалый.

По мастерству, с которым в этом экспромте дано скрещиванье разных смыслов, можно с уверенностью сказать, что сочинил его действительно Лермонтов. Рядом с прямым приглашением сменить кавказский народный костюм на старинную русскую военную одежду (идея «Кавказца») здесь уживается намек на неважные боевые качества Мартынова — ему оставалось бы только нести полицейскую службу (хожалый), — и насмешка над его мнительным отношением к шуткам товарищей («блюди нас»), и, может быть, глухой намек на какие-то связи Мартынова с полицией или жандармерией.

Излюбленным прозвищем, которым Лермонтов награждал Мартынова, было, как известно, «montagnard au grand poignard» — в буквальном переводе «горец с большим кинжалом». Но французское слово «montagnard» имеет еще второй смысл, переносный. Оно вошло в русский обиход как синоним слова «революционер». Вспомним, в образе Грушницкого Лермонтов изображал не только ложный романтизм этого типа, но и фальшивую позу гражданского мученичества. В этом свете нам не покажутся лишенными основания замечания Глебова относительно «Героя нашего времени». Он сообщал Боденштедту, что Мартынов чувствовал в образе Грушницкого намек, обращенный к нему. Версия эта не может быть поддержана из-за хронологического несоответствия, но психологически она верна.

Есть глухие указания, что отставка Мартынова в феврале 1841 года была вызвана какой-то некрасивой карточной историей. Не надо забывать при этом, что убийца Лермонтова был родным племянником известного игрока, по мнению многих также и шулера, — Саввы Мартынова. Отсюда, вероятно, происхождение другой каламбурной клички Мартынова — «Маркиз де Шулерхоф».

Сноски

^* Образцом так называемого эпиграмматического стиля Мартынова могут служить пошлые анонимные вирши, на списке которых чьей-то рукой надписано: «подлец-Мартышка». Признание автором этой надписи Лермонтова основано на недоразумении: почерк лица, сделавшего надпись, ничего общего не имеет с почерком поэта. Научная экспертиза не производилась. Отпадает, следовательно, и утверждение, что «эпиграмма задела Лермонтова» (см.: Лермонтов М. Ю. Собр. соч. в 4-х томах, т. 1. Л., Наука, 1979, с. 624). Можно ли назвать эти беззубые стишки эпиграммой, пусть судит читатель:

^** увеселительные прогулки (фр.).