|
7
В 1841 году Лобанов встретил в Темир-Хан-Шуре Ксаверия Браницкого, который сказал ему о «меланхолическом Жерве»: «У него такой вид, как будто он погибнет в первом же деле». Это предвидение оправдалось: Жерве был смертельно ранен за два месяца до дуэли Лермонтова. «Мы с Столыпиным часто задумываемся, глядя на те места, где прошлого лета... Но что старое вспоминать. Из нас уже двоих нет на белом свете. Жерве умер от раны после двухмесячной мучительной болезни. А Лермонтов, по крайней мере, без страданий...» — писал А. И. Васильчиков Ю. К. Арсеньеву 30 июля <1841 года>142.
По свидетельству декабриста А. Беляева, служившего в кавказской армии, офицеры отзывались о Д. П. Фредериксе в таком же духе, как Браницкий о Жерве: «Человек отчаянной храбрости, который под самым сильным огнем неприятеля стоял все время при спешившихся и залегших казаках во весь свой высокий рост, не трогаясь с места. Один из наших черкесских офицеров рассказывал мне об этом с полным убеждением, что этот офицер нарочно ищет смерти143. Фредерикс был убит в 1844 году.
Александр Долгорукий через год после смерти Лермонтова погиб на дуэли в Царском Селе. Это был поединок, поразивший современников. За офицерским обеденным столом Долгорукий перешел границы, посмеиваясь над своим другом и однополчанином князем Яшвилем. После обеда он сам явился к нему, но не для того, чтобы попросить прощения, а чтобы заставить Яшвиля потребовать удовлетворения. Он буквально заставил его драться. Сам назначил тяжелые условия. Отказались от секундантов, чтобы никого не вовлекать в беду. На месте поединка Долгорукий настоял, чтобы Яшвиль, как обиженный, стрелял первым. Тот выстрелил, направив дуло пистолета в землю. Пуля отскочила от незамеченного им камня и рикошетом попала в Долгорукого144. Оплакивая потерю храброго, умного, талантливого офицера, современники находили, что дуэль эта походила на самоубийство.
Больше, чем остальные, вложил воли, знаний и интереса в кавказскую военную службу Лобанов. Но все его усилия остались бесплодными. «Записка» к наследнику привела только к тому, что М. С. Воронцов впоследствии взял Лобанова к себе в адъютанты. Хотя он был членом комиссии «по обозрению магометанских народов Кавказской области», работы его по изучению языков и быта народов Дагестана оставались долгие годы неизвестными и ненапечатанными. В 1847 году он отправился, как мы помним, за границу, подумывая о том, чтобы перейти там на положение политического эмигранта. После Крымской войны, в Бессарабии, он начал писать свои воспоминания, в которых оплакивал бесплодно прожитую жизнь. В 1858 году он умер тридцати девяти лет от роду. Незадолго до его смерти с ним встретился писатель Салиас, наслышанный о нем от своих дядьев и теток — Сухово-Кобылиных. Воспоминания писателя показывают всю степень отчужденности и взаимного непонимания между поколением 50—60-х годов и некогда блестящими молодыми людьми 30—40-х.
«Звонок... принимают... появляется гость, — вспоминает Салиас. — Высокий и стройный, светло-белокурый, чрезвычайно красивый и изящный, светский лев, флигель-адъютант императора Николая Павловича, друг детства моего дяди, тетушек и матери, которого даже зовут просто Мишель. При этом он герой, отличился на Кавказе в делах против горцев, о чем свидетельствует Георгиевский крест в петлице. Вдобавок вокруг него особый ореол (по крайней мере для меня), так как он был очень близким человеком знаменитой Рашели, от которой я в те времена буквально сходил с ума. Говорили, что он был одной из самых серьезных привязанностей гениальной воплотительницы Федры, Роксаны, Камилы и т. д. При своей бесспорной красоте и симпатичности блестящий петербургский флигель-адъютант и великосветский щеголь был немного простоват и далее частного, элегантно-банального «бабильяжа» (от глагола babiller*) ничего не мог и не умел. Имя гостя князь Лобанов-Ростовский»145.
«Какая пестрая, неровная, везде и во всем незаконченная жизнь!» — задумался П. А. Валуев 15 апреля 1876 года, узнав, что «вчера внезапно умер гр. Андрей Шувалов. Он скончался у г-жи Н., с которою его отношения не прерывались с 50-х годов...» Прочтем эту частью уже приводившуюся запись до конца: «В 1834—1835 гг. — юноша, из-за границы привезенный, родного языка не знавший, мягкий, податливый, без определенного колорита; в 1835—1836 — юнкер Нижегородского драгунского полка, бойкий, храбрый, с раною и Георгиевским крестом; в 1836—1838 — офицер того же полка, возвращающийся в петербургскую жизнь и прикомандированный к лейб-гвардии гусарскому полку. В 1838—1839, 1840 — связь с Браницким, Столыпиным, Долгоруковым, Паскевичем, Лермонтовым и пр. (les seize**, к которым и я принадлежал). Затем в отставке, фашионабельная эпоха салона гр. Воронцовой и пр. Потом адъютантство у кн. Паскевича, венгерская кампания, кавалергардский мундир, опять отставка и, наконец, оппозиционная деятельность в дворянских, земских и городских собраниях с разнообразными эпизодами высылки на жительство в Париж, губернское предводительство в Петербурге и пр. и пр. Было время, я к нему ощущал искреннюю дружбу. Он отбил это чувство»146.
Антипатия к либеральной деятельности оппозиционера-аристократа (заметим, кстати, что А. Шувалов был женат на дочери М. С. Воронцова) достаточно хорошо характеризует самого П. А. Валуева. У нас нет необходимости возвращаться к этой известной фигуре консервативного государственного деятеля, члена правительства Александра II.
«Все убеждены в тягости настоящего, но выход находит каждый молодец на свой образец. Партия католиков всех дальше в нелепости... Жаль откровенности, с которой бросаются в эти путы. Таков князь Гагарин...» Далее Герцен критикует дилетантизм Гагарина. «Понять можно, — пишет Герцен, — аристократ, вероятно, не получивший серьезного образования, ни сильного таланта, — между тем ум и горячее сердце, бог привел взглянуть на Францию, на Европу. Дома-то черно, страшно. Путь человечества неизвестен. Основные, краеугольные начала современного взгляда, автономия разума — история — terra incognita***. А тут случайная встреча с иезуитом... и удивленный человек предается вымершему принципу». В следующем году, узнав, что Гагарин намеревался «натурализоваться во Франции и потом, сделавшись священником, возвратиться в Россию» для латинской пропаганды, Герцен, отдавая должное мужеству и честности Гагарина, пишет: «Всякое убеждение, заставляющее человека пренебрегать всем временным, особенно русского, почтенно не само в себе, а в человеке. Au reste**** интересов, готов схватиться за всякий вздор, чтобы заглушить только страшную пустоту»147.
О завершении пути Гагарина рассказывал в 1875 году Н. С. Лесков. Посетив его в Париже по просьбе И. С. Аксакова, писатель замечал: «Что он за иезуит и почему он иезуит, — он, я думаю, и сам не знает. Так себе, во время о́но увлекся и «отличился», и я не боюсь ошибиться, что теперь он об этом жалеет и кается...» Лесков увидел в бывшем друге Лермонтова только несчастного, постаревшего человека, лишенного родины: «Всего лучше он был, — пишет он далее о Гагарине, — когда, уезжая в Пломбир, зашел ко мне проститься, просидел два часа, выпил стакан шабли за благоденствие России и... заплакал. Мы обнялись и много раз поцеловались: мне было до смерти его жалко... Он отяжелел, остарел, без зуб и без ног (от подагры), но имеет еще очень красивую наружность, напоминающую немножко так называемый «екатерининский» тип. Симпатии его к России, разумеется, состоят в невольной любви и невольном влечении к родине»148.
«шестнадцати» изобразил И. С. Тургенев в романе «Отцы и дети». В письме к А. А. Фету он сообщал в 1862 году, что прототипом образа Павла Петровича Кирсанова ему послужил «тип Столыпиных, Россетов и других русских ех-львов»149. Но в биографии Кирсанова-дяди он использовал главным образом факты и события жизни Монго. А. А. Столыпин умер в 1858 году во Флоренции, на руках у женщины, с которой он, по наблюдению П. А. Вяземского, «отдыхал от длительной, утомительной и поработительной связи» с графиней
А. К. Воронцовой-Дашковой150. Его постоянство и преданность «своей неверной» прославили его среди современников. И хотя в первые годы после смерти Лермонтова Столыпин много сделал для пропаганды его творчества во Франции — он прекрасно перевел на французский язык «Героя нашего времени» и напечатал его в 1843 году в парижской демократической газете, хотя он эпатировал царя, вернув пожалованный ему орден*****, все его душевные силы ушли не на общественную или литературную деятельность, а на беспокойную любовь к странной и капризной женщине («Понять невозможно ее, зато не любить невозможно»). Использование в образе Павла Петровича Кирсанова биографии Монго-Столыпина открывает нам и прототип образа княгини Р. в романе Тургенева. Хотя внешность ее отличается от типа красоты Воронцовой-Дашковой, но внутренний портрет перекликается с нарисованным Лермонтовым в стихотворении «Как мальчик кудрявый, резва...» и Н. Некрасовым в стихотворении «Княгиня».
Уходящий тип Кирсанова-дяди автор осмысливает исторически. Он раскрывает свой замысел в письме к К. К. Случевскому, где опять указывает прототипов образа Павла Петровича — Россета, Есакова, Столыпина-Монго. «Они лучшие из дворян: и именно потому и выбраны мною, чтобы доказать их несостоятельность», — писал он151. Свой приговор этому типу Тургенев высказал в сцене болезни Кирсанова: «Освещенная ярким дневным светом, его красивая исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец».
«шестнадцати» предстает перед нами в наглядных образах.
Мы увидели на конкретном анализе его творчества, в какую сторону он эволюционировал, как он все дальше и дальше отклонялся от узких кастовых настроений отдельных групп и выходил на широкую дорогу общенародных дум и чаяний.
Нам остается только сравнить политическое положение нескольких членов «шестнадцати» с подневольной судьбой Лермонтова в последний год его жизни.
Иван Гагарин уже в конце 1840 года писал Ю. Самарину из Парижа, что он намерен вернуться в Москву через год. Он действительно был еще несколько раз в России до того момента, когда окончательно порвал с отчизной, перейдя во французское подданство и вступив в орден иезуитов.
Фредерикс и А. Долгорукий были награждены за те дела, в которых участвовал Лермонтов, не получивший никакой награды. Они беспрепятственно приезжали в Петербург до самой своей смерти. Переведенный в Тенгинский пехотный полк, поэт не имел никакой надежды ни на повышение чина, ни на военное отличие, ни на отставку.
«собственной» канцелярии царя. Это — А. Васильчиков и Сергей Долгорукий. Борис Голицын пользовался исключительным благоволением к нему Николая I, как сын обласканного сверх меры московского генерал-губернатора.
Андрей Шувалов в 1842 году уехал за границу в отпуск, а затем совсем вышел в отставку.
А. А. Столыпин тоже уехал в 1843 году за границу и вышел в отставку.
Постоянным преследованиям Николая I подвергался, как мы уже знаем, Сергей Трубецкой, но на это у царя-деспота были личные причины.
Ни в какое сравнение не идут с этим проявлением царского каприза жестокие репрессии против Лермонтова. Поэт был переведен в Тенгинский пехотный полк, который вместе с Навагинским пехотным нес в Отдельном кавказском корпусе самые большие тяготы походной и боевой жизни. В эти полки ссылались обыкновенно наиболее серьезно провинившиеся офицеры и «государственные преступники» по делу 14 декабря. Завершением жестокого умысла Николая I явилось последнее «высочайшее» запрещение Лермонтову отлучаться от своего полка и посмертные бранные отзывы царя о поэте.
* болтать (фр.).
** шестнадцать (фр.).
*** неизведанная область, букв.: неизвестная земля (лат.).
**** впрочем (фр.).
*****
|