|
3
Обращаемся к той поре, когда Лермонтов еще не прославился своими стихами на смерть Пушкина, был незаметным корнетом лейб-гвардии гусарского полка и только узкому кругу его друзей было известно, что он пишет стихи и прозу. Вспомним еще раз драму в стихах «Маскарад», написанную им в 1835—1836 годах и запрещенную цензурой из-за «слишком резких страстей и характеров», а также потому, что в ней «добродетель недостаточно награждена»30. По всей вероятности, Лермонтову не было тогда известно, что в особую вину ему были поставлены нападки на маскарады, устраиваемые Дворянским собранием в доме Энгельгардта. Прямо указав этот адрес в первом действии: «Ведь нынче праздники и, верно, маскерад // У Энгельгардта...», во втором действии Лермонтов чрезвычайно резко отзывается об этих празднествах:
Как женщине порядочной решиться
Отправиться туда, где всякий сброд,
Где всякий ветреник обидит, осмеет;
Рискнуть быть узнанной...
«Я не понимаю, как автор мог допустить такой дерзкий выпад против костюмированных балов в доме Энгельгардта», — возмущенно писал цензор Ольдекоп. А читая в конце года исправленную Лермонтовым рукопись драмы, повторяет: «В новом издании мы находим те же самые непристойные нападки на костюмированные балы в доме Энгельгардта, те же дерзости против дам высшей знати»31.
Отзыв Ольдекопа, как доказано советскими исследователями, был инспирирован самим Бенкендорфом. Характерна догадка цензора Ольдекопа, предположившего, что сюжет «Маскарада» основан на истинном петербургском происшествии.
Негодование III Отделения приобретет в наших глазах особенную остроту, если знать, что уже в эти годы в числе знатных маскированных дам нередко скрывалась сама императрица. В дневниковой записи Д. Ф. Фикельмон от 14 февраля 1833 года подробно описан дебют жены Николая I на этом поприще:
«Бал-маскарад в доме Энгельгардта. Императрица захотела туда съездить, но самым секретным образом и выбрала меня, чтобы ее сопровождать. Итак, я сначала побывала на балу с мамой, через час оттуда уехала и вошла в помещение Зимнего дворца, которое мне указали. Там я переменила маскарадный костюм и снова уехала из дворца вместе с императрицей в наемных санях и под именем m-lle Тимашевой. Царица смеялась как ребенок, а мне было страшно: я боялась всяких инцидентов. Когда мы очутились в этой толпе, стало еще хуже — ее толкали локтями и давили не с большим уважением, чем всякую другую маску. Все это было ново для императрицы и ее забавляло. Мы атаковали многих. Мейендорф, модный красавец, который всячески добивался внимания императрицы, был так невнимателен, что совсем ее не узнал и обошелся с нами очень скверно. Лобанов тотчас же узнал нас обеих, но Горчаков, который провел с нами целый час и усадил нас в сани, не подозревал, кто мы такие. Меня очень забавляла крайняя растерянность начальника полиции Кокошкина — этот бедный человек очень быстро узнал императрицу и дрожал, как бы с ней чего не случилось. Он не мог угадать, кто же такая эта m-lle Тимашева, слыша, как выкликают ее экипаж. Кокошкин не решался ни последовать за нами, ни приблизиться, так как императрица ему это запретила. Он действительно был в такой тревоге, что жаль было на него смотреть. Наконец, в три часа утра я отвезла ее целой и невредимой во дворец и была сама очень довольна, что освободилась от этой ответственности»32.
Подобное же приключение зафиксировано в дневнике императрицы за 1 марта 1834 года, причем внимание ее привлек не кто иной, как Дантес — ее новый протеже. В камер-фурьерском журнале находим такое описание этого вечера: «После ужина 40 мин. 12-го часа вечера их величества выезд имели в карете в дом г-жи Энгельгардт <...> где изволили присутствовать в публичном маскараде. Государь император, одетый в кавалергардский мундир и венециане*»33. Если императрица, по свидетельству камер-фурьера, только из ложи смотрела на забавляющегося с маскированными дамами Николая I, то после отъезда во дворец она вернулась в дом Энгельгардта уже под маской. Об этом ясно сказано в ее дневнике за 1 марта 1834 года: «...поехали в ложу. Смотрели маскированный бал. Около часу уехали, но опять туда с Соф. Бобр. и Катрин. Немного интриговали. Дантес, bonj. m. gentille**, но не так красиво, как в прошлом году. В 3/4 3 домой...»34 Следовательно, присутствие замаскированной императрицы в камер-фурьерском журнале не отмечалось.
Увлечение царствующей четы маскарадами имело политический резонанс. Так, в свое время еще Пушкин, описывая в дневнике «приватный» маскарад в Аничковом дворце, заключал: «В городе шум. Находят все это неприличным» (1835)35.
Видимо, эти толки отразились в «Маскараде» Лермонтова.
Поскольку эта драма не увидела света при жизни автора, «дерзости» его против «дам высшей знати» остались незамеченными современниками. Но хорошо осведомленный писатель А. Н. Муравьев утверждал, что цензура (то есть III Отделение) получила «неблагоприятное мнение о заносчивом писателе, что ему вскоре отозвалось неприятным образом»36. Муравьев имел в виду небывалое по смелости политическое выступление Лермонтова, охарактеризованное Бенкендорфом как «бесстыдное вольнодумство, более чем преступное»37. В то же время Николай I приказал провести медицинское освидетельствование Лермонтова, чтобы «удостовериться, не помешан ли он». Речь шла о знаменитом «прибавлении» к «Смерти поэта» (то есть о последних шестнадцати строках, направленных прямо против двора: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, // Свободы, Гения и Славы палачи!»).
«Надменные потомки // Известной подлостью прославленных отцов» никогда не могли простить до тех пор безвестному нетитулованному гусарскому офицеру его вмешательства в их генеалогические распри.
Однако Лермонтов, высланный за эти стихи на Кавказ, вскоре был прощен царем. Формально это было сделано по личной просьбе Бенкендорфа. Из биографии Лермонтова известно, что Бенкендорф снизошел к мольбам бабушки поэта, не пожалевшей сил и средств для спасения внука. Но думается, что здесь был дальний прицел. Царь и его слуга предпочитали держать неблагонадежного поэта под рукою, в столице и Царском Селе, чтобы легче было над ним надзирать. Это соображение поддерживается тем, что именно «по совету гр. Бенкендорфа» Е. А. Арсеньева «не пускала в отставку» Лермонтова, к которой он стремился с самого начала своей вторичной службы в лейб-гвардии гусарском полку***.
Помилованный царем и прославленный своими стихами, Лермонтов занял в Петербурге совсем новое для себя положение. Зимой 1838—1839 годов он сам об этом писал в подробном письме к М. А. Лопухиной: «Я пустился в большой свет; в течение месяца на меня была мода, меня буквально разрывали. Это, по крайней мере, откровенно. Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, старается осыпать меня лестью; самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастаются ими, как величайшей победой...»
«Элементы, из которых составляются все эти балы большого света, довольно трудно обнять какими-нибудь общими чертами. Разумеется, что на них бывает весь аристократический круг; но доконченного, округленного. Тут есть и высшие административные персонажи, но не все; некоторые отделяются от светского шума по летам, другие по привычке и наклонностям. Точно так же в этом кругу есть и богатые и бедные, и знатные и ничтожные, даже такие, о которых удивляешься, как они туда попали, не имея ни связей, ни родства, ни состояния, ни положения в свете! Между тем весь этот круг, как заколдованный: при 500 000 населения столицы, при огромном дворе, при централизации здесь всех высших властей государственных — он состоит не более, как из каких-нибудь 200 или 250 человек, считая оба пола, и в этом составе переезжает с одного бала на другой, с самыми маленькими и едва заметными изменениями, так что в этом кругу, то есть в особенно так называемом большом свете, невозможно и подумать дать в один вечер два бала вдруг. Молодые люди-танцоры попадают легче, но тоже не без труда. Так, например, флигель-адъютанты и кавалергардские офицеры почти все везде; конногвардейских много; прочих полков можно всех назвать наперечет, а некоторых мундиров, например, гусарского, уланского и большей части пехотных гвардейских решительно нигде не видать. Появление в этом эксклюзивном кругу нового лица, старого или молодого, мужчины или женщины, так редко и необыкновенно, что составляет настоящее происшествие. Заключу одним: человеку, не посвященному в таинства петербургских салонов, невозможно ни по каким соображениям угадать à priori, кто принадлежит к большому кругу и кто нет. Есть министры, члены Государственного совета, генерал-адъютанты, статс-секретари, придворные чины; — не говоря уже о сенаторах, которых нигде никогда не увидишь, которые решительно никуда не приглашаются: есть люди знатные по роду и богатству, просвещенные, со всеми формами лучшего общества, которые в том же положении; и есть, напротив, — как я уже сказал, — люди совершенно ничтожные, которые везде бывают, которых везде зовут, большею частью потому, кажется, что они играют в высокую игру, до которой некоторые из наших баричей большие охотники»39.
Знаменательно наблюдение Корфа о лейб-гусарских мундирах. Не на Лермонтова ли намекал он, трактуя появление нового лица в «большом свете» как необыкновенное происшествие? Новшеством являлось также появление новых танцоров на балах в Аничковом дворце. В пушкинские времена на эти роли предназначались преимущественно офицеры кавалергардского полка. Теперь выбор хозяйки пал на однополчан Лермонтова. Уже с октября 1838 года в записях камер-фурьерского журнала начинают мелькать имена лейб-гусаров — приятелей или родственников Лермонтова. Так, 9 октября среди приглашенных к званому парадному ужину в Царском Селе мы видим А. Г. Столыпина и Монго-Столыпина. Рядом с ними — А. П. Шувалова и А. Н. Долгорукого, о которых мы расскажем позже подробнее в связи с их участием в «кружке шестнадцати», членом которого был Лермонтов. 3 и 29 января 1839 года эти лейб-гусары приглашаются в Аничков дворец для танцев40. Но ведь мы помним, что в эти же дни императрица интриговала под маской Монго-Столыпина и Шувалова, Соллогуба и Александра Карамзина. Не в эту ли пору произошел маскарадный инцидент с Лермонтовым, породивший легенду о стихотворении «1-е января»? У нас нет прямого свидетельства, что поэт присутствовал на маскарадах в доме Энгельгардта в январские и февральские дни 1839 года, но тень его витает на этих собраниях — о нем говорят. Именно в январе императрица просит у Соллогуба доставить ей неизвестное стихотворение Лермонтова, именно в маскарадной карете шел ее разговор с Перовским о Лермонтове и его «Демоне». И в это же время при дворе стали шепотом говорить о маскарадных приключениях жены Николая I. Так, М. А. Корф, описывая 2 февраля 1839 года посещения публичных маскарадов царем, прибавляет: «На некоторых маскарадах бывает и императрица, но всегда маскированная и интригует мужчин не хуже другой какой-нибудь дамы. В таком случае обер-полицмейстеру поручается достать для нее какую-нибудь городскую карету, с лакеями в полуободранных ливреях, и она приезжает в совершенном инкогнито. Завеса поднимается разве только для каких-нибудь самых приближенных, а масса публики никогда не знает с достоверностью, тут ли императрица или нет»41.
«1-е января», поддерживается одним существенным выпадом в повести Соллогуба «Большой свет», писавшейся в 1839 году****.
Повесть открывается описанием маскарада в Большом Каменном театре: там происходит завязка всего романа. Леонина <Лермонтова> атакует «первая петербургская дама» графиня Воротынская. С этого дня Леонин вовлекается в «большой свет» под покровительством графини, которое он принимает за чистую монету. В эпилоге, когда интрига раскрывается, Сафьев, обращаясь к бабушке Леонина, вспоминает: «В маскараде начались нападения графини на вашего внука, и он, несмотря на мои советы, поверил всем ее заманкам». В дальнейших убийственных разоблачениях Сафьева упоминается «лучший приятель Леонина князь Щетинин» (а его прототип сам Соллогуб!), который «смеялся вместе с графиней над его простотою». Это ключ к замыслу повести.
Сноски
* Мужской головной убор, обязательный при посещении маскарадов.
** здравст<вуй>, м<оя> милашка (фр.).
*** 38.
**** Об этой повести см. ниже главу «За кулисами «Большого Света».